Илья Сельвинский - О, юность моя!

• Название: О, юность моя!
• Автор: Илья Сельвинский
• Жанр: Историческая проза

---

Нозая овация проводила Мусю за сцену.

Затем снова появились блондинка и челочка. Одна в платье из коричневого креп-жоржета (такой же шарф), другая в костюме из серой фланели, отделанной черным шнуром, но публика встречала их вялыми хлопками: она ждала Мусю.

— Мадемуазель Мария Волкова!

Имя это сразу же было встречено аплодисментами.

— Дам-бланш! Платье и манто из белого шелкового габардина, отделанного белой норкой.

— Чепуха! — громко сказала Женя. — Где сейчас найдешь белую норку?

В публике засмеялись. Женя отвесила залу легкий по­клон. Но все глаза снова устремились на Мусю.

— Никогда не думал, что она так красива... — взвол­нованно сказал Шокарев.

— Платье делает с женщинами чудеса, — ответил Бредихин.

— Еще бы! — вмешался чей-то хрипловатый бари­тон. — Единственное, чем женщины могут служить богу, — это одеваться.

Елисей оглянулся: за ним сидел Тугендхольд.

— Яков Алексаныч?!

— А! И вы здесь?

— Как это все красиво! Теперь вы, наверное, отказы­ваетесь от своего афоризма?

— Какого?

— «Вкуса не существует».

— Почему же отказываюсь? Наоборот. Для японца белый цвет — означает траур, а негры найдут все эти на­ряды абсолютно бесцветными.

В третий раз прошли Залесская и Анненкова. Опять появилась Волкова: дневной ансамбль — платье белое по­лотняное с вышитой красной розой, манто шерстяное, огненно-красное.

— Ну, с этим даже негры согласятся, — сказал Ели­сей, обернувшись к Тугендхольду.

И снова Мария Волкова: теперь она в подвенечном платье. Корсаж сидел на ней как кираса, а низ был со­бран из белых маленьких оборок органди. Фата охваты­вала девушку, словно ветерок, флердоранж воронкой увенчивал ее милую головку. Она подошла к самой рампе и глядела в зрительный зал, чуть-чуть приподняв брови. Публика неистовствовала. На сцену бросали цветы, пер­стни, бумажники, набитые николаевскими и донскими деньгами. Муся не обращала на все это никакого внима­ния: она глядела в сверкающую черноту и явно кого-то искала.

— Сознайся, Володя: разве она недостойна руки мил­лионера?

Шокарев ничего не ответил.

По окончании сеанса Володя и Елисей пошли за ку­лисы и с трудом протолкались к уборной Марии Волко­вой. Но Муся переодевалась и не впустила их. Леська крикнул ей сквозь дверь, что они будут ждать ее на улице.

— Хорошо! — отозвалась она счастливым голосом.

Минут через двадцать Волкова вышла к ним в своем будничном костюме.

— Какие вы умники, что пришли.

Она встала между ними, взяла обоих под руки и по­вела их по Дворянской вниз.

— Володя без ума от твоего изящества! — восклик­нул Леська.

— А ты?

— И я, конечно. Но он еще больше. Видишь, даже слова произнести не может.

Они дошли до Почтового переулка.

— Ну, мне надо идти к себе, — сказал Елисей. — Очень я рад твоему успеху. Очень. Позволь поцеловать ручку.

— Ты даже не хочешь узнать мой адрес? — спросила Муся.

— Хочу.

— Но теперь уже я не хочу, чтобы ты его знал.

Володя радостно засмеялся.

Елисей пошел мимо почты к Салгирной, а Володя, взяв Мусю под руку, повлек ее снова на Дворянскую: очевидно, в ресторан. Муся оглянулась, но Бредихин уже потонул в тумане.

Подойдя к Петропавловской площади, Елисей увидел то, что так боялся увидеть: у крыльца его дома стоял автомобиль с погашенными огнями, а подле автомобиля высился часовой. Бредихин прошел мимо него с независимым видом и гулко бьющимся сердцем, обогнул цер­ковь и остановился под деревом у ограды, как раз про­тив часового. Тот его не мог видеть. Время от времени он прохаживался вдоль машины.

Через полчаса из квартиры вывели Акима Василье­вича и посадили в автомобиль. Потом с крыльца сбежал офицер. Леська узнал его: это был Кавун. Когда машина ушла, Кавун и часовой вошли в дом. Елисей понял, что там идет обыск. Что они могут найти? Стихи? Но не те, о которых идет речь. Впрочем, все равно — раз уж взяли человека, обратно его так скоро не выпустят. Что касает­ся Елисея, то он абсолютно вне подозрения. Но тут Лесь­ка вспомнил анекдот Гринбаха: когда ловят верблюдов, поди докажи, что ты заяц.

Бредихин направился на фабрику. По дороге он при­нялся сочинять новую листовку. Бог не поцеловал его в уста, поэтому листовка вышла в прозе.

