Илья Сельвинский - О, юность моя!

• Название: О, юность моя!
• Автор: Илья Сельвинский
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1967

"О, юность моя!" — роман выдающегося поэта Ильи Сельвинского, носящий автобиографические черты. Речь в нём идёт о событиях относящихся к первым годам советской власти на юге России. Центральный герой романа — человек со сложным душевным миром, ещё не вполне чётко представляющий себе своё будущее и будущее своей страны. Его характер только ещё складывается, формируется, причём в обстановке далеко не лёгкой и не простой. Но он не один. Его окружает молодёжь тех лет — молодёжь маленького южного городка, бурлящего противоречиями, характерными для тех исторически сложных дней.

Роман И. Сельвинского эмоционален, написан рукой настоящего художника, язык его поэтичен и ярок.

---

— Ничего тоньше не придумали?

— Господин частный поверенный! Прошу не забы­ваться! Вы на официальном приеме.

— Тысяча извинений, господин прокурор! Я всегда был высокого мнения о вашем уме, но я довольно долго живу на свете и много раз замечал, что даже умные люди вынуждены говорить наивности, когда защищают заведомо неправое дело.

— Вы очень развязны, уважаемый.

— Дурное воспитание: я сын портного.

— Пора бы об этом и забыть.

— Рад забыть, но у кого учиться? Вот вы, например, закурили сигару, не сочтя нужным предложить и мне. К счастью, я некурящий. Но далее вы сочли возможным дохнуть на меня куревом, а я некурящий. К несчастию.

Прокурор поперхнулся;

— Прошу извинения. Отнесите это за счет моего склероза.

— Не прикажете ли за счет вашего склероза отнести и обвинение Бредихина в самоуправстве?

— Как вы не понимаете, упрямый вы человек! Бре­дихин, используя свое служебное положение, совершил покушение на присвоение шхуны господина Шокарева. Самоуправство — это самое мягкое, что можно ему ин­криминировать.

— Но где же покушение? Шхуна стоит на якоре у пристани Шокарева. А ведь Бредихин мог ее увести куда угодно, хоть в Турцию.

— Не успел. Вовремя арестовали.

— За что?

— За самоуправство.

— Но шхуна стоит на якоре у пристани господина Шокарева. Стоит или нет?

— Стоит.

— Где же самоуправство?

— Стоит. А могла бы не стоять, если бы не были приняты меры.

— Вот именно: «бы», «бы». Значит, он арестован не за то, что совершил, а за то, что мечтал совершить?

— Хотя бы.

— Мечтал, но даже не попытался?

— Пусть даже так.

— Но ведь мечта еще не создает преступления. Volentia non fecit injuriam[3]. Есть такой анекдот: два юнке­ра стоят у Зимнего дворца. Выезжает императрица. «Ах, какая женщина! Я бы опять хотел ее целовать!» — сказал один. — «Как опять? Разве ты ее уже целовал?» — «Нет, но один раз я уже хотел».

Прокурор засмеялся.

— Вас интересует юридическое крючкотворство, гос­подин частный поверенный, а я гляжу в корень вещей. Поэтому вашу латынь и ваши анекдоты можете оставить при себе. Аудиенция окончена!

Прокурор встал. Гринбаху ничего не оставалось, как взяться за шляпу.

— Корень вещей сегодня называется «революцией». С огнем не шутят, господин прокурор. Имею честь. А Бредихин этот обойдется вам очень дорого.

— Но-но, только без угроз, — проворчал старик, дви­нувшись к выходу с осторожностью, диктуемой тем, как бы пепел не осыпался с его коричневого окурка: это был единственный вид спорта, который прокурор мог себе по­зволить.

Вечером Самсон привел Леську на квартиру Карае­ва. Это был акт огромного доверия, и Гринбах, конечно, согласовал его со своим отцом. Впустила Леську Юлия, младшая сестра Сеньки Немича. Она же осталась с ним на кухне следить за тем, чтобы Леська только слушал, но не заглядывал в комнату. А взглянуть было интересно: оттуда несся высокий, слегка грассирующий, чуть-чуть барский баритон — так в Евпатории не говорил никто.

— Арест Бредихина, — звучал баритон, инцидент очень полезный для революции: он возбуждает умы, раз­дражает в народе совесть. И все же мы должны объяс­нить рабочим, что идеология Бредихина не имеет ничего общего с политикой большевиков. Как говорил Маркс, во время революции делается глупостей ничуть не мень­ше, чем во всякое другое время. Не в том сейчас дело, хотел или не хотел Бредихин отобрать у хозяина корабль в пользу матросов. Пусть эта акция была бы совершена даже согласно постановлению общего собрания, все рав­но она была бы неправильной. Здесь перед нами типич­ный случай синдикализма, который, конечно, привел бы к анархии, если б наша партия стала на такую точку зрения. Не частное присвоение имущества буржуазии в пользу того или другого коллектива трудящихся, а на­ционализация капитала в пользу пролетарского государства в целом — вот один из пунктов нашей программы. Это мы должны объяснить всем и каждому, потому что главная задача времени — идейная вооруженность на­родных масс.

