Иван Медведев - Пограничные зори

• Название: Пограничные зори
• Автор: Иван Медведев
• Издательство: Туркменистан
• Жанр: Прочая документальная литература
• Год: 1967

Книга эта о наших днях, и о времени, кажется, еще недавней Отечественной войны, и о временах уже далеких, когда шла борьба с басмачами — под солнцем, под ветром, под холодными звездами пустынь и гор Средней Азии.

В книге, объединяющей работы многих журналистов и писателей, видна Туркмения: чабанские степные костры, бушующая паводком Аму-Дарья, снег и весенние бурные потоки ущелий Копет-Дага, пересохшие колодцы в раскаленных барханах. Славно служат и дружат герои книги — старые воины границы и совсем зеленые юнцы, представители разных поколений, не равные в жизненном опыте и заслугах. Роднят их, сыновей советской земли, долг и мужество, преемственность боевых традиций.

---

— В начале уровень падет!

— Опять затор! — К тому, высокому голосу присоединился еще более высокий. — Накипь в трубы не втягивается… Затор, хоть за клизму берись… — послышалась сердечная бабья ругань. На пост к дежурившей Маланье Землянской прибежала подсменщица Анна Царева. Реечные наблюдатели торопливо унизывали линейки страниц журнала цифрами, делали вычисления, докладывали инженеру.

— Без арифметики все ясно, — ответил Медунов на их сбивчивые рапорты. Он подозвал к себе дежурного парня без рубашки, в тяжелых ботинках.

— Гельды, следи за боковыми выносами… — помедлил и добавил: — Далеко от колодца не отходи. Если что — крикну. Багор около бочки… Смотри, — последние слова Дмитрий Петрович произнес тихо, только для Гельды и по-туркменски, хотя парень из Хатаба с успехом распевал русские песни. Медунов любил говорить по-туркменски и делал это при первой же возможности. Свое знание местного языка он определял почему-то процентами: «Знаю туркменский на восемьдесят процентов».

Гельды Ханов, веселый, болтливый парень, ответил ему на своем языке:

— Буду за всем смотреть, Петрович… Особенно за вашей фуражкой. Где она всплывет, туда с багром нырять буду! — Он взял пожарный багор с длиннущим черенком и положил около колодца.

Медунов не то улыбнулся, не то прожевал какое-то непроизнесенное слово, посмотрел из-под ладони на солнце и скрылся.

— Смотри! — только и осталось от него над колодцем.

— Хош, Петрович!

За какие-нибудь полчаса натащило столько хлама, плавучего хвороста, остатков бог весть где потопленных строений, деревьев… Весь нанос требовалось транспортировать под плотину, и Медунов занялся этой работой. Сподручнее было бы делать ее вдвоем, но в колодце и один с трудом помещался. Балансируя над мутной подвижной пропастью, Медунов ловчил убрать с пути сначала то, что было покрупнее и что наиболее сдерживало течение. Время от времени в колодце наступало «солнечное затмение» — это Гельды, встав на колени, закрывая дуло железного ствола своим крупным телом, высматривал, не пускает ли начальство пузыри и не пора ли браться за багор.

Работу, которую делал сейчас Дмитрий Петрович, он не хотел, да и не имел права никому другому доверить. В эти трагические часы — кто ведает, сколько их еще впереди! — надо было исполнять простое, будничное и в то же время самое главное дело: давать в канал необходимое количество воды, настолько необходимое, что малейшее отступление от нормы было равносильно гибели тысяч гектаров хлопчатника.

Июль… Побелевшая от нещадного зноя высь, раскаленный воздух; всюду солнце… Задержи, хотя бы не надолго, полив — и потом выходи в поле не за пушистыми комочками хлопка, а за одеревеневшими бустылыжками для печи… Воды юного канала текли в оазис, на плантации тонковолокнистого хлопчатника, на земли целинных совхозов, спешили на подмогу древнему Мургабу, обмелевшему, иссякшему к лету.

Вода грозилась перехлестнуть через земляные и бетонные баррикады, и воды недоставало в канале — двойное бедствие. Притоку в канал мешали завалы, над которыми бился Медунов, а вернее сказать — убивался. В одну из своих «проверок» дежурный Гельды не увидел инженера около решетки.

— Петрович! — испуганно позвал он Медунова. — Петрович, где ты?

Зашуршала куга, и в углу колодца заблестели глаза Дмитрия Петровича.

— Тряпицу какую-нибудь дай, — попросил он. — Руку перевязать.

— Маланья… Миля, руку перевязать Петровичу! — засуматошился Гельды. — Тебе помочь, Петрович?

— Смотри-ка лучше на воду. Замеры какие? — спросил Медунов. Но и без замеров ему было видно, насколько сильнее пошла вода в русло канала. А значит — и на хлопковые поля.

До вечера обстановка не изменилась, и невозможно было предвидеть, как повернутся события: к лучшему или худшему. Работавшие весь день у плотины подбадривали Медунова и по одному уходили, чтобы с сумерками отправиться на дежурство.

Многолюдная дневная колгота спадала, затихал берег, и от этого становился слышнее негодующий рокот реки. У опушки дженгельной чащобы, где заготовляли камыш, вспыхнули первые костры. Дмитрий Петрович и Сергеев договорились, кого оставить на ночь в береговой охране, условились, какие суда и моторы бросать в прорыв по тревоге: и людей и машин было в обрез, ночь не предвещала покоя, да его и не ждали — лишь бы выстоять в единоборстве с неуемной рекой.

