Селеста Альбаре - Господин Пруст

• Название: Господин Пруст
• Автор: Селеста Альбаре
• Издательство: Модерн
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2002

Селеста Альбаре

Господин Пруст

Воспоминания, записанные Жоржем Бельмоном

Лишь в конце XX века Селеста Альбаре нарушила обет молчания, данный ею самой себе у постели умирающего Марселя Пруста.

На ее глазах протекала жизнь "великого затворника". Она готовила ему кофе, выполняла прихоти и приносила листы рукописей. Она разделила его ночное существование, принеся себя в жертву его великому письму. С нею он был откровенен. Никто глубже нее не знал его подлинной биографии. Если у Селесты Альбаре и были мотивы для полувекового молчания, то это только беззаветная любовь, которой согрета каждая страница этой книги.

---

Г-н Пруст не любил крайностей. Например, читал монархическую «Аксьон Франсез» больше за ее превосходные литературные статьи Леона Доде, ставшего одним из вождей роялистов, и Шарля Морраса, которого очень уважал, но он отнюдь не разделял их политических взглядов, а про Леона Доде говорил:

—     В его статьях какой-то бешеный талант. Жаль, что он во всем так сума­сброден и всегда перехлестывает через край. Удивляюсь, как правительство про­пускает его статьи. Знаете, после того, как милейший Леон женился на своей Жанне, которая происходит прямо от Виктора Гюго, у «Аксьон Франсез» были большие неприятности с Ватиканом, и тогда он стал яростным антиклерикалистом. Семья невесты требовала церковного брака, и ему взбрело в голову просить мэра, чтобы тот переоделся священником!

Однажды я отправилась с запиской г-на Пруста к Леону Доде и, когда мне ска­зали, что его еще нет, решила подождать перед домом на улице. Он приехал на ав­томобиле, но, завидев меня, остановился не у подъезда, а значительно дальше; потом они развернулись и на большой скорости, чуть ли не прижимаясь к стенам, возвратились назад. Я вошла после него и, наконец, была принята с извинениями, что он не узнал меня: «Знаете, сейчас такое беспокойное время...»

—     Бедная Селеста, вы показались ему подозрительной личностью, ведь он убежден, что его хотят убрать, — сказал мне после этого г-н Пруст.

Но, по его же словам, недавно была убита женщина из «Аксьон Франсез».

Не меньше восхищался он умом и добротой другого приятеля своей молодости — Леона Блюма, одного из столпов социалистической партии, хотя о его статьях никогда не было сказано ни слова. И его просто потрясло убийство Жана Жореса:

—     Это был великий и отважный человек... Только он мог бы не допустить этой идиотской войны.

Г-н Пруст совсем не одобрял войну 1914 года, хотя, конечно, и желал нашей победы. Он часто говорил мне о том, как сожалеет, что Франция и Германия дошли до этого. По его мнению, для обеих стран было бы естественнее сближение друг с другом.

—     Если бы Франция и Германия договориться, Европе был бы обеспечен мир на столетия.

Он ненавидел Вильгельма II, но говорил, что и мы сами тоже хотели этого. Как-то раз он сравнил Францию и Германию по их отношению к выдающимся лю­дям.

—     Видите ли, Селеста, у нас не заботятся ни об ученых, ни о художниках, только что не дают им умереть от голода. Зато если Вильгельму говорят о талант­ливом ученом или писателе, у него хватает ума создать ему пристойные условия. Посмотрите на нашего несчастного Бранли, а ведь это настоящий гений... Он бьется в нищете, не получая ни одного су для своей лаборатории. Не знаю уж, и почему я сам не напишу обращение, чтобы собрали для него средства!

И еще об отношениях Франции и Германии. Ему очень нравилась фраза, ко­торую он вычитал из «Мергаор де Франс» и часто повторял: «От Франции мне нужны не любезности, а крепкое пожатие руки» — кажется, это сказал Вильгельм II.

—     Вот увидите, Селеста, это еще придет.

Из французских государственных деятелей он ценил Жор жа Клемансо за энергию, Аристида Бриана за красноречие и Жозефа Кайо за компетентность. Когда г-жа Кайо застрелила из револьвера директора «Фигаро» Кальметта после того, как он хотел опубликовать письма ее мужа к другой женщине, г-н Пруст сказал мне:

—     Уж не знаю, почему она сделала это, из любви или по собственным амбициям, но добилась лишь его ухода, а это настоящая катастрофа.

После таких разговоров я иногда говорила ему:

—     Как жаль, сударь, при вашей остроте и тонкости из вас получился бы несравненный посланник или министр! Уж вы-то сумели бы распорядиться своим портфелем!

Мои похвалы всегда доставляли ему явное удовольствие, но в ответ он только посмеивался...

И он очень проявился в деле Дрейфуса. Кто бы мог подумать, что этот казав­шийся боязливым и отстраненным человек бросится в самый водоворот борьбы и будет ходить на все заседания суда. Он превозносил до небес отвагу Эмиля Золя и всех защитников Дрейфуса.

