Рамон Фолк-и-Камараза - Зеркальная комната

• Название: Зеркальная комната
• Автор: Рамон Фолк-и-Камараза
• Издательство: Радуга
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1989
• ISBN: 5-05-002402-1

Роман вводит читателя в сложный внутренний мир человека, вернувшегося на родину после долгого отсутствия и переоценивающего пройденный жизненный путь с тем, чтобы обрести устойчивые ориентиры для своего творчества. Книга отмечена ведущей литературной премией Каталонии «Рамон Льюль».

---

Я в той же роли являл собой жалкое зрелище — риза постоянно соскальзывала с моих худеньких плеч, волочилась по полу. Зато у меня было лицо постившегося много дней схимника, умиротворенное и печальное, так что месса выглядела совсем по-иному. И вообще я относился к этой игре более чем серьезно.

Моя способность впадать в транс и просиживать часами без движения, любовь к изображениям святых и бледное, словно у ребенка в гробу, лицо, естественно, привлекли ко мне внимание нашего священника. Однажды мама зашла за мной в школу, чтобы отвести к портному Родо́, который шил мне костюмчик. Перед тем как выйти, она взяла меня за руку, подвела к падре Бартомеу и спросила, хорошо ли я себя веду. Падре Бартомеу (вскоре, в тридцать шестом, его убили) ответил: «Сеньора, этот ребенок будет епископом или святым».

Только много лет спустя я понял, как сильно ошибался падре. Ну где вы найдете женатого епископа, да еще с шестью детьми? Стать святым, конечно, никогда не поздно, но для этого многое должно измениться во мне и в католической церкви, да и должность служащего, пусть образцового, вряд ли послужит хорошей рекомендацией.

И еще одна мысль приходит в голову: произнося свое пророчество, которое, очевидно, уже не сбудется, падре сделал одну грамматическую ошибку и потому поставил меня перед выбором. А может, как и многие священнослужители, он был в душе вольтерьянцем? Иначе почему он сказал: «…Ребенок будет епископом или святым», ни на минуту не допуская, что можно стать тем и другим одновременно?

Вместо того чтобы сидеть в кресле у камина, я вот уже целый час занимаюсь бог знает чем. К тому же пришлось выйти из дома поздно вечером, а добраться обратно не так-то просто.

Час назад я решил позвонить в Женеву и поздравить Марию, но, сняв трубку, вместо привычного голоса радиостанции услышал странный звук, напоминавший соло ярмарочной трубы и совершенно не походивший на телефонный сигнал. Добрые четверть часа я безуспешно нажимал на рычаг и крутил диск. Никакого результата. Чтобы поговорить с Женевой, придется кричать во все горло (шутка сказать — восемьсот километров!) или искать другой аппарат. Я решил притвориться, забыть о дне рождения и перенести звонок на завтра, но вдруг почувствовал странную тоску. Одиночество — прекрасная вещь, но всему есть предел. А если дома что-нибудь случилось? А если они не могут сюда дозвониться и думают, что ночью, пока я спал, вспыхнул пожар? А если…?

Мне было страшно лень выходить в темноту, на грязную, полную луж дорогу, но я вооружился терпением и ручным фонарем и через двадцать минут уже стоял у калитки Кан-Коралет-Вель. В кухне на первом этаже горел свет. Навстречу с лаем выбежала собака, но, услышав от меня: «Свои», — почему-то сразу поверила и завиляла хвостом (вот они, «естественные» чудеса!).

Я постучал и, услышав: «Входите», — открыл дверь. На кухне у камина — его здесь называют «земляной очаг» — сидел старик, он поздоровался и разрешил мне позвонить. Я набрал номер и сразу услышал в трубке голос Марии: все в порядке, в Женеве дождь (только ли там?), на этой неделе в университете экзамены, а в воскресенье она едет в горы. Потом подошла Адела, такая, как всегда, и я вдруг почувствовал, что она улыбается, говоря со мной, сердце у меня радостно забилось, совсем как тридцать два года назад, когда мы только собирались пожениться и звонили друг другу каждый час. Я предупредил: мой телефон не работает, а вообще-то все хорошо, и мы попрощались. Телефонистка сразу же грозно предупредила, что переговоры стоят четыреста пятнадцать песет, я оставил эту сумму на столе, позвонил на станцию и попросил прислать мастера исправить аппарат, а потом сердечно поблагодарил старика. Он пригласил меня присесть к столу. Оказывается, его домашние отправились в кино на машине: «Купили телевизор и каждый день в кино ездят, а я включил его разок, телевизор этот, — ерунда какая-то, и все по-испански…»

Старик на вид был крепкий и старческим склерозом, похоже, не страдал. Поэтому меня удивило, что он не спрашивает, откуда я здесь взялся об эту пору, и говорит со мной, словно со старым знакомым, но не интересуется моими родными. Услышав мой удивленный вопрос, старик сказал просто: «Конечно, я вас знаю», — а потом его словно прорвало: «Спрашиваешь, как здоровье жены? А тебе отвечают, что развелся. А как поживает ваш сын-священник? Уже женился и двое ребятишек», вот он и не лезет в душу, не хочет попасть впросак, и вообще оставьте старика в покое.

