Редьярд Киплинг - Немного о себе

• Название: Немного о себе
• Автор: Редьярд Киплинг
• Издательство: Пропаганда
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2003
• ISBN: 5-94871-009-2

В сборник мемуарной прозы выдающегося английского поэта и писателя лауреата Нобелевской премии Редьярда Киплинга (1865–1936) включена его автобиографическая повесть "Немного о себе для моих друзей — знакомых и незнакомых", которая впервые публикуется на русском языке и книга, в которой он описал свои странствия "От моря до моря".

---

— Как это было? Буры заманили нас в ущелье. Как в театре. «Партер налево, бельэтаж направо», представляете? Мы просто угодили в ловушку, а там пошло «Пехота сюда, пожалуйста. Пушки направо, будьте добры». Превосходная работа! Сколько погибло наших? Думаю, около тысячи двухсот, и захвачено четыре — может быть, шесть — орудий. Буры проделали это мастерски. Вот результат разрекламированных экспедиций.

И, продолжая нахваливать противника, тоже последовал дальше.

Когда я вернулся в Блумфонтейн, население было убеждено, что на город наступают восемьдесят тысяч буров, и цензор (лорд Стенли, ныне Дерби)[201] был осажден людьми, стремящимися отправить телеграмму в Кейптаун. Один неариец подал ему безобидную телеграмму: «Погода здесь переменная». Стенли, слегка обеспокоенный судьбой друзей в попавшей в засаду колонне, отчитал этого джентльмена.

Относительно «разрекламированных» экспедиций Сардина был прав. По всей стране бесцельно передвигались колонны, посланные, дабы показать, какими добрыми стараются быть британцы к введенным в заблуждение бурам. Но трансваальский бур, не будучи городским жителем, остался равнодушен к «падению» столицы свободного государства и подался в вельд с лошадью и винтовкой.

Готовилось сражение, которое впоследствии было названо «Битвой при Кари Сайдинге». Туда отправились все сотрудники газеты «Друг Блумфонтейна». Меня усадили в повозку с кучером-туземцем, где находилась большая часть спиртного, со мной поехал один хорошо известный военный корреспондент. Громадный светлый ландшафт бесследно поглотил семитысячное войско на фронте длиной в семь миль. По пути мы миновали ряд аккуратных, глубоких и пустых траншей, хорошо подкопанных для укрытия с той стороны, откуда велся обстрел шрапнелью. Молодой гвардейский офицер, недавно получивший звание бревет-майора[202] — и недовольный нашей газетой за то, что мы назвали его бранч-майором[203] — разглядывал их с любопытством. Это были первые, неясные линии укрытий, но и он, и мы не сводили с них глаз. Немцы спланировали их secundum artem[204], но буры предпочитали открытое пространство, где можно скакать на коне. Наконец мы подъехали к одиноко стоявшему фермерскому дому, украшенному как минимум пятью белыми флагами. За хребтом слышались частый треск ружейных выстрелов и время от времени буханье орудий. «Здесь, — сказал мой наставник и опекун, — мы слезем с повозки и пойдем пешком. Кучер будет ждать нас возле дома». Однако тот громко запротестовал. «Нет, сэр. Они стреляют. Они меня убьют». — «Но ведь дом весь в белых флагах», — сказали мы. «Да, сэр. Как раз из-за этого», — ответил он и предпочел отвести своих мулов в довольно отдаленное ущелье, где ждал нашего возвращения.

В фермерском доме (скоро вы поймете, для чего мне столько подробностей) находилось двое мужчин и, полагаю, две женщины, встретивших нас равнодушно. Мы отправились дальше в пустой мир широкого простора и солнечного света, где то и дело негромко пели одиночные пули. Больше всего мне не нравилось ощущение, что я нахожусь под прицельным огнем — что меня хотят убить. «Зачем они это делают?» — спросил я своего друга. «Потому что принимают нас за треклятых легких кавалеристов. Они, должно быть, прямо под этим склоном». Я взмолился Богу, чтобы эти треклятые легкие кавалеристы отправились куда-нибудь в другое место, вскоре именно так они и поступили, потому что прицельный огонь ослабел и с дальнего фланга появился с новостями соскучившийся до смерти солдат колониальных войск. «Нет; ничего не происходит; никого не видно». Затем снова треск выстрелов и осторожное продвижение к краю долины, где паслись овцы. Некоторые из них начали падать и дрыгать ногами. «Это обе стороны пристреливаются», — сказал мой спутник. «С какого расстояния?» — спросил я. «Не меньше восьмисот ярдов. По нынешним меркам это близкая дистанция. Ближе не подойти. Современные винтовки не дают такой возможности. Побудем здесь, пока где-нибудь чего-то не произойдет». Обе стороны устроили долгий перерыв на обед, нарушаемый время от времени треском выстрелов. Потом разорвался снаряд — с удивительно слабым звуком на таком просторе, однако взметнувший много земли. «Крупп! Четырех или шестифунтовый, с предельного расстояния! — сказал знаток. — Они все еще принимают нас за легких кавалеристов. Теперь начнут палить регулярно». И точно, примерно каждые двадцать минут на нашем склоне взрывался снаряд. Мы ждали, ничего не видя в пустоте и слыша только слабый шум, словно бы от ветра в газовых рожках, то и дело доносившийся с безмятежных холмов.