Как всегда, он сразу же все понял и больше всего возмущался ложью и не­справедливостью обвинения и приговора.

—     Это было ужасно, вся Франция разделилась надвое. С одной стороны ог­ромное большинство тех, кто хотел поверить лжи, с другой — кучка боровшихся за него. Г-жа Строе, например, тоже была на стороне Дрейфуса. Я перессорился с не­ которыми из приятелей. Даже папа был антидрейфусаром, и я чуть ли не целую не­ делю не разговаривал с ним.

Но г-н Пруст никогда не говорил мне, как к этому относилась его мать, ведь она была еврейка. Впрочем, я не думаю, что в деле Дрейфуса заговорила его еврейская кровь. Все было лишь в столь присущей любви к справедливости.

Да и сам он без особой нежности говорил о некоторого рода евреях:

—     Приходилось ли вам бывать в Марэ, в квартале еврейских торговцев?

—     Нет, сударь.

—     Тем лучше для вас, Селеста, вы избежали безобразного зрелища чело­веческой низости, хотя, с другой стороны, это было бы хорошим уроком. К счастью, они не все такие; ведь не только у евреев процветают подобные пороки. Но эти тор­говцы!.. Не удивительно, что Христос прогнал их из храма!

Мне кажется, оказавшись между двух религий, он не захотел выбирать одну из них. Однако в детстве его сильно поразило, что дед с материнской стороны, биржевой маклер Натан Вейль, каждый год посещал великопостные проповеди в соборе Па­рижской Богоматери.

—     И знаете, что он мне говорил, Селеста?.. «Они намного выше нас». Это произносилось за столом в присутствии папа, матушки и всех других.

Мы редко и мало говорили о религии. Мне не приходилось слышать, чтобы он выступал против какой-нибудь веры. Только один раз сказал, что абсолютно осуж­дает отделение церкви от государства и даже написал в 1904 году статью для «Фи­гаро» по этому поводу: «Смерть соборов». Его больше всего возмущало то, что гибнет красота церквей Франции, осужденных на медленное умирание.

И все-таки, верил ли он в Бога? Г-н Пруст никогда не посвящал меня в это, оставив только два вопросительных знака, ответ на которые унес с собой в могилу.

Не буду даже упоминать о ежегодных мессах, которые он заказывал для тех или других — в память об умерших, об Агостинелли или даже моих родных. Это были, конечно, всего лишь знаки внимания, он просто пользовался общепринятыми обы­чаями. Но стоит упомянуть его неоднократное и еще задолго до смерти выраженное желание, чтобы заупокойные молитвы для него читал аббат Мюнье, хотя это так и не осуществилось, как я уже рассказывала. Во-вторых, история с четками Люси Фор, младшей дочери президента Феликса Фора, на которой его когда-то хотели женить.

Он так и оставался с ней в дружеских отношениях и после того, как она вышла за Баррера, посланника при Святом Престоле. Она была очень набожна и привезла ему после своего паломничества в Иерусалим четки. Однажды, вспоминая прошлое, он велел достать из комода сувениры, перебирал их, а потом сказал:

—     Посмотрите, на кресте гравировка: «Иерусалим». Как бы я хотел туда по­ехать! Но все-таки у меня есть эти прелестные четки. И знаете что, Селеста? Ко­гда-нибудь вам придется закрыть мне глаза... Да, да, вашими милыми ручками. И я хочу, чтобы вы обвязали мои пальцы вот этими четками. Обещайте мне!

Вопреки всем рассказам, это было задолго до конца, еще во время войны 1914 года, а потом повторялось множество раз за все наши восемь лет. И не то чтобы ему хотелось взять с собой в могилу память о Люси Фор — он всегда говорил, что не любил ее. Так что же тогда?

Я хорошо знала г-на Пруста — если он ничего не говорил, значит, считал, что дело касается только его одного. Единственным намеком может служить, пожалуй, уже упоминавшаяся мною фраза о встрече в долине Иосафата, когда я спросила его: «А вы, сударь, верите в это?»

—     Не знаю, Селеста.

И не мое дело пытаться выводить отсюда какие-то заключения.

XVIII НЕДОВЕРЧИВЫЙ ТИРАН

В конце концов, не так уж и многое в нем осталось для меня непонятным, что я так и не узнала от него самого. Постоянно наблюдая за  ним и слушая его, я подсоз­нательно  переняла от  г-на Пруста и проницательность, и способность здраво судить обо всем. У нас установилось своего рода взаимопонимание, благодаря которому я предугадывала его желания и даже мысли. Иногда он удивлялся:

—     Дорогая Селеста, как вы угадали, что я хотел попросить у вас рубашку?

Я как бы читала малейшие изменения его лица и едва уловимые жесты. Может быть, именно потому, что нисколько не держалась за место и никогда не считала свою жизнь при нем службой или зависимостью. Да и он относился ко мне совсем не как к прислуге. Возможно, он почти сразу понял, насколько я была очарована им, и между нами установилось удивительное согласие.