Георгий Давыдов - Крысолов

• Название: Крысолов
• Автор: Георгий Давыдов
• Издательство: Журнал "Знамя" 2012
• Жанр: Современная проза
• Год: 2012

Федор Федорович Буленбейцер, герой романа Георгия Давыдова «Крысолов», посвятил жизнь истреблению этих мерзких грызунов, воплощенных, в его глазах, в облике большевиков: «Особенно он ценил „Крысиный альбом“. … На каждой странице альбома — фотография большевистского вождя и рядом же — как отражение — фотография крысы. Все они тут — пойманы и распределены по подвидам. Ленин в гробу средь венков — и издохшая крыса со сплющенной головой». Его друг и антипод Илья Полежаев, напротив, работает над идеей человеческого долгожития, а в идеале — бессмертия.

---

Между прочим, Труханова не ревновала. «Мне говорили, — она гладила его щеки, — ты пощупал что-то у Коллонтай?» Булен отворачивался. «Согласись, она сиамская кошка, но я за тебя рада».

«Несомненно, — будет наставлять Булен учеников под кленами Булонского леса, — нужно использовать и такой метод. Обратите внимание на исследования Сигизмунда Брейда». Было трудно, если попадался с монашеским настроем (одно дело для такого — чемодан с динамитом, и совсем другое — осужденная святыми отцами похоть, похоть). Булен вздыхал — вот они, трудности нашего дела. А когда после учеников появились ученицы? «Может, первохристианки и не резали римлянам горло. Но если перережете вы…» — он не продолжал, обращаясь к женской аудитории. Разве студентка, смотрящая влюбленными глазами на лектора, не сделает так, как советует, милый, он? И уж тем более, разве не исполнит всего каждая из пяти юных парашютисток, которых обучал он в неприметном сарае в деревушке близ Фабендорфа?

«Вот, — он вычерчивает на школьной доске обглоданную карту родной страны (и пришептывает что-то, ими не слышимое), он отмечает переправы, мосты, магистрали, тоннели, нет, — вдруг вспыхивает, — не думайте только об акциях, думайте о разговорах, лучше — о движении глаз — что важнее? взорвать мост или заронить сомнение в слепую душу? — сейчас режим укрепился (какой это год? похоже, 1948-й, 49-й), значит, надо рассчитывать дыхание на дистанцию длинную, длинную, значит, нужно только приуготовлять почву, почву, чтобы не пропал посев… А всходы? Не будем отчаиваться, можно ждать не год, а двадцать… Разве это много? Я, например, жду тридцать один…»

Но их мелькающие мысли — пока они прилежно склоняют челки над своими тетрадками — не может разгадать даже он — который с первой попытки разжимает им кулачок с запрятанной спичкой (упражненьице для тренировки взгляда и мускул лица, а курить, барышни, вредно), с первой попытки (их — повторим, пятеро) кивает на ту, которая изукрасила пасхальное поздравление — а ведь они умеют уже делать лица приятно-никакими (почерки он их знает, но выдумать почерк — для них уже чепуха), с первой попытки тычет указкой на загаданное слово из двадцати написанных на доске, — впрочем, он презирает телепатию и восхваляет наблюдательность.

Важно все, что он говорит — нет никогда пустяшных обмолвок — «…„булка“ — так называют хлеб в Чертограде, „булошная“ — так произносят в Крыскве, „Софья Владимировна“ — почти пароль — это не соседка, а Советская Власть. Итак, что Софья Владимировна, как себя чувствует? Сколько прожить обещает? Не сильно вам докучает? А может, приготовила что в наследство? Белые тапочки, кажется? Важно еще, что на Пасху все еще красят яйца, но на Рождество никто не сготовит кутьи. Женщины, между прочим, не ведают, что такое противозачаточные таблетки, а выбритые подмышки (в общественной бане бывать неизбежно, бывать полезно) вызовут подозрение — вы, часом, не из-за рубежа? Либо оволоситесь, либо брякнете, что так бреется Любовь сама Орлова. Да, сюда же: на улицах днем целоваться не принято, но на скамейке вечером в парке — допустимо. С девственностью — обрадую вас — коммунисты покончили лучше капиталистов. Если, к примеру, скажете ему прямо в впадинку над бедром, что был, помнится, у вас тракторист — он поймет, он не раскричится. Штопаные чулки — прочное дело. Обед на газетке — нотка демократизма. Слишком упругая талия — повод для подозрения. Слово „Италия“ — гарантированный арест. Выщипанные брови — под суд. Разумеется, не рекомендован нательный крест. На рождественской (тьфу, новогодней) елке увидите не ту звезду — поздравления будут в одну дуду. Словосочетание „алый рот“ далеко не так невинно, как „садовый крот“. Неприличным считается словечко „жид“, но слово на „хэ“ пишут всюду и налегке. Это не означает, что уместен анекдотец про недообрезанный уд. Больше четырех не рекомендую обслуживать. Впрочем, победу над сифилисом там считают такой же полной, как и над империализмом. Однако молодой человек, бредущий где-нибудь рядом с Университетом, может вас проводить. Не до постели, поначалу — до дому. Потом полезно будет узнать ему, что вы целуетесь по-другому. Тут он — могила. Сразу поймет — кто сокровище. Но не говорите ему, что предпочитаете кружевное белье — это мелкобуржуазно. Активные коммунистки фригидны на словах, но не на теле. Предпочитают мужчин мосластых. Мужчины, как и в Америке, ценят грудастых. Лесбиянки — тоже водятся. Гомики, как и всюду, гномики. У нас тут печальный Арагон, а в Крысии пойди догадайся, какой он? Между прочим, кондукторши не всегда хамки. Дворники — не всегда татары. Разговорничек из дюжины татарских слов принесу. Малые народности, как ни неприятно, таят хорошие перспективы. Московское метро — лучшее самое в мире. Можно — если собеседник проверенный — добавить: самое громкое… Сошлитесь на застарелую язву среднего уха (болезнь там распространена). На Центральном рынке — телятина мировая, — если наврать, что у вас свадьба старшей сестры — купить не подозрительно. Путь к сейфу мужчины лежит через желудок. Не вздумайте только написать „беф-строганофф“, иначе начирикают из вас строганину. В городе с неприятным названием Сладкий (только не выдать своей тошноты, не выдать) — белые грибы называют „челыши“, а удивление выражают местоимением „эх-а-яй“. Рядом — секретный атомный городок, вдруг первой ступите туда вы?..»

