Илья Сельвинский - О, юность моя!

• Название: О, юность моя!
• Автор: Илья Сельвинский
• Жанр: Историческая проза

---

Было уже темно. Дорога пошла сквозь полуразру­шенные крепостные ворота по улице жестянщиков и свер­нула к захолустной гостинице «Одесса» с номерами по полтиннику и по рублю.

— А какая разница? — спрашивали приезжие.

— Пятьдесят копеек, — отвечал им швейцар.

Юноши шли, настроение чудесное, песня продолжа­лась.

— Господа! — воскликнул вечный заводила Саша.— Давайте вызовем Мусю.

— Давайте! — со смехом отозвались «господа» и тут же выстроились под балконом второго этажа опрятного каменного домика.

Саша взмахнул руками:

— Внимание! Раз, два, три!

И пятеро глоток, точно пять быков, вдруг замычали на весь переулок:

— Ммму-у-у-уся!

Тишина. Никакого отзвука.

— А может быть, Муськи дома нет?

— Дома. Вон в дверях свет.

— А ну-ка репетатум! Раз, два, три!

— Ммму-у-уся!

Дверь на балконе неслышно отворилась.

— Она, она! Мальчики, она!

И вдруг на гимназистов плюхнуло целое ведро холод­ной воды. Бредихин охнул, точно попал в прорубь: вся вода пришлась на него. А сверху уже несся могучий мор­ской загиб первого сорта, ничего общего не имеющий с голоском несчастной Муси.

— Печенки-селезенки, христа-бога-душу-веру-закон хулиганская ваша рожа директора-инспектора классную вашу даму!!!

Юноши с хохотом бежали по переулку дальше.

— Кого окатило?

— Леську, одного Леську!

— Вот кого водичка любит! Недаром рыбак.

— Нет, вправду, неужели его одного? Леська, верно?

— Ничего! — сказал Листиков. — В бане обсушат и даже выутюжат. Не бывать бы счастью, да спасибо Мусиному папе.

Мокрый Леська глядел на хохочущих большими грустными глазами.

— Ну, чего глазенапы вылупил? — спросил Саша. — Денег нет? Напиши мне домашнее сочинение — двадцать дам. Хоть сейчас дам. Идет?

— Бери сорок! Сашка богатый: он же Двадцать Ты­сяч.

— А какое тебе сочинение?

— Такое, какое у всех: «О любви к отечеству и на­родной гордости» по Карамзину.

— Нет. Такого не могу. Я уже два написал.

— Тогда «Поэт мыслит образами» по Белинскому.

— Это можно.

— А когда?

— Послезавтра.

— Finis! — заключил Саша.

* * *

Турецкая баня, мраморная, круглая, с иллюминатов рами в куполах, напоминала мечеть. Гимназисты очень ее любили. Накупив в кассе мыла и грецких губок, юно­ши прошли на ту половину, которая называлась «дворянской».

— Панаиот, буза есть? — спросил Шокарев.

— Есть, дворянины, есть!

— Пока одну!

— Один бутелка буза! — закричал Панаиот.

Пока Володя пил ледяную бузу из высокого гране­ного стакана, гимназисты разделись, сунули ноги в де­ревянные сандалии-«бабучи» и, нарочито громко звеня ими по мрамору, прошли в баню. Вскоре Шокарев услы­шал бодрый хор своих товарищей и даже различил за­певалу — Листикова.

Песенка посвящалась директору гимназии и пользо­валась в городе большой популярностью:

Хор
Чтоб тебя так, так тебя чтоб,
Чтоб тебя так, так тебя чтоб!
Запевала
Ах ты, Алешка, чтоб тебя так!
Ты знаменитый крымский байбак.
Ты лизоблюд и ты блюдолиз,
Гнусный поклонничек Вер, Люд и Лиз.
Хор
Чтоб тебя так, так тебя чтоб,
Чтоб тебя так, так тебя чтоб...

Шокарев вошел в баню. Свечи в округлых бокалах мерцали на стенах сквозь чудесный туман, как немысли­мые бра какого-нибудь арабского халифа. Панаиот сле­дил за ними внимательно, и как только одна из них гас­ла или начинала коптить, он тут же заменял ее новой.

Шокарев подошел к своим.

— Володька! Мы здесь!

На плечах Артура уже прыгал банщик — неимоверно тощий перс, похожий на скелет беркута. Брезгливый Видакас-младший не допускал к себе перса — это един­ственное, чего он в бане не терпел. Вообще же баня была для него лучшим развлечением. Вот он уселся на мра­морной лавке против Саши — Двадцать Тысяч, и они принялись аккуратно плескать друг в друга холодной водой, точно играли в теннис. И только один Леська с на­мыленной головой задумчиво сидел над своей шайкой. Он думал о Гринбахе, которого все жалели и о котором все забыли.