Уж сколько времени неотлучно находился Медунов на гидросооружении — домой он, кажется, и дорогу забыл; зато жена Лидия Ивановна — крупнолицая, статная волжанка — проторила извилистую тропинку от дома до места, к которому словно прирос Петрович; приносила ему еду и домашние новости. Завидев жену, Медунов объявлял:

— Ну вот, моя походная харчевня прибыла. Гельды, накрывай фанеркой пожарную бочку, стели газету, пировать будем. Лишь бы закусить принесли, а запить найдем чем — вон ее сколько, водички!

Лидия Ивановна втайне опасалась за жизнь Дмитрия, и он знал про ее тайну, при встречах пытался рассеять опасения, через силу, но шутил.

— Лида, в следующий раз собак с собой приведи. Соскучился. Всех приводи — и Джека, и Трезора и Пальму… Нет, пожалуй, Пальму оставь дома.

— Это почему же? — простодушно спрашивала Лидия Ивановна. В семье охотников (хозяйка тоже хаживала с ружьем на фазанов, а то и на диких кабанов) было три собаки. У каждой — узкая специализация, своя профессиональная хватка. Трезор, например, имел дело исключительно с дикими свиньями, впрочем не только с четвероногими свиньями… Лидия Ивановна больше всех любила Пальму — на этой струнке и пытался сыграть Дмитрий Петрович.

— А что Пальме здесь делать? — говорил он, искоса поглядывая на жену-охотницу.

— Что твоему Трезору, то и Пальме! Подумаешь, нежности к кобелям! — И вот-вот разгореться спору, для которого, как известно, все предлоги подходящи.

— Ладно, зови и Пальму, — выпрямлял свое «семейное положение» Медунов.

Лидия Ивановна поняла его невинный подвох, улыбнулась.

— И водяной тебя не берет!

Дмитрий Петрович нахмурился. Глянул куда-то в сторону, кратко ответил:

— Водяному хватит и одного Медунова. Старшего.

Засиделась дотемна Лидия Ивановна около Дмитрия. Жили они вдвоем, бездетно, друг без друга скучали; и в кино, и на рыбалку, и на охоту — вместе.

— Пришел бы хоть белье переменить, — сказала она перед уходом.

— Думаешь, если опасность, так я того…

— А ну тебя, все зубоскалишь! Все равно что звери вокруг ревут, а ты хиханьки да хаханьки. — Лидия Ивановна делала вид, что сердится, а сама была довольна им. — Попробуй только выкупаться. Слышишь, Митя?

— Обсохну!

Осветились огнями и берега и беспокойная, бугристая водная равнина. Аму-Дарья безостановочно тащила в канал всякую чертовщину. Опять забило решетки и опять Медунову пришлось пропихивать вручную беспорядочно нагроможденные отбросы бешеного течения. Потный, с противным головокружением, он присел на ветерке, стянул с себя рубашку и кепку. Прямым безошибочным охотничьим взглядом он промерил прогал между кострами у дженгелей и сразу же заметил этот огонек. Он как бы ковырял темноту, вскрывал ее, чего-то доискивался… Это был свет пограничного следового фонаря. Медунов не то чтобы вздрогнул, а вдруг встрепенулся всем своим существом, насторожился и встал с приступки у перил. Пучковатый светляк ближе, ближе… Берег пылал электрическими огнями; у светового океана следовой фонарь пропал. По влажному песку цепочкой шло несколько пограничников; Медунов отметил про себя, что не все были с оружием. Он вышел им навстречу. Заставской народ давно знаком Медунову, он завсегдатай у воинов границы, а они всегда знают, где в нужную минуту найти «охотника с тремя собаками». Высокий моложавый офицер, с пистолетом и фляжкой у пояса, первым протянул руку, истово сжал кургузую, с короткими толстыми пальцами ладонь Медунова.

— Здравствуй, Петрович! Воюешь?..

— Здравия желаю! — ответил Медунов негромким голосом, в котором были и уважительность, и подтянутость бывшего фронтовика, имеющего награды за выполнение особо важных оперативных заданий командования. — Держу оборону.

— Наступать надо, — проговорил офицер, слегка касаясь Медунова плечом. — Противника в штыки…

— Кисель вилкой не захватишь, — ответил инженер, отходя в сторону вместе с офицером. — Помощь нужна? — спросил он без обиняков.

— Пожалуй, потребуется, — так же немногословно и прямо сказал офицер. — Утопленник хотя и молчал, но кое-что выдал… Поможешь. Скажу — когда. A пока — помогать пришли. Видим, дела тут у вас нешуточные. Выделили на подмогу людей. Бери, Петрович, под свою команду. Ребята надежные, клади на них больше, не согнутся.

Вооруженные вместе с офицером ушли своим, никому неведомым путем, а другая группа пограничников, во главе с сержантом, осталась с Медуновым. Сняв гимнастерки и сапоги, солдаты с ходу включились в работу. Отмеряли проволоку и вязали камыш, куски камышовой холстины и увесистые булыжники скрепляли железными прутьями — вот уже первый пограничный карабур уложен в заградительный береговой пояс. Одни мастерили карабуры, другие делали фашины. Когда Медунов по спешному вызову дежурного ушел на плотину, руководить солдатской бригадой взялся старик Эмин-ага, перекочевавший из села к Аму-Дарье. На костерке у него кипел чай; под холстом, за пазухой, лежал надежный запас чурека и ковурмы.