Пластическая речь оратора, ее литературное изящество произвели на Леську сильное впечатление. Сначала ему показалось, будто человек этот читает текст по бро­шюре. На минуту Леська забыл о своем горе. Но тут зазвучал глубокий бас Караева:

— Так-то это так, но что же все-таки делать с Бредихиным, товарищ Андрей? Нельзя допустить, чтобы военщина сажала в кутузку всех, кого вздумается.

— О Бредихине, — снова заговорл оратор. — Предлагаю послать товарища Гринбаха в Симферополь как бы от имени семьи Бредихиных. Мы же одновременно должны собрать подписи граждан под петицией, адресованной лично Джеферу Сейдамету...

Леська вышел на улицу. У него был свой план действий. Вскочив в открытый дачный трамвайчик, он по­ехал к дому Шокаревых. Мысли жужжали, точно рой пчел. Товарищ Андрей... Судя по выговору, это явно не евпаториец. Но что такое «синдикализм»? Еще так не­давно он видел революцию во всех поступках дяди. Он предпочитал их теоретическим абстракциям старшего Гринбаха и даже высказываниям Караева. И вдруг ока­зывается, Андрон совершенно неправ. Значит, надо все-таки знать теорию революции.

Но вот и дом Шокаревых. Леська позвонил. Ему от­крыла горничная и, узнав его, хотела впустить, но Леська попросил вызвать Володю на улицу.

Володя вышел чужой, холодный. Не здороваясь, он уставился на друга.

— Володя... Я пришел извиниться за дядю. Кстати, он ничего дурного вам не сделал. Правда ведь?

— Ну правда.

— За что же его в тюрьму?

— Он хотел по-большевистски...

— Это все глупости! И совсем не по-большевистски! Это называется «синдикализм». Понимаешь?

— А что это такое? — спросил Володя.

— Сам не знаю, но знаю, что коммунисты с этим не согласны.

— Кто тебе сказал?

Леська осекся, но тут же придумал:

— Гринбах сказал.

— А при чем тут я? Камней вам больше отец не от­пустит. Это уж извини. Живите себе в своей бане, если не умеете быть благодарными.

Володя повернулся и пошел к парадной двери. Его рука уже не висела, как раненая; он теперь бодро пома­хивал ею, точно в строю.

— Володя! — отчаянно заговорил Леська. — Подо­жди! Бог с ними, с камнями. В бане тепло... Как-нибудь зиму переживем... Только освободи Андрона! Володя! Будь другом! Володя!

Шокарев удивленно остановился.

— Как это «освободи»? Кто я такой, по-твоему? Гене­рал-губернатор?

— Ты можешь... Ты все можешь... Одно слово отцу! Владимир!

Леська зарыдал. Все, что он пережил за последнее время, вдруг разом хлынуло из груди. Здесь были и кор­нет-а-пистон, и история с гичкой, и удар Алим-бея, и стыд за Андрона и боль за него, а главное — мучительная путаница в мозгу от стыка различных взглядов на жизнь...

— Хорошо! — сухо сказал Володя. — Помогу тебе еще раз. Хотя не знаю, зачем я должен это делать?

8

Андрон вернулся и стал жить в бане. Шокарев списал со шхуны всех ее матросов, и прежде всего, конечно, шкипера. На другую работу никто Андрона не принимал. Время от времени он выезжал на шаланде ставить «кармахан», однако ноябрь поднимал крутую волну, и при­ходилось неделями сидеть дома. О постройке новой каменной хаты нечего было и думать. Ракушечник, заве­зенный гимназистами, грудой лежал на берегу без вся­кой надежды на лучшие времена. Теперь бредихинское пятно на булатовской нарядной даче выглядело просто нестерпимой нищетой, отпугивающей приезжих. Предво­дитель дворянства решил в сотый раз начать переговоры с Бредихиными. Вызвать деда, а уж тем более Андрона, он опасался: тут можно было нарваться на хамство. Леська пискун. Что с ним разговаривать? Пришлось послать за бабушкой.

Когда старуха робко вошла в кабинет предводителя, Алим-бей лежал на диване: дедушкина соль все еще давала о себе знать. Розия сидела за отцовским столом и раскладывала наполеоновский пасьянс. Бабушку никто не замечал.

— Тут меня вызывали... — тихо сказала бабушка.

— А? Да, да... на-апа! — закричала Розия. — К тебе Авдтоья пришла.

Сеид-бей вошел в комнату и уставился на Бредихину.

— Вот що, Явдоха! О цея твоя баня, та ще с каменюками, для меня вже совсем нэ того... — начал он на ужасном украинском языке (Сеид-бей считал, что по-русски надо говорить только с интеллигенцией, а с простонародьем «по-малороссийски».)

— Каменюки... Что каменюки? — заорал Алим-бей. — В твоей бане живет государственный преступник. Поняла? Чтоб завтра же его тут не было. Поняла? Сту­пай!

Бабушка кивала головой, точно соглашаясь с каж­дым словом Алим-бея. Потом, ни слова не сказав, ушла с потерянным видом.

— Зачем ты ее выгнал? заворчал Сеид-бей. — Я хо­тел выторговать у них эту баню и этот сарай, а ты...

— А зачем выторговывать? Ты отстал от жизни, ста­рик. Андрошка теперь безработный. Жить им не на что. Значит, не сегодня-завтра сами придут кланяться. А придут — уступят за любую цену и сарай и баню.