Наконец-то я дома. В Женеву позвонил — просто гора с плеч. Теперь можно и поужинать. Приготовлю-ка яичницу из двух яиц, глазунью, как говорят мои домашние. Я любил ее в детстве, люблю сейчас и буду любить всегда, аминь.

10

Сегодня идет дождь (должно быть, для разнообразия?). Когда я открыл глаза в шесть часов, чтобы повернуться на другой бок и спокойно проспать до восьми, за окнами лило как из ведра. А в восемь ливень и не думал стихать, и вряд ли сегодня он вообще соберется это сделать, судя по сплошным низким облакам, непроницаемым и не менее мрачным, чем я несколько недель назад.

Весенний ливень, обильный и спокойный, необходимый полям и деревьям. Без бурь и гроз, без грома и молний, которые обрушиваются на Вальнову летом и, словно залпы искусственного фейерверка, наполняют округу треском и всполохами, испытывая надежность нашего громоотвода (это «специальное устройство» велел установить отец — поборник прогресса).

Громоотвод был гордостью нашей семьи, да и всей Вальновы. Говорят, его привезли на местном поезде — том самом, ныне стоящем на заросших травой путях, — в двух товарных вагонах, потому что в одном эта длинная штука не умещалась. Когда громоотвод установили, местный каменщик, известный в поселке своей ученостью, написал отцу пространное письмо о ходе работ. В конце своего велеречивого послания он скромно уточнил (позабыв о высоком стиле): «Поставили мы его малость криво, но это ничего».

Не знаю, может, громоотвод и «отводит гром», но молнии он притягивает к себе, как магнит железо, и если они попадают на это «специальное устройство», дом содрогается от грохота. Когда-то, еще при жизни отца, приготовления к грозе считались у нас делом серьезным. Лишь только тяжелые тучи окружали вершину Монграла, все приводилось «в состояние боевой готовности»; мы работали слаженно и быстро, словно матросы парусного судна при приближении шторма: снимали с веревок белье, тащили в дом плетеные стулья, убирали в гараж велосипеды, закрывали окна и жалюзи… Но одно серьезное дело отец не доверял никому: вооружившись огромной лейкой, он шел «полить» громоотвод — намочить песок в яме, куда должна была уйти молния, чтобы затем исчезнуть в таинственных земных глубинах. Интересно, как громоотвод действовал восемь месяцев в году, пока мы жили в Барселоне? Или зимой он не нуждался в «поливе»? А может, просто не было молний?

Так или иначе, техника не стоит на месте, и теперь у нас установлен специальный автоматический «увлажнитель», говорят, он действует безотказно. А той лейки давно уже нет на свете.

Но в детстве мы верили в «специальное устройство» и чувствовали себя под его защитой, поэтому громы и молнии не пугали нас, а, наоборот, радовали и даже приводили в восторг. Ведь папа сделал громоотвод! И мы от души смеялись над детьми, которые в грозу забивались под перину и не вылезали оттуда, пока не появится радуга.

Вместе с отцом мы ожидали, когда ударит гром. «Видите, как далеко молния, загремит еще не скоро, — говорил он. — А вот эта совсем рядом, оглянуться не успеем…» И тут сильный удар грома заглушал его голос. Выяснив, что такое гроза, я поспешил воспользоваться своими познаниями. Это случилось в тот день, когда к нам приехали гости из Барселоны и вместе с ними — мальчик, мой ровесник, совсем «городской» ребенок, впервые попавший в деревню.

Вечером разразилась сильная гроза. Мы с моим новым знакомым сидели у окна, увидев яркую вспышку молнии, я небрежно бросил: «Сейчас будет сильный гром». И в ту же секунду раздался удар. Мальчик смотрел на меня во все глаза. Вторая молния лишь слабо блеснула: «Не бойся — этот будет тихий». И действительно, прогремело где-то далеко. «А сейчас ка‑а‑к…» Но я не успел договорить — страшный грохот раздался прямо над нашей головой. «Откуда ты знаешь?» — изумленно спросил «городской ребенок». Оказалось, он не представляет, что такое громы и молнии, и мои «пророчества» для него загадка. Мне страшно хотелось сделать вид, будто я «колдую» гром, но, не утерпев, я рассказал всю правду. Зато мальчик вернулся в город, узнав кое-что о тайнах матери-природы.

После завтрака — трубка и кофе. На улице все льет и льет. Приходится работать со светом, если, конечно, можно назвать работой то, чем я занят. Определим мое занятие так: я «думаю на машинке». Во всяком случае, в последние дни я имею больше оснований называться писателем, чем в предыдущие годы.