«Все высокие слова утратили у белых свое зна­чение. Что такое патриотизм? Это кровь, проли­тая народом за то, чтобы Врангель и его кама­рилья хлестали шампанское и жрали черную икру.

А что такое — измена Родине?

Это нежелание народа отдавать свою жизнь за то, чтобы Врангель и его камарилья жрали черную икру и хлестали шампанское».

И опять Леська сидит над «ундервудом» и выстуки­вает одним пальцем свою прозаическую эпиграмму.

И вдруг он почувствовал за окном человека. Занавес­ки были задернуты. Леська пригнулся к полу, подобрался к окошку и взглянул в щелочку: там торчал глаз Дени­сова. Леська отдернул занавеску.

— В чем дело?

— Что ты тут в конторе срабатываешь?

— Готовлюсь к экзамену.

— А ну покажь.

— А что ты понимаешь? «Покажь»!

— А я говорю, покажь! — грозно зарычал Денисов.

— А ты кто такой — легавый?

Денисов отскочил.

— Ладно. Узнаешь, кто я такой.

Мастер повернулся и пошел к себе.

Так. Как это Леська сразу не раскусил Денисова? Его смутило звание члена правления Союза пищевиков.

Остаток ночи Елисей провел на улицах, и к утру очу­тился перед домом № 2 по Архивной. На двери ящик для писем и медная табличка: «Градской глава Николай Николаевич Коновницын».

Открыла ему молодая.

— А-а, надумали?

— Если я вам еще нужен...

— Нужен, нужен! Входите.

За столом сидели: старая дама, юноша с забинтован­ной рукой и... Стецюра.

— Здорово, Елисей!

— Здравствуйте.

— Садись, поправляйся.

— Да, да, садитесь, молодой человек. Зиночка, налей господину студенту кофею, — сказала старая дама.

Юноша глядел на Леську в упор.

— Я вас где-то видел. Где?

— Может быть, в университете?

— Да. Припоминаю. Как вас зовут?

— Елисей Бредихин.

— А меня Валерием. Валерьян Коновницын. Я ду­шевнобольной, а этот человек усмиряет меня, когда я впадаю в транс. Он очень хорошо это делает, позавчера даже руку мне вывихнул. Но разговаривать с ним не о чем. Подобно тому, как на струнах теннисной ракетки нельзя сыграть элегию Поппера, так из его души невоз­можно вызвать ни одной благородной эмоции.

— Значит, я могу быть вольным? — по-солдатски спросил Стецюра.

— Если молодой человек согласен остаться, — на­чала было старая дама.

— Согласен! — прервал ее Стецюра. — Он согласен. А ваш Валерьян мне и самому надоел. Давайте, маманя, учиним расчет.

— Пойдемте в другую комнату, — сказала старушка.

— Прощевай, борец! — иронически бросил Стецюра Бредихину. — Долго тут загорать не будешь. Этот зака­чанный парень...

Он махнул рукой и ушел за хозяйкой.

— Итак, вы студент? — спросил Валерьян. — На ка­ком факультете?

— На юридическом.

— Зина! — возмущенно крикнул Валерьян. — Но ведь я просил нанять мне филолога!

— Мы и хотели, но филологи такие щуплые.

— Видите ли, — начал Валерьян, так упорно глядясь в Елисея, точно видел в его лице свое отражение. — Изо всех изобретений человечества одно из самых великих — любовь. Может быть, человек именно этим и отличается от животного. Звери, птицы, рыбы, насекомые любви не знают. Они сходятся, повинуясь могучему инстинкту про­должения рода. К инстинкту сводится все, даже горячее материнское чувство, толкающее животных на подвиг и на жертву, чтобы спасти детеныша. Но как только дете­ныш подрос и превратился в переярка, мать предостав­ляет его самому себе, а если он почему-либо не уходит, — показывает ему зубы и прогоняет прочь: у нее теперь но­вая забота — выметать и воспитать новое поколение. Пройдет год-другой, и, встретив в лесу своего выросшего сына, мать просто не узнает его. Он для нее совершенно чужое существо.

Пока Валерьян говорил, Леська думал о том, что здесь для него тихая пристань. Прапор Кавун никогда не догадается искать Бредихина в доме бывшего городско­го головы. Значит, он на всем готовом может спокойно дожидаться прихода Красной Армии. От этого сознания у Леськи стало легко на душе. Бездомный нашел гнездо. Оно было чужим, но достаточно теплым.

— Таким образом, — продолжал Валерьян, — ин­стинкт, заставляющий зверя самозабвенно заботиться о детях, не вырастает до уровня любви именно к данному ребенку. Тут любовь вообще. Гегель сказал бы, что здесь не зверь любит зверя, а природа в нем любит самое себя. Не то человек. Обладая столь же мощным инстинктом продолжения рода, ибо и он принадлежит животному царству, человек облагородил этот инстинкт тем, что внес в свои отношения с особью другого пола оценку личности.