Селеста Альбаре - Господин Пруст

• Название: Господин Пруст
• Автор: Селеста Альбаре
• Издательство: Модерн
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2002

Селеста Альбаре

Господин Пруст

Воспоминания, записанные Жоржем Бельмоном

Лишь в конце XX века Селеста Альбаре нарушила обет молчания, данный ею самой себе у постели умирающего Марселя Пруста.

На ее глазах протекала жизнь "великого затворника". Она готовила ему кофе, выполняла прихоти и приносила листы рукописей. Она разделила его ночное существование, принеся себя в жертву его великому письму. С нею он был откровенен. Никто глубже нее не знал его подлинной биографии. Если у Селесты Альбаре и были мотивы для полувекового молчания, то это только беззаветная любовь, которой согрета каждая страница этой книги.

---

Мне кажется, у графа с течением времени мало-помалу стало возникать бес­покойство из-за мягко скрытного отношения к нему г-на Пруста — он чувствовал, что за ним наблюдают и его оценивают, и в то же время раздувался от непомерного тщеславия. Сначала перед ним был милый молодой человек, умный, внимательный и вежливый; потом он заметил в нем писателя, и, когда заходил разговор о книгах, граф стал ревновать к нему. Но, несомненно, в самом начале он поддался очарованию г-на Пруста и даже называл его «голубой птицей».

Когда г-н Пруст вынимал из шкафа томик стихов де Монтескье, то всегда читал их мне с некоторой иронией. А над его письмами он вообще смеялся, чуть ли не хо­хотал. Написанные красивым почерком на изящной бумаге, они были похожи на произведения искусства, а г-н Пруст отвечал ему на чем попало. Как-то раз, поставив кляксу, он сказал:

—     Тем хуже, но мы все равно отправим это в таком виде. Я слишком устал, чтобы переписывать. Вот увидите, он скажет, что мне недостает настоящего класса.

Как и всегда, г-н Пруст не ошибся. После смерти де Монтескье в 1920 году нашлись оба письма — и его, и г-на Пруста. Напротив кляксы граф написал: «кака». Такие слова странным образом преследовали его: в «Содоме и Гоморре» есть место, где Шарлюс долго рассуждал об отхожем месте, и навряд ли г-н Пруст сам все это выдумал.

В де Монтескье г-на Пруста привлекали и безмерно поражали чуть ли не до ужаса его заносчивость и злость. Он бесконечно рассказывал по этому поводу вся­ческие истории.

Для него наивысшим удовольствием было испортить вечер, все время оспа­ривая хозяйку дома. В этом он доходил даже до грубости и преднамеренных ос­корблений.

Из многочисленных примеров мне вспоминается его рассказ об одном званом обеде, где де Монтескье оказался по соседству с не понравившейся ему дамой.

—     Можете себе представить, Селеста? Когда в самом начале обеда гости попритихли, взявшись за вилки, раздался громкий голос г-на де Монтескье, обра­тившегося к хозяйке: «Мадам, как только вы могли посадить меня рядом с такой уродиной?» Хозяйка дома не знала, что делать и что отвечать, а соседка графа с удовольствием исчезла бы под стулом, но было бы лучше всего, если бы на стол рухнула люстра. И, самое худшее, для всего этого не было ни малейшей причины.

Несчастная соседка принадлежала к его кругу и никогда не сказала ему ничего, кроме любезностей и комплиментов.

Как ни странно, даже в своей грубости он сохранял манеры знатного вельможи, и все подобные выходки сходили ему с рук. Воцарилось неловкое молчание, гости уткнулись носами в тарелки, и весь стол сложился наподобие закрывшегося цветка. Потом разговоры возобновились — и тем более оживленно, что каждый хотел как-то сгладить случившееся. Но никогда, совершенно никогда я ни у кого не встречал столь безнаказанной наглости.

В другой раз г-н Пруст рассказал мне такой случай про де Монтескье: он сел в трамвай вместе с одной дамой, против которой у него был зуб, и внезапно открыл бывшую у него в руках коробку, где сидела ядовитая змея. Бедная женщина чуть не лишилась чувств, а граф от души хохотал своим пронзительным смехом.

У него был голос, легко доходивший до визгливых тонов. Декламируя свои стихи, он отбивал ритм каблуком, что случалось не только в гостиных, но даже и на улице. Голову он держал запрокинутой с видом превосходства и всегда перегибался в талии. Это тем более бросалось в глаза, что граф был худощав, долговяз, с круто изогнутым носом и закрученными вверх напомаженными усами.

—     Прямо-таки стоящая на хвосте кобра, — говорил г-н Пруст, который не­подражаемо передразнивал его.

Еще в начале их знакомства слух об этом дошел до самого графа, который рассердился на г-на Пруста, которому понадобилась вся его дипломатия, чтобы убедить обиженного, что тут нет никакой иронии или насмешки, а только дань глу­бокого восхищения.

