Шарль Азнавур - Прошлое и будущее

• Название: Прошлое и будущее
• Автор: Шарль Азнавур
• Издательство: Вагриус
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2004
• ISBN: 5-475-00044-1

В своих мемуарах знаменитый французский шансонье Шарль Азнавур рассказывает историю своего восхождения на вершины песенной карьеры, делится впечатлениями о киносъемках, откровенно говорит о любовных приключениях, сообщает интересные подробности своего знакомства и взаимоотношений с Эдит Пиаф, Лайзой Миннели и другими звездами, описывает путешествия в разные страны, куда его заносила гастрольная жизнь.

---

Зал «Версаля» был переполнен, ни одного свободного места, пришлось даже подставлять дополнительные стулья, которые мешали проходу официантов. Новость о гибели Марселя, великой любви Пиаф, была на первых страницах всех газет. Поэтому, кроме почитателей Пиаф, набежала толпа любопытных, которые до того момента ничего не слышали о воробушке с парижской мостовой, откликавшемся на забавное имя Пиаф. В зале царила странная, приглушенная атмосфера, люди разговаривали почти шепотом. Убавили свет, и воцарилась тревожная, трагическая тишина. Эдит была бледна, но вышла на сцену твердым шагом. Сначала исполнила несколько песен из обычного репертуара, затем оркестр сыграл короткое вступление, и над залом воспарил мощный, горячий и волнующий голос Эдит:

Даже если синее небо рухнет на нас,
Даже если расколется земля,
Что мне за дело — ведь ты меня любишь,
На остальное — наплевать.

Это был «Гимн любви», большой любви, ушедшей, но вечно живой. Гимн, который она по умолчанию посвящала Марселю. Ее голос, идущий из глубины души, привел публику в оцепенение. Все — персонал, зрители и даже те, кто ни слова не понимал по — французски, — были потрясены. Женщины плакали, мужчины тоже. Когда она допела, установилась гробовая тишина, казалось, что время остановилось, и вдруг зал в едином порыве встал и стоя аплодировал так громко и так долго, что эти аплодисменты, наверное, были слышны даже на Таймс — сквер. Они рукоплескали Эдит Пиаф, но и Сердану тоже — не стоит этого отрицать. А мы, ее близкие друзья и поклонники, сидевшие в маленькой боковой ложе за прожекторами, все без исключения плакали.

Наши квебекские братья

В Монреале, где мы с Рошем пробыли два с половиной года, оба вели себя как сошедшие на берег разгулявшиеся молодые матросы. Да уж, были у меня любовные приключения, в таком возрасте это нормально. Но из всего этого я помню только одно имя — Моника Лейрак. Сколько же ей было… наверное, семнадцать. Брюнетка с косами, она была похожа на индианку из резерваций. Наша история не имела ничего общего с долгими и душераздирающими романами с драматической развязкой. С ней было очень легко, и это одно из самых приятных воспоминаний в моей жизни. Мы работали в одном заведении, поэтому сблизились как‑то естественно и мило. У нас было по два спектакля за вечер, а по субботам и воскресеньям — один утром, два вечером, и ни дня отдыха. Заканчивали поздно, почти на рассвете. По традиции остаток ночи проводили в spaghettihouse[36] или в китайском ресторане «Рюби Фуз» у въезда в город, где собиралась вся франкоговорящая артистическая публика Квебека. Англичане не компрометировали себя общением с представителями новой расы, медленно, но уверенно пытавшимися говорить на англо — американском «заработай — ростбиф — гамбургер» языке, который господствовал во всех кабаре Монреаля. Мы уже тогда понимали, что Моника очень талантлива, и с трепетом слушали ее пение. Позднее она, благодаря актерскому и певческому таланту, стала одной из ведущих представительниц квебекской культуры.

Мы прекрасно адаптировались в Канаде, работая летом в Квебеке, а зимой в Монреале вместе с Жаком Норманом, который стал моим «квебекским братом» и оставался таковым до своей смерти. Участвовали в радиопередачах, в которых, как и в гала — концертах в глубинке Квебека, Жак Норман и Роже Волю были бесспорными звездами. Я продолжал писать тексты песен. У меня не было никакого желания оставлять наш с Рошем дуэт, но меня одолевал зуд стихосложения. А мой партнер порхал с цветка на цветок, и средние показатели его успеха у женщин были намного выше, чем мои. Я же считал, что всему должно быть свое время. Я вызвал Аиду, которую пригласили работать к Мариусу Мартену в «Пояс со стрелами», и Мишлин, а позднее собирался привезти родителей, которые, пока суд да дело, воспитывали нашу дочь Седу — Патрицию в исключительно франко — армянских традициях. Мишлин страна понравилась, но она мечтала только об одном — поскорее вернуться во Францию. Ей не хватало Парижа. И я в свою очередь, несмотря на блага, которые предоставляла нам эта страна, и на неизменный успех нашего дуэта, чувствовал огромную тоску по родимой стороне. Рош издевался надо мной: «Мы поедем в Париж отдыхать, когда разбогатеем, и ты скоро увидишь, что тебе очень хочется вернуться туда, где у нас уже сложилась другая жизнь». Его можно было понять, потому что он, возможно, впервые в жизни, влюбился в молодую особу, которая недавно вошла в труппу «Фазана» и в его жизнь. Пришлось поверить в то, что его увечение действительно серьезно, поскольку достаточно скоро я в «костюме пингвина» и цилиндре оказался в церкви, где священник благословил союз месье Пьера Роша, образцового представителя департамента Уазы, и Жоселины Делоншам, чистокровной жительницы Квебека, на все, что ждет их в радости ив… спектакле? Впоследствии Жоселина стала выступать во Франции и Канаде под псевдонимом Аглаэ. Я сопровождал их в свадебном путешествии на теплоходе в Париж. Там была моя страна, там были мои родители и друзья, родной квартал, прежняя работа и Эдит. И я решил не возвращаться в Канаду. Рош и его молодая жена, немного обиженные принятым мною решением, вернулись в Канаду одни. Но он ни разу не упрекнул меня. Я уже говорил, что Рош был очень благороден по натуре.

