Георгий Давыдов - Крысолов

• Название: Крысолов
• Автор: Георгий Давыдов
• Издательство: Журнал "Знамя" 2012
• Жанр: Современная проза
• Год: 2012

Федор Федорович Буленбейцер, герой романа Георгия Давыдова «Крысолов», посвятил жизнь истреблению этих мерзких грызунов, воплощенных, в его глазах, в облике большевиков: «Особенно он ценил „Крысиный альбом“. … На каждой странице альбома — фотография большевистского вождя и рядом же — как отражение — фотография крысы. Все они тут — пойманы и распределены по подвидам. Ленин в гробу средь венков — и издохшая крыса со сплющенной головой». Его друг и антипод Илья Полежаев, напротив, работает над идеей человеческого долгожития, а в идеале — бессмертия.

---

Первое время у отца еще не хватало сообразительности не тыкать в ревю какого-нибудь лондонского энтомологического общества — «Ну это вы видите? — Polezhaeff?» — т. е. речь шла о методе сохранения золотого жука по Полежаеву.

Шиловоров запутывался не только в обреченно-непереводимых комментариях отца, он запутывался в собственных усах и шашке. В усы он полюбил фыркать немецким средством против моли и музейных паразитов-точильщиков — оно было с запахом лаванды, — командир решил, что духи. Отец пытался объяснить (там, между прочим, вредные для кожи токсины). Вам жалко? — и фыркнул снова. Милости просим, ваша очередь. Там осталось, гражданин профессор…

Горничная Катя требовала, чтобы Шиловоров не следил на коврах, не сморкался в портьеру (застала его за этим наслаждением), не сушил портянки в гостиной на калорифере (гостиную ему от щедрот определили), вежливо осведомлялась, почему он засиживается в отхожем месте. Тот гремел цепочкой слива и отвечал весело — «др-брр-ы-фьих… Наследие проклятого царского режима, Катенька! От голода — др-брр-ы-фьих — окаменелости в кишках!»

Радостно, что вскоре он куда-то исчез — говорили — скакать в степи. «Будем делать… — глаза наливались водкой, — ее, мать, революцию!»

Правда, вместо него в квартиру вместили аж четырех подобных: профессора марксистских наук со старательным носом, его бледнолицую супругу, золотушное дитя, а также холостяка из латышей-чекистов — у последнего было достоинство — не лезть с испытующими беседами — и недостаток — засиживаться, да-да, опять-таки в гальюне.

Далее? Еще двоица — дама с черными глазами (какая-то шавка при Коллонтай) и ее то ли муж, то ли сын. Кажется, он недужил водянкой. Подсчитаем: родители, угол за Ильей (пока не сбежал в Москву, а сестра уже сбежала с артиллеристом), марксист с семейством — скоро у них появилось еще дитя («Мог ли я мечтать, Илья Александрович (к отцу), — марксист говорил задушевно, — там, в Туруханском крае, что буду вот так сидеть в двух шагах от Невского проспекта в Петрограде — вот что дает народу справедливость!»), латыш (он обзавелся подругой с налитыми боками и взглядом каннибалихи), дама-шавка, муж-сын — сколько всего? — одиннадцать и преданная Катя (кухарка переселилась в деревню).

В конце февраля 1935-го родителей выселили (как и прочих дворян) из Чертограда. Впрочем, родителям удалось зацепиться в Бологом: отец нашел там должностишку дезинфектора — пригодилось знание «тараканов».

7.

Но как и когда Илья перебрался в Берлин в лабораторию Тимофеева-Ресовского? Счастливо совпало: Тимофеев-Ресовский не раз просил прислать себе в помощь русских сотрудников. Просил вскоре по приезде, в 1926-м, потом в 1929-м, в 1931-м, наконец — в 1934-м — но либо отказывали, либо предлагали согласовать. К примеру, доцент Цыганко? А как вам кандидат биологии Сахар? Лучше всего остановиться на Трофиме Дыдыкине (начинал как простой мойщик пробирок у самого академика, только не падайте со стула, Ивана Петровича Павлова!). Названные же Тимофеевым-Ресовским оказывались сразу в командировке («и рады бы, Николай Владимирович, присоединиться к Вам, но поднимают, поднимают научную работу в Гольпендряченске»), оказывались (увы-увы) не заинтересованы («У нас в Союзе открылись такие научные горизонты, — отвечал ученый секретарь академии наук, — такой исследовательский размах, что перечисленные Вами кандидатуры только пожимают плечами — Европа безнадежно отстала от коммунистической науки»), оказывались обременены семьей («и радость, — заливался тот же секретарь, — и ответственность. Каким вырастет он, сегодня маленький человечек, а завтра человек с большой буквы, сознательный строитель коммунистического общества»), оказывались просто нездоровы («вот, — печалился секретарь, — доцент Розенвейде, вами запрашиваемый, жалуется на утомление — и мы решили премировать его путевкой в образцовую здравницу имени товарища Ягоды»), иногда нездоровы тяжело («мы замечаем, что профессор Воскресенский, который, кстати, был в Вашей лаборатории проездом на Амстердамский конгресс, по возвращении начал страдать рассеянным склерозом — в частности, требует себе в табачных киосках доминиканских сигар — и это при том, что урожай отечественной махорки в 1932 году по сравнению с 1913 годом удвадцатерился!») — так что, не удачей ли было неожиданное удовлетворение просьбы — и когда: в 1936-м!

