Иммануэль Валлерстайн - После либерализма

• Название: После либерализма
• Автор: Иммануэль Валлерстайн
• Издательство: Едиториал УРСС
• Жанр: Политика
• Год: 2003
• ISBN: 5-354-00509-4

Книга выдающегося американского социолога Иммануэля Валлерстайна «После либерализма» является итогом многолетней работы автора над историей капиталистической миросистемы и одновременно политическим прогнозом, основанным на анализе глобальных экономических и политических процессов 1990-х годов. Вопреки идеологам либеральной глобализации, Валлерстайн убежден, что буржуазная миросистема находится в глубочайшем кризисе, на пороге перемен, которые могут привести к возникновению совершенно нового миропорядка.

Рекомендуется политологам, социологам, историкам, философам, экономистам, а также всем интересующимся проблемами политико-экономических процессов в мире.

http://fb2.traumlibrary.net

---

По мере того, как конфронтация между Севером и Югом будет принимать все более ожесточенные (и насильственные) формы в грядущие десятилетия, мы начнем понимать, насколько сильно будет не хватать миру того объединяющего идеологического начала, которое было присуще вильсонианско-ленинистской идеологической антиномии. Оно представляло собой славное, но исторически недолговечное одеяние короля, сотканное из идей, надежд и человеческой энергии. Ему трудно будет найти замену. И, тем не менее, лишь придя к новому и гораздо более убедительному утопическому видению мира, мы сможем преодолеть ожидающий нас в ближайшее время период забот и волнений.

Часть III. Исторические дилеммы либерализма

Глава 7. Конец какой современности?

Когда в конце 1940-х гг. я поступил в колледж, нас учили тому, как хорошо быть современным и что это значит — быть современным. Сегодня, без малого полвека спустя, нам рассказывают о добродетелях и достоинствах эпохи постмодерна. Что же такое случилось с современностью, что она перестала быть нашим спасением и теперь превратилась, напротив, — в демона современности? Современность, о которой мы говорили тогда, — та ли это современность, о которой говорим мы ныне? Конец какой современности мы наблюдаем?

«Оксфордский словарь английского языка» («Oxford English Dictionary» (OED)), куда нелишне заглядывать первым делом, сообщает нам, что одно из значений modern «современного» историографическое — и «обыкновенно приложимо (в противопоставление древнему и средневековому) ко времени, следующему за средними веками». ОЕО цитирует одного автора, употребляющего термин «современный» в этом смысле уже в 1585 г. Далее OED сообщает, что «современный» также означает: «относящийся ко времени или начинающийся с текущего века или периода». В последнем случае postmodern представляет собой оксюморон, который, думаю, следует подвергнуть деконструкции.

Лет пятьдесят назад современное несло в себе две четких коннотации. Одна была положительной и устремленной в будущее. Современное означало наиболее передовую технологию. Термин помещался в концептуальные рамки, предполагавшие бесконечность технологического прогресса и как следствие — непрерывность новаторства. В результате эта современность была мимолетной: что современно сегодня, то устареет завтра. Форма этой современности была вполне материальной: самолеты, кондиционеры, телевидение, компьютеры. Притягательная сила такого рода современности и доныне еще себя не исчерпала. Миллионы детей нового века, несомненно, могут утверждать, что они отвергают это вечное стремление к скорости и контролю над окружающей средой как нечто нездоровое, по сути злонамеренное. Но есть миллиарды — не миллионы, а миллиарды — людей в Азии и Африке, в Восточной Европе к Латинской Америке, в трущобах и гетто Западной Европы и Северной Америки, которые только жаждут воспользоваться плодами такого рода современности сполна.

Однако была и вторая немаловажная коннотация понятия современного, более противопоставляющего, нежели утверждающего свойства. Эту вторую коннотацию можно охарактеризовать не столько как устремленную в будущее, сколько воинствующую (и не допускающую критики), не столько материальную, сколько идеологическую. Быть современным означало быть антисредневековым, в рамках антиномии, где в концепте «средневековый» была воплощена узость мысли, догматизм и в особенности — ограничения, налагаемые властью. Это и Вольтер, кричащий: Ecrasez l' infâme[63] и Милтон, по существу прославляющий Люцифера в «Потерянном рае», и все классические «Революции» с большой буквы — разумеется, английская, американская[64] и французская, но также к русская, и китайская. В Соединенных Штатах это и учение об отделении церкви от государства, и первые десять поправок к Конституции США, и «Прокламация об освобождении»[65], и Кларенс Дэрроу на процессе Скопса[66], и дело «Браун против Совета образования»[67], и дело «Роу против Уэйда»[68].