Прошло восемь лет с тех пор, как мы начали выступать дуэтом, и ни разу между нами не было никаких недоразумений и споров. Поэтому мы с грустью завершили успешное сотрудничество, которое длилось от Парижа до Нью — Йорка, а затем и в Канаде, очень быстро переведя нас из статуса неизвестных «проклятых французишек» в статус французов, которых дружески приняли, признали и полюбили.

Рано или поздно мы встретимся снова,
Если вы хотите этого так же, как я,
Давайте договоримся о встрече
В любой день, в любом месте —
Клянусь, я непременно буду там
В Рождество или на Троицу,
В Рио‑де — Жанейро или Москве.
Чем нас будет больше,
Тем веселее.
Рано или поздно мы встретимся снова,
Я так этого хочу.

Начинаю с нуля

Верите вы мне или нет, но я всегда был стеснителен, во всяком случае, закомплексован до такой степени, что по возвращении во Францию, около 1950 года, каждый раз перед тем, как сесть за фортепьяно, надевал черные очки, стесняясь своей омерзительной игры. С тех пор я стал играть немного лучше… во всяком случае, хотелось бы в это верить! Все это я проделывал, показывая свои песни артистам, приходившим к Раулю Бретону в поисках песни, которая будет иметь успех у публики. И еще я курил одну сигарету за другой, вернее, прикуривал одну от другой. Голос мой, словно сотканный из лондонских туманов и навевающий мысли о рассказах Конан Дойля, напоминал звук пластинки на 78 оборотов, заигранной до такой степени, что она вот — вот отдаст богу душу. Рауль Бретон, который представлял меня всем, называя последним гением, работающим с его издательским домом, — первым всегда был Шарль Трене — принимал артистов в маленьком кабинете, где стояло синее фортепьяно, которое и до сих пор занимает главное место в доме. Здесь Шарль Трене, Мирей с аккомпаниатором Жаном Ноэном и Жильбер Беко сочинили большое количество песен, так полюбившихся меломанам и прочим смертным. Эти исполнители и должны были стать коммивояжерами по распространению моих сочиненьиц. Как только я вернулся из Канады, мы с Мишлин по обоюдному согласию решили расстаться. Пьер Рош и Аглаэ вернулись в Монреаль, и, хотя Эдит «усыновила» меня и приняла в свой безалаберный дом в качестве постоянного жильца, в артистическом плане я чувствовал себя сиротой. Не так просто, как кажется, забыть жизнь, прожитую в дуэте.

Я вернулся К тем, кого люблю,
Я вернулся Таким же, как и был,
В тот уголок,
Где милая моя богема.
Я вернулся,
Я мчался, как безумный,
И уверяю вас,
Я вернулся
Из более дальнего далека
Чем те места, куда меня забросила судьба.
Не стал я знаменит И злата не скопил,
Но памятью своей Богат —
Ее скопились тонны.
Я вернулся
Из дальних странствий,
Я вернулся,
Став немного мудрей,
Достаточно, чтобы понять,
Что больше не хочу я уезжать.

Мой первый клиент, назовем его Лео Фульд, пересек порог издательства Рауля Бретона, весь в ореоле зарождающейся парижской славы и успеха в мюзик — холле «Альгамбра». Он не был знаком французской публике, так же как и представителям еврейской общины, но благодаря слухам уже завоевал некоторую известность. Все его выступление в основном состояло из песен на идише и иврите. Родом он был из Голландии, но жил в Соединенных Штатах. «Гои» также не были равнодушны к его пению. В начале 50–х годов все мы еще не пришли в себя, не до конца излечились от горестей военных лет. Но евреи, пострадавшие больше, чем кто бы то ни был, потерявшие почти всех близких, из чьей памяти еще не стерлисьстрадания, перенесенные в концентрационных лагерях, — держались в тени, словно стесняясь того, что с ними произошло. Эти обессилевшие люди с истерзанной плотью и верой, которые пережили самое худшее, боялись свободно высказываться, боялись нести ответственность за свое еврейское происхождение, как будто гестаповцы в черных униформах все еще продолжали охоту на них, и поэтому они возвели Лео в ранг своего глашатая. Они толпами приезжали из Бельвилля, с площади Республики, из квартала Марэ, с блошиного рынка Сент — Уэна, с базара у Тампля, с площади Бастилии, из захудалого пригорода и из богатых районов, чтобы увидеть и услышать первого еврейского артиста, певшего не на религиозном празднике, а на международной сцене, давая им возможность ощутить гордость за свой народ. Они были готовы заплатить любые деньги, лишь бы быть там и радоваться, не боясь сказать: «Лео Фульд — наш человек». Билеты на его концерты продавались даже на черном рынке, а это о многом говорит.