Владислав Реймонт - Комедиантка

• Название: Комедиантка
• Автор: Владислав Реймонт
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1967

Янка приезжает в Варшаву и поступает в театр, который кажется ей «греческим храмом». Она уверена, что встретит здесь людей, способных думать и говорить не «о хозяйстве, домашних хлопотах и погоде», а «о прогрессе человечества, идеалах, искусстве, поэзии», — людей, которые «воплощают в себе все движущие мир идеи». Однако постепенно, присматриваясь к актерам, она начинает видеть каких-то нравственных уродов — развратных, завистливых, истеричных, с пошлыми чувствами, с отсутствием каких-либо высших жизненных принципов и интересов.

---

Стояло такое жужжание, какое бывает в улье, когда молодой рой готовится к отлету. Затаенные желания, зависть, склоки и хлопоты неудержимо прорывались наружу. Говорили громко, клеймили без стеснения, чернили без жалости, изничтожали и унижали немилосердно. Теперь каждый стал самим собою: никто не прикрывался маской и не стеснял себя рамками одной роли: каждый играл тысячу ролей, для этих комедий здесь была своя сцена, свои зрители и актеры, нередко гениальные.

Янка, одурманенная и выпитым вином и многолюдным сборищем, затеяла с Вавжецким разговор о театре. Тот покатывался со смеху, столь наивной представлялась она ему со своими взглядами.

Потом Янка бродила по комнатам, следила за карточной игрой, вслушивалась в разговоры, споры и чувствовала, что недостает ей чего-то, чтоб быть совершенно довольной.

Было время, она мечтала об этом мире, об этих людях; теперь мечта осуществилась, и все же Янке казалось, что стремилась она к другому, — здесь было все слишком бледным и будничным и не приносило удовлетворения. Чем все они, кроме Котлицкого, о котором Янка сейчас не думала, отличаются от театральной публики? Она не видела в них артистов. Совинская успела уже со злорадством сообщить ей, что все в прошлом были ремесленниками, конторскими служащими, лавочниками, торгашами, и только о Топольском и Песе ничего не известно. Это унижало в глазах Янки достоинство актера. Ей на память пришла сцена из «Сна в летнюю ночь» Шекспира.

«Я Луна! Я Лев!» — с пафосом декламировал один почтенный столяр, силясь изобразить грозное величие царя пустыни.

«Так вот они какие! — с горечью размышляла Янка, вглядываясь в присутствующих. — Неужели Шекспир с умыслом посмеялся над людьми и, изображая потуги этих мужланов, хотел сказать, что все люди равны перед лицом настоящего искусства. Что их желания — безотчетное стремление слепых к солнцу?!» И опять смотрела, стараясь разглядеть хотя бы кончики крыльев за чьей-то спиной, хотя бы слабое отражение бессмертия в глазах; но видела лишь толпу, которая, казалось, говорила:

«Я Стена! Я Луна! Я Приам![19] Я Лев! Не бойтесь, мы честные, порядочные люди, которым, бог знает зачем, велено играть комедию! Тише! Сейчас я зарычу, как лев!».

Да, они были портными, сапожниками, обойщиками, официантами, белошвейками, женами, сбежавшими от мужей, и по какому-то фатальному предназначению игравшими комедию… Да, это были убогие умы, заурядные личности, мелкие души — серая толпа; но в этой толпе, собранной из всех слоев общества, крылось столько горячей любви к искусству, к театру, ими так завладела театральная химера, что они, забыв о своих профессиях, бросили мужей и детей, пренебрегли добрым именем и семейным благополучием и без колебаний пошли за триумфальной колесницей Мельпомены.

Далеко не все, подобно Топольскому и Песю, понимали, что такое искусство. И все же искусству отдавали они жизнь, ум и сердце, становились рабами его навечно и без оглядки. Ради искусства сносили нужду, страдали и забывали о собственном благе.

И если даже были среди них души недобрые, фальшивые и грубые, не раз за это осмеянные и униженные, все же они были лучше других уже потому, что в театр они шли не от животного страха перед голодом, а во имя идеи, пусть неопределенной и неосознанной, но избранной на всю жизнь. Эти души были богаче многих еще и потому, что подчинялись зову природы — и страдали.

Котлицкий прервал Янкины размышления, он стоял перед ней, держа в руках чашку чая. Все так же улыбаясь, с видом усталого от жизни человека, он заговорил:

— Присматриваетесь к обществу? Не правда ли, какая энергия в каждом жесте, какие сильные характеры. Если бы весь нервный заряд их собрать в аккумулятор, получилась бы величина, равная нескольким лошадиным силам, но весь этот заряд растрачивается на болтовню…

— Ваша желчность тоже не лишена силы… — как бы невзначай заметила Янка — Котлицкий начинал ее раздражать.

— К тому же расходуется на умствования и насмешки, — вы еще и это хотели сказать?

— И не только. Я хотела сказать, что все это вместе похоже на…

Янка в нерешительности смолкла.