Впрочем, Илья не вполне отдавал себе отчет в двойном смысле командировки. Его несколько удивило, что тогдашний куратор его скромной лаборатории — профессор Бронислав Облысенко (не путать с Лысенко) — обсуждал назначение в присутствии некоего товарища Щура (имени-отчества Илья не расслышал). Тот только, не мигая, смотрел из-под облезло-рыжих ресниц. А Бронислав Викентьевич, оборачиваясь на Щура, вежливо поперхивал — кех-кех… «Непременно доложите Николаю Владимировичу о возможном кех-кех (взгляд на Щура, так?) завершении командировки кех-кех. Но главное — ограждайте кех-кех (взгляд на Щура) Николая Владимировича от провокаций. Время сейчас, ой, непростое. И, конечно, не забывайте писать родителям. Знаете, ученые (медово улыбнулся) чрезвычайно забывчивы…»

Кто-то удивится: неужели самого Щура нельзя было послать? Догадывались, что так можно спугнуть. В рождество 1936-го Илья уже пел вместе с Николаем Владимировичем «O Tannenbaum».

В 1937-м — Илья работал без продыха. С одной стороны, житье в коттедже, с другой — изволь по-немецки выкладываться. Собственно, он всегда любил такой ритм. И поэтому путался в календарных числах. Впрочем, телефон и адрес Буленбейцера он установил скоро. Но про Ольгу еще не знал. К тому же с русскими эмигрантами в Берлине Илья почти не сталкивался (не из-за опасений Щура, из-за времени). Хотя не нужно думать, что он не понимал совсем — щуры глядят из щелочек на лабораторию Тимофеева-Ресовского. А скоро пискнул приказ — возвращаться. Николай Владимирович ответил неспешно — «работы, знаете ли, невпроворот, управлюсь — прие-еду».

Тут вырвался у Ильи отпуск. А если — загорелось внутри — прискакать к Федору? Сначала — дозвониться. Но, во-первых, именно в тот момент щуры припали ушами к телефонным проводам лабораторцев (отчетливо слышалось царапанье), во-вторых, все-таки не один Буленбейцер значился в адресной книге. Потом вдруг Илья услышал про Ольгу — от ее прежней пражской болтушки (кстати, Милушу патрон хотел взять к ним в лабораторию — всегда рад был подкормить своих). Маленькая смеющаяся Милуша, кажется, поняла, что Илья не просто спрашивает про потерявшуюся в смутные годы дачницу из счастливого детства. Белокудрой Милуше (офицерам в Праге она, например, нравилась) доставило удовольствие выдуть губками: «Олюша давно замужем за этим — пчик-пчик (щелкнула пальчиками — переняла у офицеров, к их восторгу) — за этим — за психом — ой — ты знаешь его?»

Между прочим, Милуша не только на два месяца зацепилась в лаборатории (дальше немцы ее турнули), но на два же месяца стала подружкой Ильи. Разумеется, Илья к весне 1938-го, когда приехал к Федору и Ольге, давно забыл про Милушу. Но Милуша, надо полагать, не забыла — во всяком случае, насвинячила ему с удовольствием осенью того же 1938-го, когда припархивала в Париж. Нарочно (и невзначай) столкнулась с Ольгой и, прикинувшись ангелочком, шепотом — про свою большую любовь с московским ученым, который, правда, не желает возвращаться в Москву… Ольга уж, конечно, не стала бы слушать, но, когда поняла — о ком, — не смогла оборвать. «Таращилась только как безумная», — хихикала Милуша своим товаркам на следующий день по парижскому телефону (в квартире генерала Василия Донжона ей было уютно — но жена Донжона возвращалась из Ниццы вот-вот).

Да, становится ясно, почему Илья не получил от Ольги рождественскую открытку тогда, в декабре 1938-го. И взволнованно летела его открытка навстречу. По телефону в новогоднюю ночь он тоже им позвонил, но Булен (как всегда) уговорил Ольгу отметить встречу в кругу остзейцев. Барон Николя опять дышал на Ольгу вином. И она даже не оттолкнула его, когда он ткнулся ей в шею. «Что вы делаете, пьяница?» — «Пиво пенится? Хо!» — «Ведете себя неприлично». — «Да, здесь отлично». — «Вам, признайтесь, не стыдно?» — «Какое в Париже быдло!» — «Вы, как-никак, барон». — «Эмигрантам пора кончать считать ворон». — «Я скажу мужу». — «Да, Оленька, немножко недужу». — «А жену вам свою не жалко?» — «У царя всегда был пряник и палка». — «У вас противные усы». — «Положите еще Дикую дивизию на наши весы!» — «Вы не знаете, что такое поэзия». — «Точно так, друг-англичанин смеется: крези я!» — «Ну все: устала». — «Так где после бала?» — «Перестаньте!» — «Да! Раньте меня, раньте!» — «Вы — пошляк и рантье». — «Я всегда в толпе узнаю ваше канотье». — «Ха. А фижмы?» — «С вами — на Фиджи?» — «Вы — прожженный ловелас». — «Мне отвратителен рабочий класс». — «Сами вы как мужик норовите только щупать баб». — «Вот это правда: мой армянин ловко готовит кебаб».