Вскоре банщик ушел, а разморенный Артур остался лежать на теплом мраморе. Его охватило лирическое настроение, и он стал читать Блока:

И каждый вечер, в час назначенный
(Иль это только снится мне?),
Девичий стан, шелками схваченный,
В туманном движется окне.

И медленно пройдя меж пьяными,
Всегда без спутников, одна,
Дыша духами и туманами,
Она садится у окна.

Голос в банном пару звучал глухо, но стихи были прекрасны, и гимназисты зачарованно слушали, хоть и знали их наизусть:

И веют древними поверьями
Ее упругие шелка,
И шляпа с траурными перьями,
И в кольцах узкая рука.

— Ах, если бы встретить такую женщину! — вздох­нул Канаки.

— Таких не встретишь, — прогудел ломающимся бас­ком Юка. — Такие только в стихах.

— А ты откуда знаешь? Кого ты в жизни видел?

— Не видел, а знаю.

— Ну и дурак.

— Есть такие женщины, — сказал Артур. — Не может быть, чтоб их не было. А если их нет, тогда и жить не стоит.

— Но как же все-таки быть с Гринбахом? — спросил Леська, ни к кому не обращаясь.

5

Ослепительно-белая с золотом яхта крымского правителя, стоя в Киленбухте, наблюдала за линией гичек, выстроившихся у противоположного берега. Матрос на мачте держит наготове флажки и ждет команды. Слева у трапа в кожаном кресле восседает председатель дирек­тории Крыма Джефер Сейдамет. Вокруг стоят члены правительства, адмиралы Черноморского флота, воин­ские начальники крымских городов и директора гимна­зий: евпаторийской, севастопольской, ялтинской, феодо­сийской, керченской.

Джефер Сейдамет обмахивался платком и нехорошо дышал: несмотря на октябрь, аллах послал зной.

На гичках с огромным нетерпением ожидали сигнала. Бредихин у руля евпаторийской лодки нервно оглядывал своих ребят. Загребными сидели Артур Видакас и Улисс Канаки. Обычно вместо Канаки сидел Бредихин.

Гринбаха не было: он сказался больным, да его, соб­ственно, и не приглашали. Отставили и Сашу Листикова, как хиляка. Но он не растерялся и, приехав в Севасто­поль на собственные деньги, явился к директору и вру­чил ему коллекцию сердоликов для Сейдамета. Директор гимназии на борту яхты энергично проталкивался к пра­вителю Крыма.

— Действительный статский советник, директор ев­паторийской гимназии Самко!

— Очень приятно.

— Ваше высокопревосходительство! Гимназист седь­мого «а» класса Листиков Александр просит передать вам в качестве дара эту коллекцию сердоликов, собран­ную им в течение последних лет.

— Вот прекрасный поступок ученика! — умиленно сказал Сейдамет.

— Бесспорно, ваше высокопревосходительство!

— Как его фамилия? Э... Цветков?

— Листиков, ваше высокопревосходительство.

— Листиков? Прекрасно.

Раздалась команда: «На воду!»

Матрос просигналил флажками, все повернулись к линии гичек, и Сейдамет забыл о Листикове с его коллек­цией. Но благодаря этой коллекции директор остался стоять подле Сейдамета. Так их и сфотографировали. Рядом.

Прогремела новая команда: «Полный вперед!» Ма­трос опять просигналил — и гички двинулись к яхте. Сна­чала они шли вровень, как бы соблюдая цепь. Но вот одна стала резко отставать. Самко в тревоге поднял би­нокль: «Слава богу, не моя»... Это на керченской лодке обломилось весло: слишком глубоко взяли. Через ми­нуту на другой лодке — ялтинской — гребца «засосало» веслом, и, пока он выкарабкивался, она потеряла в темпе. Остальные три неслись дальше нос к носу. Слы­шен был уже счет рулевых: «Раз! Раз! Раз!»

Вдруг одна гичка как бы прыгнула вперед.

— Навались! — раздался клич Бредихина.

Теперь впереди всех шла евпаторийская команда. Гребцы напрягались так, что чуть не валились плечами на колени сидящих сзади. Лодка быстро опережала остальные лодки.

— Ваше высокопревосходительство! — прерывисто сказал Самко, утирая платком слезы. Это... это наша... евпаторийская...

— Браво! — похвалил Сейдамет. — Вы образцовый директор. Этот ваш юноша Цветков, и теперь ваша лодка...

А лодка уже настолько приблизилась к яхте, что мож­но было прочитать надпись на ее носу: «Евпаторийская гимназия». Зеркальный блеск воды вдребезги разбивался о ее белый борт. Она летела совершенно ослепительная и как бы упоенная своей победой. Вот уже отчетливо об­рисовалось напряженное Леськино лицо.

— Раз! Раз! Раз! Еще навались! Еще навались! — кричал он истошным хрипом.

— Ваше превосходительство... Гимназист Бредихин, наше высоко... седьмой класс «а».