Но светские выходки графа совершенно померкли рядом с его поведением после преждевременной смерти его брата. Г-н Пруст был свидетелем одной такой сцены и рассказывал мне, что когда у Монтескье умер брат, г-н Пруст написал письмо его матери с выражением соболезнования. Графиня была тронута и прислала ответ с приглашением побывать у них, и он поехал к ним. Но даже через несколько лет г-н Пруст все еще не мог успокоиться, пересказывая случившееся тогда:

—     Я застал графа Тьерри де Монтескье, отца, сидящим в саду и все еще по­давленным своим трауром, и пытался утешить его. Он был тоже надменным чело­веком, известным своим цинизмом и резкостью языка. Тут же находился граф Робер, который, видя слезы на глазах старика, вдруг прервал меня и выкрикнул: «Мужай­тесь, отец! Скоро ведь и вы перекинетесь в небытие!» Только он один мог доходить до подобной жестокости. Но и это еще не все. Перед тем как проститься, я опять выразил матери свои соболезнования, но он перебил меня: «А вы знаете, Марсель, что делают японские садовники?.. Нет, не знаете? Для селекции роскошных хризан­тем они обрывают у них все головки, кроме одной-единственной, самой красивой». Понимаете? При матери он осмелился превратить смерть брата чуть ли не в праздник для себя! Невероятно! Какая злость! А гордыня! Он считает себя выше всех. В Нейи назвал свой особняк «Дворцом Муз», а в Везине его дом превратился в «Розовый Дворец» в пику Вони де Кастеллану. И он разорился бы только ради того, чтобы превзойти Вони.

Я уже говорила, что г-н Пруст и граф Робер опасались друг друга, но это в большей степени проявлялось со стороны г-на Пруста. Даже когда он говорил мне о нем, и то я чувствовала какую-то осторожность. Иронизируя, он никогда не упот­реблял уничижительных слов. Похоже, что, не любя этого человека, г-н Пруст щадил графа не только ради своей книги, но и опасаясь его злословия.

Бог знает, что ему только вздумается наговорить обо мне в своих мемуарах. Я не сомневаюсь, придет время, и он опубликует все мои письма.

Но, к чести графа, в изданных мемуарах не было ничего плохого о г-не Прусте, а что касается писем, то после смерти их обоих они пошли на продажу и были куп­лены профессором Робером Прустом, хотя не думаю, что сам он придавал этому какое-то особенное значение. Страхи г-на Пруста по поводу публикации именно этих его писем не имели каких-то серьезных оснований, но он вообще боялся за всю свою переписку.

Несомненно, для г-на Пруста одной из любопытнейших сторон графа была специфическая особенность его любовных отношений. Он неусыпно наблюдал, как, впрочем, и во всем остальном, за чувствами Монтескье к его секретарю, южноаме­риканцу Итурри. Это было притчей во языцех у всего Парижа, и, я не сомневаюсь, здесь г-н Пруст нашел неисчерпаемый источник для своего барона де Шарлюса. Он часто говорил мне, что ему очень нравится Итурри, и совершенно непонятно, почему друзья графа так смеются над этим довольно милым молодым человеком, который бесконечно предан своему патрону и неизменно помогает ему выпутываться из вся­ческих неприятностей, особенно денежных, не столь уж и редких.

—     Он просто убивается в своей преданности. Когда Итурри умер, вскоре после смерти моей матери в том же 1905 году, я в большом письме написал графу, что вполне понимаю всю тяжесть его потери. Именно так: «Ваша скорбь не менее тяжела, чем моя».

Но когда де Монтескье нашел для Итурри преемника в лице некоего Анри Пинара, со всем этим было покончено: интерес г-на Пруста совершенно пропал — он уже получил все, что ему было нужно. Мало-помалу и его отношения с самим графом становились холоднее, а инициатива уже в большей степени перешла к графу.

Главная причина заключалась, естественно, в том, что де Монтескье узнал себя в бароне де Шарлюсе.

—     Когда впервые это пришло ему в голову, — рассказывал с улыбкой г-н Пруст, — он был похож на разъяренного льва, запертого в клетке.

Конечно, г-н Пруст запутал графа всяческими объяснениями, и тот поддался на его внушения.

—     Во всяком случае, сделал вид, — добавил г-н Пруст, все так же улыбаясь.

Он рассказал мне, как Гюисманс воспользовался им для своего герцога Дезсейнта в романе «Наоборот». Правда, было не вполне ясно, посчитал ли де Монтескье себя польщенным.

Среди аргументов г-на Пруста был и такой: барон де Шарлюс — полный муж­чина, а граф Робер тощ, как гасконский петух. Но не думаю, чтобы он объяснил ему, что корпулентность взята им у барона Доасана, который также принадлежал к «проклятой расе муже-женщин, потомков жителей Содома, пощаженных огнем не­бесным», как сказано в его книге.

И, несомненно, последний визит графа де Монтескье к г-ну Прусту придал еще одну черту барону де Шарлюсу.

Это случилось в 1919 году на бульваре Османн. Тогда я увидела графа в первый и последний раз, для меня незабываемый.

Г-н Пруст не встречался с ним уже несколько лет и не испытывал к тому ни­какого желания. Во-первых, с персонажем книги все уже полностью прояснилось, а во-вторых, он немного побаивался его — от графа можно было ждать чего угодно; он сам мне так и сказал тогда, уже после ухода де Монтескье.