Виктор Петелин - Жизнь Шаляпина. Триумф

• Название: Жизнь Шаляпина. Триумф
• Автор: Виктор Петелин
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2000
• ISBN: 5-227-00533-8

Знаменательное шествие великого певца по стране и миру продолжалось до тех пор, пока жизнь в России стала для него невозможной. О творчестве великого певца в первой четверти двадцатого века, когда страну сотрясали исторические события, изменившие все ее социально-экономическое устройство, о его отношениях с другими выдающимися деятелями русской культуры, о тех обстоятельствах, которые заставили его отправиться в эмиграцию, о его победах и потерях в эти годы рассказывает в своей книге писатель и литературный критик.

---

– Кстати, раз уж заговорили о книгах… Мне предстоит в текущем сезоне исполнять совсем новую для меня партию Добрыни Никитича в одноименной опере Гречанинова. У тебя нет чего-нибудь подходящего почитать?

– Идем, сам посмотришь…

Легко поднялись из-за стола, а в это время Екатерина Павловна кого-то усаживала за другой конец стола.

– Вот так и живем, Федор. Сейчас перекусит чем Бог послал и придет сюда за книгами, я уж предчувствую… Ну, ты выбирай сам, что тебе по душе… Смотри, любую книжку можешь брать, если надобна, я еще могу заказать, у меня во всех книжных магазинах есть знакомые, свои люди… А мне надо написать одно письмишко, ночью не успел…

Шаляпин подошел к полкам, на которых стройными рядами вытянулись книги. Тут были и недавно вышедшие книги Рыбникова, Гильфердинга, Киреевского, Афанасьева, Кирши Данилова, Александра Веселовского, Буслаева, Миллера, многотомная «История упадка и разрушения Римской империи» Гиббона, книги Льва Толстого, Достоевского, Пушкина, Тургенева, Чехова… И нарушавшие «стройность» небольшие по размеру книги Прыжова «Кабаки на Руси» и «Нищие на Руси», на которых были сделаны пометки рукой Алексы: «редкая», «книжка весьма редкая»… Шаляпин отобрал себе для более тщательного просмотра книги по фольклору, здесь должны быть разные варианты известной былины о Добрыне, можно почитать и сравнить… Неожиданно для себя Шаляпин вытянул книжку, привлекшую его своим необычным переплетом, и вслух прочитал:

– Пансальвин, «Князь тьмы», Москва, 1809…

– Во всех каталогах московских и питерских букинистов эта книга значится как редкая. Ты посмотри еще несколько книг, стоящих рядом с этой. Никогда и нигде ты не увидишь таких… – Горький, оторвавшись от письма, внимательно смотрел на Шаляпина.

– Ух ты, действительно не видел книг с такими названиями: «Двадцать шесть московских дур и дураков», «Житие Ивана Яковлевича, московского юродивого»… Вот Леньке Собинову бы показать, почитал бы, может, что-нибудь взял бы для своего Юродивого в «Борисе Годунове», хорошо исполняет, но страдания маловато в его последнем выходе…

– Ты, Федор, смотришь на книгу только как нужную, полезную для твоей работы или работы твоих товарищей-друзей.

Заметив, как Шаляпин отрицательно машет головой, добродушно продолжал:

– Не отпирайся, я уж тебя узнал, а через тебя и всю вашу оперную братию. А ты вот читал стихи Леопарди?

Горький вышел из-за стола и подошел к полкам, взял изящно изданный томик.

– Вот прочитай. – И Горький открыл нужную страницу.

– «На свадьбу моей сестры Паолины»… Ну и что? Прочитал! Неплохое стихотворение…

– Не умеешь, Федор, ты читать! Обрати внимание вот на эти строчки:

…Когда же день сраженья наступал,
Вручала меч супругу дорогому
Бестрепетно любимая жена…

Горький, прочитав эти строчки, задумался.

– Действительно, тебе не понять, Федор. Я слишком многого от тебя требую. У меня-то возникла ассоциация с сегодняшним днем…

Шаляпин смотрел внимательно на своего друга, чуть-чуть недоумевая и переминаясь с ноги на ногу: что ж, дескать, ты, мой друг, хочешь этим сказать…

– Больше года тому назад, 1 мая, в Сормове состоялась демонстрация рабочих во главе с Павлом Заломовым, многих из них арестовали, судили в конце прошлого года. Естественно, я следил за всеми этими событиями, ежедневно посылал с его матерью обеды Павлу, велел передать им, арестованным, чтоб не пугались царских судей, посылал им деньги. И суд, можно сказать, провалился: блестяще выступили арестованные, обвинили самодержавие, жандармов, весь несправедливый строй, я выписал и оплатил для них адвокатов из Москвы, шестерых сормовцев сослали навечно в Восточную Сибирь, с лишением всех прав состояния. Но дело не в этом. Соберу денег на побег, надеюсь, убегут и много еще пользы принесут нашему делу такие вот отважные ребята, как Павел Заломов. Я о другом… И вот после суда над участниками первомайской демонстрации в Сормове приходят ко мне две женщины, две невесты, одна из них – невеста Яровицкого, о котором я тебе уже говорил, а другая – Жозефина Эдуардовна Гашер, тоже учительница, как и Александра Мартиниановна Кекишева, невеста вот этого Павла Заломова…

– Как ты их запоминаешь, уж очень мудреные фамилии и отчества, язык можно сломать. – Федор Иванович внимательно слушал, продолжая недоумевать, к чему клонит Алексей Максимович.