— На что? Умоляю, говорите… Страшно люблю, когда женщины… не лгут.

— На флирт, довольно скучный и примитивный, — ответила Янка.

— О, какая откровенность!.. Продолжайте, я с удовольствием слушаю этот милый щебет.

— Я все сказала. А если излишне откровенна, так только потому, что не люблю подслащенной светской фальши… Я не терплю жеманства, всегда говорю прямо и если выбираю путь, то тоже прямой! Самое страшное для меня — стоять на месте.

— Золотая середина — это позиция мудрецов: отсюда хорошо видно целое.

— Скорее это позиция слабых, у которых нет ни воли ни сил, ни желания что-то делать, они предпочитают наблюдать со стороны и похваляются своими наблюдениями. Такие думают, что все прекрасно видят, на самом же деле они видят лишь отражение действительности, — убежденно заключила Янка.

— Сильно сказано! И хотелось бы верить, что сказано, искренне, — с усмешкой заметил Котлицкий.

— Нужно знать наверняка, к чему стремиться, нужно что-то делать, делать с душой, и не быть безучастным к жизни…

— И преглупо заблуждаться, рассчитывая, что это к чему-то приведет, — докончил за нее Котлицкий.

— А зачем заботиться о том, к чему это приведет? Лишь бы не привело к скуке.

— Прошу прощения, но это тоже флирт, только другого сорта. Любопытно, к чему приведет вас эта страсть, чего вы добьетесь своей чрезмерной энергией.

— Может, и добьюсь, чего хочу добиться, — ответила Янка уже не так уверенно, — мысли ее заслонила вдруг серая пелена страха перед неизвестным.

— Посмотрим, посмотрим… — многозначительно протянул ее собеседник, поставил чашку на столик, попрощался и бесшумно удалился.

В прихожей заспанный Вицек подал ему пальто. И когда Котлицкий собрался уже уходить, из-за ширмы до него донесся монотонный детский шепот. Котлицкий заглянул за ширму и увидел четверых детишек Цабинского в ночных рубашках; стоя на коленях, они повторяли за няней молитву.

Маленькая лампадка мерцала перед иконой над няниной кроватью, слабо освещая четверых детей и старую, седую женщину; она клала земные поклоны, била себя в грудь и дрожащим голосом причитала:

— Агнец божий, искупивший грехи мира!

Дети вторили ей сонными голосами и кулачками тоже ударяли себя в грудь.

С удивлением посмотрев на это, Котлицкий не спеша вышел на лестницу. Он уже не улыбался. Как бы в ответ на картину, которая только что предстала перед его глазами, и на слова Янки, он прошептал:

— Ну, ну! Посмотрим, посмотрим…

Янка направилась в будуар, по дороге ее перехватила Недельская. Должно быть, ей очень хотелось поговорить с Янкой; к ним присоединился Владек.

Когда все стали расходиться по домам, Недельская спросила:

— Вы далеко живете?

— На Подвалье, но не позже, чем через неделю, переберусь на Видок.

— Вот и хорошо, значит, по пути: нам как раз на Пивную…

Они вышли вместе. Недельская взяла Янку под руку. Владек шел рядом и был очень зол: ему не хотелось провожать мать, про себя он всю дорогу ругался, а вслух меланхолически говорил что-то по поводу красот наступающего утра.

На улицах было тихо.

Горизонт становился все светлей, отчетливей вырисовывались дома. Газовые фонари, словно золотая нить с узелками бледного пламени, тянулись нескончаемой линией и сеяли золотистую пыль на покрытые росой тротуары, на серые стены каменных зданий. Свежесть июльского утра разливалась по улицам и наполняла их радостью и покоем. Кварталы стояли безмолвные, погруженные в сон; казалось, что где-то рядом трепещут своими крыльями сновидения и беспорядочно снуют в пепельных отблесках рассвета.

Янку проводили до гостиницы; никто не произнес ни слова, Недельская с неожиданной сердечностью расцеловала девушку, и они разошлись по домам.

VI

— Вам здесь нравится?

— Да, конечно. Светло и тихо, этого мне достаточно… Кто здесь до меня жил?

— Панна Николетта. Теперь она в Варшавском театре, это добрый знак.

— Но она еще не принята. Могут и не взять…

— Возьмут… Панна Сниловская ловкачка, она не оплошает. Если ее Майковская с Цабинской не слопали, провинция за шесть лет не съела, теперь ей все нипочем! — подтвердила мадам Анна — дочка Совинской и хозяйка квартиры, в которой теперь поселилась Янка.

Эта двадцатичетырехлетняя женщина, не уродливая, но и не красивая, с волосами и глазами неопределенного цвета отличалась непомерной худобой и крайней желчностью.

Она содержала мастерскую под вывеской «M-me Анна». Вывеска сверкала над витринами огромными буквами. Фамилия хозяйки была слишком проста — Стемпняк. Видно, это и вынудило ее подладиться под француженку. Одевались здесь в основном актрисы и дамы полусвета.