Казимир Малевич - Том 5. Произведения разных лет

• Название: Том 5. Произведения разных лет
• Автор: Казимир Малевич
• Издательство: Гилея
• Жанр: Искусство и Дизайн
• Год: 2004
• ISBN: 5-87987-032-4

В последнем томе настоящего собрания сочинений представлен широкий диапазон письменного наследия Казимира Малевича — от теоретических трактатов до афористических «кратких мыслей», от риторических деклараций до поэтических строф. Большинство из этих работ публикуется впервые, часть — впервые на русском языке.

http://ruslit.traumlibrary.net

---

Состоялось объединение художников Горемыкиных и кубофутуристов,

даже Супрематистов43.

Результаты неизвестны.

В мае:

декорировали автомобиль Министра розами, продавали карточки.

Выступление пролетариата в пользу мира и братства (<в нем> участвовали солдаты) выразилось в огромной манифестации. На другой день отливали снаряды, точили штыки44.

Галло- и Англо-«социалисты» приветствовали миролюбивую русскую Республику.

Заметка об универсальности человеческой природы*

В мировом строительстве лежит универсальная сила, творящая миллионы разных видов, перетворяющая неустанно систему вида.

Сила, не имеющая профессионального ремесла, она одинаково знает, одинаково профессиональна для каждого вида и будущих видов; все системы ее создаются и развиваются.

Сила невидима, мы не знаем ее формы, не знаем ее разума, но видим ее знаки, изучаем систему знаков и познаем ее мудрость.

Много чудесного и чудесно мудрых систем возникло в природе, на ее небольшом клочке земли, и возникают ежедневно новые формы нового строительства; в этом уже новом участвую я, человек, я строю и спорю и отбиваю первенство у природы в могуществе своего строения и его мудрости, я пожираю то. что создал.

Я нашел много несовершенного и не могу овладеть и быть на звездах. И я иду к этому, приспособляя себя к полету и большому пути.

Если мною руководят силы природы, то она должна была бы предугадать и создать меня таким, чтобы я был вездесущ; этого не было предусмотрено, я должен постигнуть <все сам> и быть там и тем, чем не наградила меня природа.

Для того, чтобы достигнуть своего совершенства, я разбился на многомиллионные специальности, я профессионизируюсь в одной части, замыкая свой кругозор <и сводя его> к небольшому кругу.

Это моя разница с природой, и все мое строительство тоже другое, я не могу создать саморазвивающуюся форму, но совершенствую ее сам, или приспособляю свой новый костюм к моей цели.

Природа живая растет и гниет, опять растет и т. д.

Вся жизнь дерева происходит в этом.

Но я не хочу так жить и убегаю от природы, противо<по>ставляя ей свою форму, свою новую одежду.

Я один не смог осуществить всего, а потому <люди> условились и роздали холст для платья, и каждый совершенствовал свою часть, и потом, взяв совершенные части, сшивали себе целые платья нового образа.

[Никто из нас не мог пошить один, <один человек> был малосильный и мог разобраться с одной из небольших деталей общего и совершенствовал<лишь ее>.]

Из его тела вытекали миллионы деталей, разнообразных по форме и по системам; в этом случае и природа <появляется> как таковая, она разнообразна! и все детали составляют в общем ее живой образ.

Все в природе профессионально в каждой единице, и человек профессионален в каждой детали своего строительства; думается, не есть ли он строитель всего живого мира, некогда лежащий в особенных условиях своей силы.

И не есть ли новое его строительство новым миром особенной системы, где разница в том, что жизнь его нового мира отделена от тела, в природе же тело и жизнь однолитое45, нераздельное.

Благоразумно отделить живую силу <от> тела невечного.

Мир материальный с миллионами деталей и профессий — противовес нематериальному <миру> — в нем нет профессионализма. И если первый мир бежит, летит в пространстве, то второй недвижим, если первый познает осязаемостью, то второй не осязает, не чувствует, не знает <ни> вещей, ни миров.

Материальный мир может видеть небольшое пространство и предвидеть случаи, угрожающие материи.

Нематериальному видимо бесконечно больше, и то, для чего материально нужно совершить огромный путь, нематериаль<но> познается без всяко<го> движения.

Но, будучи причастен миру материальному, <человек> являет узнанное

знаками, которые побуждают к познанию высшего, иного.