Неужели ему не жалко, что он больше их никогда не увидит, что не простыней между говеющим преподавателем и смирной слушательницей раскинется их парашют, а саваном над вечно-ледяной Россией? Они знают, как переводится его фамилия. И как сучки выполнят команду. А ведь он даже не потреплет их кудлатую башку. Какой же все-таки бывает ненаблюдательный он, с яхонтовым глазом, угадывающим мысли, с фамильным перстеньком на левой, обручально-православным — на правой, неблагодарной женой (вы видели?), алым шрамом над бедром (так Мари говорила), с родословной прямой до Барбароссы (вы заметили рыжинку в висках? а вся голова уже седая — вот они, преступления коммунизма), с памятью о чудесном, таинственном, дымчатом, белом таком Петербурге, с спинищей — раз, два — и вот он уже раскинул руки на середине какой реки?

Между прочим, я бы родила ему сыновей.

11.

Буленбейцер не говорит им одной нехорошей тайны, впрочем, он и Ольге ее не говорит, он никому не говорит, тем более — так не вяжется с его стеклянно-сияющим оптимизмом, с его опытом разных штучек, и все-таки: если большевики, как крысы, то — он чувствует, что сердце сейчас лопнет, — то уничтожить их нельзя. У него есть, правда, одно утешение благодаря крысино-большевизму — он больше спать не может, в четыре утра не спит, — и бодрый, он не обломствует в постели или в кресле, додремывая в дружеских объятиях персидского халата, он штольцствует хотя бы в тире, но больше в сарае парашютисток, обществе русских беженцев, клубе английских офицеров, он первый, между прочим, представил программу радиовещания на Россию — мы же мечтали об этом еще в 1930-е! — да, крысы неуничтожимы. Трещинка в оптимизме, как трещинка в стеклянном глазу. Вот им придумали одну отраву: старое, доброе — кусочки пробки, обжаренные в сале, — когда сглотнет, кусочки распухают внутри, закупоривая крысиную главную кишку, крыса и дохнет со вспученным брюхом и одеревеневшими в судорогах лапами… И что же? Кишки приспособились. Затем пустили в ход известь — не просто заткнуть ей проходы (о, век Льва Толстого, о гуманизм гнилой), но выжечь, выжечь ей внутренности — оставив жухлую шкурку. И что же? Внутри приспособились. Изготовили разноцветные мармеладки, стрихниновые шоколадки, смертельные сухари, больные бобы — только чавкают, испражняются благодарно, просят добавки. Механические способы (деревенская стальная прищепка, изысканная гильотина — голова, например, повисает на нитке, бетонный клей — отодраться можно только с костями) скучно перечислять. Хорошо-с. Япошки придумают (когда это будет!) ультра-звук: действует, господа, действует! Пробирает по самый хвост! Крысы драпают к соседям. Это выход? Революцию в Венгрии, слава Богу, раздавили — крыс выгнали. Выход? Только отыгрыш. В Испании раздавили. Выход? Отыгрыш. В Португалии раздавили. Выход? Отыгрыш. В Греции раздавили. В Италии раздавили. Кто теперь вспомнит, как коммунисты ползли — какое ползли! — прыжками, прыжками — к власти. (И не странно, что слово «власть» рифмуется со словом «пасть» и со словом «сласть»?)

Между прочим, именно этим объясняются отъезды Буленбейцера из фабендорфской школы в конце 1940-х. Он хотел только русского дела, но благотворители вежливо настаивали на расширении кругозора. Ваша поездка в Италию и лекции про ужасы коммунизма (полторы недели, столько-то фунтов) сейчас, пожалуй, необходимей, чем разгадки русских загадок в смешливом кружке симпатичных парашютисток. Он, разумеется, ехал. Пусть крыс нельзя всех перебить, но снизить поголовье возможно, возможно? По крайней мере, чтобы не бегали по улицам днем. И кажется, что их совсем не бывает.