Потом вступила в дело малокалиберная скорострельная артиллерия. Она стреляла отвратительными маленькими фунтовыми снарядами, по десятку в ленте (обычно вмещающей примерно шесть). На мягкую землю они просто шмякались с глухим стуком. На камнях взрывались, издавая вой, похожий на кошачий. «Если это их артиллерия, значит, мы возьмем Преторию»[205] — таков был диагноз моего спутника. Я оглянулся — за мной лежала вся Южная Африка до самого Кейптауна — и расстояние казалось очень большим. У меня было ощущение, что я мог бы преодолеть его за пять минут при нормальных условиях, но — не под прицельными выстрелами в спину. Скорострельные пушки вновь начали стрелять по голым скалам, где снаряды не просто падали, а взрывались. Появилась неторопливо двигавшаяся колонна пригнувшихся к конским гривам всадников и через две минуты скрылась на северной стороне. «Наши скорострельные пушки, — сказал корреспондент. — «Ле Галле», наверно. Теперь осталось недолго.» Все это время бестолковый Крупп отыскивал нас, вместо легких кавалеристов, и еще через несколько часов, пожалуй, мог бы кого-то убить. Потом слева, почти под нами, небольшая рощица заполнилась дымом от нашей шрапнели, наподобие того, как усы заполняются табачным дымом. Это было весьма впечатляюще и длилось добрых двадцать минут. Потом тишина; затем движение пехоты и конницы с нашей стороны вверх по склону, а из сарая, по которому вели огонь наши пушки, их непрерывно обстреливали. Конница буров на гребнях холмов; последний огонь скорострельных пушек справа, последний ряд спокойных всадников уже за пределами ружейного выстрела.

— Maffeesh, — сказал корреспондент и принялся писать, держа блокнот на колене. — Мы отогнали их.

Оставив нашу пехоту преследовать скачущих к экватору всадников, мы вернулись к фермерскому дому. В ущелье, когда сели в повозку, кто-то выстрелил из винтовки, и наш кучер погнал лошадей по камням, что представляло опасность для наших драгоценных бутылок.

Затем Блумфонтейн и Гуинн, ворвавшийся под вечер с завершенными подсчетами — сто двадцать пять выбывших из строя — общим мнением, что «Френч был чересчур жесток», и рассказом о командующем кавалерией генерале, который напрочь отказался калечить лошадей, гоня их галопом по камням — «из-за какого-то треклятого бура».

Несколько месяцев спустя я получил вырезку из одной американской газеты, где по сведениям, полученным из Женевы — еще в то время очага пропаганды — описывалось, как я и несколько офицеров — фамилии, дата и название места были точны — ворвались в фермерский дом, где обнаружили двоих мужчин и трех женщин. Вытащили женщин из-под кровати, где они прятались (уверяю вас, ни одна тетушка Санни тех времен не поместилась бы ни под одной известной кроватью) и, дав им отбежать на сто ярдов, застрелили на бегу.

Даже тогда это свинство казалось мне более смешным, чем значительным. Но к тому времени мне следовало бы уже знать, что в нем, как в зеркале, отразилось лицо немца, шпионившего у нашего заднего окна. «Сто ярдов» он вставил как своеобразную дань нашей национальной приверженности к честной игре.

С практической точки зрения та война была нелепой. Мы все больше и больше взваливали на себя заботу о всех бурах и их содержании — включая женщин с детьми. Отсюда жуткие небылицы о наших зверствах в концлагерях.

Одним из самих распространенных обвинений была наша умышленная жестокость, с которой мы ставили палатки и бараки для пленных так, чтобы они открывались на север. Среди прочих громко заявляла об этом некая мисс Хобхауз, но ее нужно извинить.

Мы показывали наше только что построенное маленькое «Гнездышко» некой знатной даме, ехавшей во внутренние районы страны, где для нее строился дом. В кладовой жена обратила ее внимание, что «Гнездышко» обращено фасадом на юг — самую холодную сторону света, если находишься к югу от экватора. Знатная дама ненадолго задумалась над этой ересью. Потом сказала с британским презрительным хмыканьем, сокрушающим всякую нелепость: «Хмм. Не хватало еще, чтобы это беспокоило меня».

В лагеря для пленных были доставлены прейскуранты нескольких армейских и флотских магазинов, женщины вернулись к цивилизованной жизни с корсетами, чулками, несессерами и другими принадлежностями, на которые хмуро взирали их священники и мужья. Красавицами они не были, но заставляли своих мужчин сражаться и прекрасно умели вести войну на собственном фронте.