– Опять не понимаешь? Вспомни, Леопарди, патриот, он напоминает нам, что его страна, его народ ведет борьбу за свободу и даже женщины участвуют в этой борьбе, подавая щит и меч любимым супругам в день сражения. Наши невесты тоже участвуют в общей борьбе за свободу, ведут революционную работу, помогая своим женихам и мужьям. Понял?

– Понял! – гаркнул Шаляпин и, понижая голос, спросил: – Алекса! Одного не понимаю: почему все время у твоего дома торчит какая-нибудь отвратительная физиономия и делает вид, что твой дом и многочисленные его обитатели, а тем более посетители не интересуют ее? Сначала даже за мной увязалась одна из этих гнусных физиономий, но я повернулся да как цыкну ей прямо в нос, что она, эта физиономия, тут же отвалила от меня. Сейчас-то признали…

– Вишь, тебе повезло, ты – знаменитость. А было иной раз так…

И Горький подвел Шаляпина к окну. Из окна было видно, что наблюдение за домом ведется не одним наблюдателем.

– Познакомился я с одним интересным студентом, Василием Алексеевичем Десницким, молодой, не больше двадцати трех, но уже опытный подпольщик. Приезжал он к брату, земскому служащему, жившему тут же на Мартыновской улице, на углу той же Ковалихинской площади, только наш дом Киршбаума расположен вверху, а Десницкие – внизу. Но из моей столовой прекрасно видна была его квартира, окна, двери дома, видна площадь, ты посмотри и убедишься, что я прав… И вот однажды вижу, как из дома выходит мой знакомый молодой подпольщик с каким-то неизвестным мне человеком. Ну, думаю, нашего полку прибыло. И вижу, как вслед за ними устремился известный мне филер, ну, думаю, пошел за поднадзорным и его спутником, выследит негодяй. А если это ценный для нашей работы человек? И вот выбегаю на площадь, перехватываю филера, тащу его к себе в квартиру, запираю дверь и говорю ему: «Подожди, я сейчас твоему начальству ценные сведения дам, только вот записку напишу». И что ж ты думаешь? Ждет, а я пишу примерно следующее: «Что ж вы поставили такого дурака, который не может порядочного человека отличить от негодяя. Ставьте кого-нибудь поумнее, а не таких дураков». Что-то в этом роде, запечатал в конверт и надписал: «В жандармское управление от поднадзорного Алексея Пешкова».

– Ну и что? – засмеялся Шаляпин.

– Выгнали. Одним дураком у нашего дома стало меньше…

Горький помолчал, значительно поглядывая на Федора, словно примеряя на глазок, выдержит ли художественная натура актера то, что он собирается ему сказать.

– А бывает и так… Однажды ночью, видит, у меня огонек горит, зашел ко мне немалый полицейский чин, вроде бы погреться. Я его чаем напоил, выразил сочувствие к его нелегкой службе, а он и расчувствовался, признаваясь, что проклинает эту свою собачью службу. Истинные его чувства и убеждения противоречат его полицейской должности, а уйти не может – детишки одолели, а ничего другого делать не умеет. Ну, я ему выпить и закусить принес, сам для компании пригубил, делая вид, что и меня разбирает. О-о, не представляешь, он разнес полицейские порядки в нашей стране, изложил всю систему слежки, надзора… Я ему, конечно, словно невзначай сунул всю свою наличность, что в карманах была, пожаловался на обыски, которые раздражают своей неожиданностью и грубостью, пожаловался просто так, ничуть не ожидая никакого эффекта. И что ж ты думаешь? Пообещал предупреждать, назвал нескольких моих товарищей, за кем установлен негласный надзор. Значит, нужно быть осторожнее этим лицам. И они перестали открыто ходить ко мне… Вот такие дела, Федор, происходят в нашем Нижнем Новгороде.

Здесь, в Нижнем Новгороде, Федор Шаляпин, пожалуй, впервые понял, какая мощная организация действует против существующего порядка в России. Привлекательные идеи, завезенные с Запада, овладевали массами рабочих, проникали в агрессивно настроенную молодежь, захватывали часть крестьянства. Во многих городах России рабочие и студенты показали свою сплоченность и силу. Прошедшие аресты не сломили рабочее движение, на место арестованных встали другие лидеры, звавшие открыто к свержению самодержавия. В своих призывах бороться с самодержавием молодые социал-демократы использовали «Песню о Соколе» и «Песню о Буревестнике» Алексея Максимовича Горького. 17 августа 1903 года был зверски убит в тюрьме известный социал-демократ Ладо Кецховели, и в прокламации Бакинского комитета Кавказского социал-демократического союза использованы слова из «Песни о Соколе»: «О смелый Сокол, в борьбе с врагами истек ты кровью». В прокламации Киевского комитета Российской социал-демократической рабочей партии, призывавшей продолжать всеобщую стачку, процитированы разоблачительные слова Нила: «Нами управляют свиньи, дураки и воры». По стране разбрасывали листовки с лозунгами: «Да здравствует Горький!», «Долой самодержавие!», «Да здравствует свобода!». Популярность Горького была настолько велика, что имя его проникло в самые низы общества. Не раз Шаляпин, гуляя по улицам Нижнего Новгорода, сталкивался на Верхневолжской набережной с босяками и зимогорами, неведомо как сюда пробравшимися, жалобно просившими при виде прилично одетого человека: «Пожертвуйте, коллега, на построение косушки во имя Максима Горького». А порой можно было услышать и совсем уж невероятное: «Пожертвуйте, господа, на приобретение револьвера против подлецов министров во имя Максима Горького…» Даже зимогоры и босяки перестали опасаться полицейских, которые, естественно, тоже прогуливались по набережной.