К. Малевич

1917 го<д> Июнь

Театр*

Артист перевоплотится из имитатора, подражателя, копировщика — в творца. Питающийся крохами природы и жизни, одухотворяющийся сплетнею, любовными сценками, он будет связан духом, непосредственно станет перед лицом его дыхания и из ничего бросит в [живую] жизнь новую форму. Раб сюжета станет свободны<м> и внутри себя зародит не лик искаженных жизнею морщин, не блистательную мораль произнесут его уста, не сплетню спален — он скажет новые слова, чистые, свободные, не испачканные грязными подолами юбок жизни сутолоки. Может быть, слова его не будут понятны, как непонятен молодой росток. Но из лепестков беззвучных идут какие-то лучи, которые заставляют трепетать наше чувство. И больше он не будет основывать дар свой на дряхлой любви в вопле, стоне, смерти.

Искусство театра осталось сзади, далеко от искусства литературы, живописи, музыки. Живопись через Кубизм, футуризм пришла к цвету, Супрематизму, литература поэзии к букве, музыка к звуку как таковому.

Искусство театра осталось возле сиреневого куста и любовной кровати, в вишневых садах, среди кустов осенних садов, со скрипками, синими птицами, застыл<о> в юбке любви, печали, тоски, смерти, ужаса и сплетни.

Всю дребедень <оно> украшает блестками своей характерной субъективной способностью игры.

Новый артист порывает все <связи> с окружающим его хламом, ибо то, что дорого любви, что дорого нашей жизни, не дорого и не нужно Искусству. Все имеет свое назначение, а потому брать посудину другого назначения и пускать ее в ход артисту ненормально.

Артист — творец, от него ждать надо нового и нового, он не берет, но дает.

Новый артист беспредметен; звук чистый, безвещный его материал. [Он его] построит в клетки гряд и дуг и обрисует новую конструкцию, потрясающую нашу нетронутую еще область сознания.

Жесты его, вызванны<е> новым построением творческого духа, дадут нам новы<е> усил<ен>ные выпуклости звуков, дадут ему характер и сильный бег.

Он не повторит его больше.

Повторить успешный спектакль, выдержавший 100 постановок, всё равно, что вырезать себе язык, вырвать нервную систему и заменить паклями или часами с кукушкой.

Артист, повторяющий «успешный спектакль», превращается в трафарет. Артисты Художественного театра — трафареты безжизненные. Как сам театр, так и артисты давно уже умерли, и лишь первая иллюзия держится в толпе, и трупы и<х> еще до сих пор кажутся живыми.

Нет ему спасения. Напрасны поиски Синей птицы, им не найти выхода, сколько бы ни искали в толстых книгах Достоевских и друг<их>. Сколько бы ни искали <артисты спасения> на задворках усадеб — им ничего не найти. Там все стерто. Им нужно найти улетевшую жизнь духа, который умер от успешных спектаклей.

Нужно прийти к букве, звуку и цвету как таковому, вот путь к живому, вот где воскресение. Но мертвые художественные не воскресают (это единственный случай в природе).

* * *

Сцена — место, <которое> должно быть подчинено в декоративном или художнику-цветописцу, или артисту; звук тоже. Это самая сложная задача, нужно найти точку, где бы интуиция46 коснулась всех трех.

Или же <форма и звук> должны подчиниться артисту. Соединяясь с каждой формой и звуком, касаясь <их> собою, он свяжет в целое единое тело всю сцену, <и свяжет ее> не в случайную, а живую вещь.

Никто не может знать, что будет на сцене, что озарит толпу.

Идя по пути буквы, звука, цвета, объема — артист разовьет истинную силу творчества, будет Богом в неразрывном творчестве природы. Перестанет быть денщиком Хитрова рынка, Вишневых садов, Евгениев и проч. Сутолоки жизни, кухни любви.

Сцена серьезна, как черное и белое, ничто на ней не смешно, это не кухня, не лакейская — <это> место серьезнее и священнее церкви. Это не кушетка для отдыха, это не забор, где подвешивают нервную силу, как белье. Театр должен исчезнуть, как допотопные животные.

Года два тому назад Камерный театр, не знаю как и почему, и зачем, <и чем> руководился, — допустил в свой театр художников другого лагеря. Приглашение художницы левого течения живописи цвета А. Экстер было смелым шагом, но смелость была не во всю, администрация побоялась поставить на сцену такую же пьесу, как и живопись г<-жи> Экстер. Но духу <у администрации> не хватило, и пустили Фамиру под кубизм; фавны, свирели и проч. подохли в развалинах Кубизма47.

Раскрас<ить> в зеленый, синий, красный цвет Фамиру, в кубизм Нерона, в футуризм «Три сестры», Бориса Годунова в симультанизм — смело, что и говорить! Но такая смелость, в особенности когда не даешь себе отчета, иногда загоняет лучшие идеи на Ваганьково кладбище.