Генри Лоусон - Рассказы • Девяностые годы

• Название: Рассказы • Девяностые годы
• Автор: Генри Лоусон
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Современная проза
• Год: 1976

В издание вошли рассказы Генри Лоусона: «Товарищ отца», «Билл и Арви с завода братьев Грайндер», «Жена гуртовщика», «На краю равнины», «В засуху», «Бандероль», «Эвкалиптовая щепка» и мн. др., а также роман Катарины Сусанны Причард «Девяностые годы» (1944) — первая часть трилогии о западноавстралийских золотых приисках, над которой К.-С. Причард работала десять лет (с 1940 по 1950 год).

---

Рождественский обед в стригальне. Баранина и плюм-пудинг. Ближайшая пивнушка — за пятьдесят миль!

Джимми Хаулетт рассказывал мне, как его однажды угораздило справлять рождество. Он со своей упряжкой волов оказался отрезанным внезапно разлившейся рекой и четыре дня не видел никакой другой еды, кроме картофеля и меда. Он утверждал, что, если макать картошку в мед, получается совсем неплохо. Вот только, чтобы не лежать в воде, ему приходилось укладываться спать на воловье ярмо, и у него до того разболелись зубы, что даже половина лица отнялась.

Кстати о плюм-пудинге. На мой взгляд, это один из самых варварских английских обычаев. Какой-то дурацкий, дикий, детский предрассудок. Судя по всему, это был плод вдохновения дикаря. Но с другой стороны, так ли уж много времени прошло с тех пор, как британцы были дикарями?

В прошлом году я получил письмо от товарища, искавшего золото в Западной Австралии за «Белым Пером», с описанием злоключений, которые ему пришлось пережить из-за плюм-пудинга. Он с несколькими товарищами расположился лагерем возле родника Боулдер Соук. До ближайшего продовольственного магазина от них было ехать миль триста — четыреста, главным образом по песку и пыли. Они заказали в Перте ящик всяких консервов с таким расчетом, чтобы получить его к рождеству. Плюм-пудинг они презирали, как презирает этот народ очень много других английских традиций, — но их повар был парень новый и заявил, что уедет домой к маме, если его оставят на рождество без плюм-пудинга, так что пришлось заказать для него банку. Тем временем они жили на пресных лепешках и мясе кенгуру, утешаясь тем, что не всегда же так будет. Стояла страшная засуха, и кенгуру, приходившие к роднику на водопой, так ослабели, что их можно было брать голыми руками. Потом, когда были выкопаны колодцы, кенгуру стали кончать в них жизнь самоубийством — почти каждое утро в колодце находили кенгуру.

В магазине по их заказу упаковали ящик консервов — сосиски и т. п., но продавец каким-то образом перепутал наклейки и отправил им не тот ящик. Ящик путешествовал сначала по железной дороге, затем в почтовой карете, затем на верблюде и последний отрезок пути — на спине человека и добрался до лагеря как раз в сочельник, к несказанной радости моих друзей. При свете костра мой приятель вскрыл ящик.

— Держи, Джек! — сказал он, кидая банку. — Вот твой плюм-пудинг.

Следующую банку он задержал в руке и дважды прочел этикетку.

— Что это? Тут две банки, — сказал он, — голову даю на отсечение, что заказывал одну. Ну, ничего, зато Джек поест вволю.

Следующую банку он поднес поближе к огню и часто заморгал:

— Ну и дьявол! Он, кажется, прислал три банки плюм-пудинга. Ладно уж, придется, видно, и нам угоститься. И повезло же тебе, Джек!

На четвертую банку он смотрел еще дольше. Затем снова проверил этикетки на первых трех, — дескать, не ошибся ли?

В письме умалчивается, как он сам при этом выразился, более же выдержанный товарищ высказал предположение, что хозяин магазина ошибся и послал им полдюжины банок. Однако, когда на свет появилась седьмая, в ход пошли слова, которые даже нельзя было бы написать на бумажке для судьи при даче свидетельских показаний. Лавочник послал им целый ящик консервированного плюм-пудинга! Сам он к тому времени тоже, по всей вероятности, ломал голову, куда делся этот проклятый ящик.

А тут еще кенгуру куда-то исчезли, и, по словам моего друга, ему с товарищами в течение целых двух недель пришлось питаться исключительно консервированным плюм-пудингом. Они пробовали есть его холодным, пробовали вареным, пробовали печеным. Они ели его жареным и в виде сухариков. Они ели его на завтрак, на обед и с чаем. Им больше не о чем было говорить, не о чем думать, не о чем спорить, не из-за чего ссориться. По словам моего друга, они каждую ночь видели его во сне. Дело принимало серьезный оборот — пудинг кошмарами душил их ночью и наполнял ужасом дни.

Они пробовали есть его с солью. Они выковыривали из него, сколько могли, изюминок и потом кипятили с соленым мясом кенгуру. Они пробовали делать из него пирог с мясной начинкой, но пирог не получался, тесто было слишком жирным и сладким.