Короче говоря, это было заведомое торжество человеческой свободы в борьбе против сил зла и невежества. Траектория движения была столь же неотвратимо поступательной, как и в случае технологического прогресса. Но то не было торжество человечества над природой; то было скорее торжество человечества над самим собой, или же над теми, кто пользовался привилегиями. То был путь не интеллектуального открытия, но социального конфликта. Эта современность была современностью не технологии, не сбросившего оковы Прометея, не безграничного богатства, но уж скорее — освобождения, реальной демократии (правления народа либо правления аристократии, или правления достойных), самореализации человека и, пожалуй, умеренности. Эта современность освобождения была современностью не мимолетной, но вечной. Когда она стала явью, отступить уже нельзя.

Эти два нарратива, два дискурса, два поиска, две современности весьма несхожи, даже противоположны друг другу. Исторически они друг с другом тесно переплелись, и оттого произошло смятение, неопределенность результатов, немалое разочарование и крушение иллюзий. Симбиоз этой пары образует центральное культурное противоречие нашей современной миросистемы, системы исторического капитализма. И сегодня это противоречие обострилось более чем; и ведет как к моральному, так и к институциональному кризису.

Проследим историю такого невразумительного симбиоза двух современностей — современности технологии и современности освобождения — на протяжении истории нашей современной миросистемы. Я разделю свой рассказ на три части: 300–350 лет, что проходят от истоков нашей современной миросистемы в середине XV в. до конца века XVIII, век XIX и большая часть XX, или, пользуясь двумя символическими датами за этот второй период, эпоха с 1789 по 1968 гг.; период после 1968 г.

Современной миросистеме всегда бывало трудно ужиться с идеей современности, но в каждый из трех периодов по разным причинам. На протяжении первого периода эта историческая система, которую мы можем назвать капиталистической мироэкономикой, формировалась лишь частью земного шара (преимущественно большей частью Европы и обеими Америками). Систему на тот период мы и в самом деле имеем право обозначить указанным образом, поскольку в ней уже были налицо три определяющих признака капиталистической мироэкономики: в ее границах существовало единое осевое разделение труда с поляризацией между центральными и периферийными видами экономической деятельности; основные политические структуры, государства, были связаны воедино в рамках межгосударственной системы, границы которой совпадали с границами осевого разделения труда; те, кто стремился к постоянному накоплению капитала, в среднесрочной перспективе брали верх над теми, кто к этому не стремился.

Тем не менее, геокультура подобной капиталистической мироэкономики в этот первый период еще не утвердилась. По существу, то был такой период, в котором для тех частей света, что располагались в лоне капиталистической мироэкономики, никаких ясных геокультурных норм не существовало. Не существовало социального консенсуса, даже минимального, по таким фундаментальным вопросам, как должны ли государства быть светскими; в ком локализуется моральная составляющая верховной власти; легитимность частичной корпоративной автономии для интеллектуалов; допустимость существования множества религий. Все это знакомые истории. Они как будто истории тех, кто наделен властью и привилегиями, кто стремится сдерживать силы прогресса в ситуации, когда основные политические и социальные институты были все еще подконтрольными первым.

Важно отметить, что на протяжении этого длительного периода и те, кто отстаивал современность технологии, и те, кто отстаивал современность освобождения, зачастую имели дело с одними и теми же могущественными политическими противниками. Две современности, казалось, выступали в тандеме, и немногим приходило в голову прибегнуть к формулировкам, в которых между ними делалось различие. Галилей, вынужденный подчиниться церкви, но (вероятно апокрифически) бормочущий: «Eppur si muovi»[69], виделся борцом как за технологический прогресс, так и за освобождение человечества. Мысль эпохи Просвещения, пожалуй, можно резюмировать так: она составляла веру в тождество современности технологии и современности освобождения.

Если и было какое-то культурное противоречие, то лишь в том, что капиталистическая мироэкономика политически и экономически функционировала в рамках, не обеспечивавших необходимую геокультуру для ее поддержания и усиления. Система в целом была не приспособлена к своим собственным динамическим нагрузкам. Мысленно ее можно представить как раскоординированную или борющуюся с самой собой. Продолжающаяся дилемма системы была геокультурной. Чтобы капиталистическая мироэкономика могла процветать и расширяться, как того требовала ее внутренняя логика, ей была необходима основательная настройка.