Мой друг предпринял ряд экспериментов с целью найти простейший способ, как разложить плюм-пудинг на составные части, но тут как раз подоспели свежие припасы. Он говорит, что никогда ни к чему в жизни не чувствовал такого отвращения, а в его жизни было немало такого, что могло бы вызвать отвращение.

Их повар жив и поныне. Но сам говорит, что больше никогда не возьмет в рот плюм-пудинга. Он излечился. Пусть даже пудинг будет приготовлен его невестой, он все равно к нему не притронется.

Рождество на приисках — в последнюю вспышку золотой лихорадки, в дни расцвета Гульгонга, в счастливые дни… Постойте, когда же это было? Почти тридцать лет тому назад! Как летит время!

Дед Мороз свежий, моложавый, веселый; Дед Мороз светлый блондин; Дед Мороз брюнет; Дед Мороз с ирландским акцентом; Дед Мороз, говорящий на ломаном английском языке; Дед Мороз китаец (Сун Тон-ли и Кº — винобакалейная торговля) с мешком, полным каких-то необыкновенно вкусных, тающих во рту конфет, замысловатых игрушек и китайских кукол на радость детям.

Золотоискатели, которым привалило счастье! Если бы их не удерживать, они клали бы фунты стерлингов, самородки, дорогие медальоны и вообще бог весть что в чулочки, которые дети развешивают в сочельник для подарков от Деда Мороза. Дед Мороз в грубошерстной рубашке и заляпанных глиной молескиновых штанах. Старатели, накупавшие для раздачи ребятишкам горы леденцов, — бери, сколько унесешь.

Золотоискатели, платившие гинею, а то и больше за игрушку ребенку, только потому, что он чем-то напомнил того, другого ребенка, оставленного дома. Золотоискатели, которые сзывали детей с целой улицы в магазин, швыряли на прилавок ассигнацию в пять фунтов стерлингов и говорили ребятишкам — требуйте, что только душе угодно… Которые усаживали на прилавок в ряд целый выводок ребят из бедной семьи, приказывали подать ящик детской обуви — самой лучшей — и начинали заботливо и любовно примерять, то и дело осведомляясь — не жмет ли?.. Которые ставили на прилавок девочек и мальчиков и требовали самые дорогие платьица, самые лучшие и модные матросские костюмчики, самые яркие ленты… а товары привозились издалека на волах и стоили недешево. Чувствительные старатели — большинству из них ничего не стоило расчувствоваться, — бросавшие самородки певичкам или вдруг совавшие какому-нибудь мальчику или девочке пакет с наставлением передать его старшей сестре (или, быть может, молоденькой матери), с которой сам он никогда и не разговаривал и которую только боготворил издали. А старшая сестра — или молоденькая мать, — открыв пакет, находила в нем драгоценную безделушку или дорогую нарядную вещь и недоумевала, кто же мог это послать?

Ах, эта неуемная щедрость опьяненных удачей золотоискателей тех дней! И безрассудная щедрость гуляк: «Мы думали, что этому не будет конца!»

— Ну, не истрачу я деньги на ребятишек, так все равно ведь уйдут на виски, — говорил Сэнди Бернс, — своих-то у меня нет. А девушка, которая, может, и подарила бы мне ребятенка, она не захотела ждать…

Сэнди не пил и не развратничал. Он поехал на другой конец света и хлебнул там немало горя и пять лет работал не покладая рук, и в тот самый день, когда он напал наконец на золотую жилу на заявке «Коричневая Змея» в Счастливой долине, пришло письмо из Шотландии от его любимой с известием о том, что она устала ждать и вышла замуж.

Гульгонг в ночь под Новый год. Бесконечные ряды освещенных палаток, костры и теплый отблеск на всем вокруг. Праздничные костры пылают на холмах, и вокруг них резвятся старатели, похожие на больших детей. Невообразимый шум: колотят ложками по оловянным чайникам и грохотам для промывки золота, молотами по наковальням, палками по пустым керосиновым банкам (вот это действительно гром!); надрываются скрипки, концертины, корнеты и всевозможные инструменты, палят из охотничьих ружей и пистолетов, взрываются хлопушки, и единым мощным хором гремит «За дружбу старую».

А теперь это мирный городок скотоводов, скопление блестящих двускатных крыш рифленого железа и одна-две подпертые кольями дощатые лачуги — остатки отгремевшей золотой лихорадки; ямы от заброшенных шурфов, а около них груды промытой дождем породы и сверкающие на солнце кварц и гравий; чертополох да репейник на месте прежних кабачков; сушь, запустенье и козы.

Одинокие могилы в лесу и старые седые золотоискатели, рассеянные по всей стране и всему свету, готовые взяться за любую работу, только бы не пропасть с голоду, до сих пор одинокие, потому что их девушки «устали ждать…», но продолжающие искать золото, рыться в заброшенных шахтах и строить воздушные замки.