Илья Сельвинский - О, юность моя!

• Название: О, юность моя!
• Автор: Илья Сельвинский
• Жанр: Историческая проза

---

— У вас что, денег нет на гостиницу?

— В том-то и дело.

— А зачем тогда приехал? — хмуро спросил Пшенишный. — Чего тебе тут нужно, в Севастополе?

— Это вопрос особый. Об этом, если хотите, мы мо­жем с вами поговорить. Только не сейчас: сейчас я дол­жен идти по своим делам, а мешок оставлю здесь. Впро­чем, я еще не завтракал. Хотите вместе? Мои консервы — ваш чай.

— А что у тебя там торчит из мешка? Какая бутылка?

— Ах, это? — небрежно сказал Леська. — Это библей­ская водка.

— Водка?

— Ну да.

— А почему библейская?

— Так называется. Шестьдесят градусов, на зеленом перце.

— Настёнка! — заорал Пшенишный. — Накрывай на стол! Живо! Неужто шестьдесят?

— А мне от нее хотя десять! — попросил мальчик.

— Умен, как поп Семен, — снова засмеялась жен­щина и ласково потрепала сына за вихор.

Леська очутился за хозяйским самоваром. Он поста­вил на стол жестяную банку овощных консервов и стек­лянную с компотом ассорти, в котором среди зеленых слив, желтых груш и бледно-розовых яблок аппетитно посвечивали пунцовые вишни.

Двухлетняя Машенька соскользнула с колен матери и, приковыляв к Леське, повелительно пролепетала:

— На уюньки!

— Это значит — «на ручки», — перевела мать.

Леська взял девочку «на уюньки» и умиленно вдох­нул но татарскому обычаю золотце нежных ее волоси­ков. Но колени у него были жестче материнских. Ма­шенька поерзала и решительно произнесла:

— Неудоба!

Она вернулась к матери:

— На уюньки.

Старшенький, Мишка, парень лет пяти, уже уписы­вал за обе щеки Леськины баклажаны. Машенька тут же потянула к себе его тарелку. Мишка заорал петушиным голосом. Произошла небольшая потасовка. Мама ото­брала у Мишки тарелку для Машеньки, а ему дала но­вую порцию. Мишка оказался в барыше, а Машенька, по­пробовав остроту баклажана, отодвинула тарелку как можно дальше:

— Неудоба!

Ей дали было компота, но она потребовала из него только вишен. Пришлось пойти и на это.

— Чем же вы, хозяин, занимаетесь, кроме того, что сторожите молельню от таких разбойников, как я? Ведь на эти деньги не проживешь.

— А я и не сторож. Это Настёнка — сторож, а я —ло­дочник.

— Я бы хотел... Не могли бы вы... Я бы, конечно, вам заплатил...

— Ага, ага...

— Не нужен ли кочегар на пароходе, который шел бы в Константинополь?

Хозяин смотрел на Леську расширенными глазами.

— Можно на турецкий транспорт, — быстро говорил Леська. — Но можно и на любой. Кочегары всегда нужны.

— Понятно, понятно...

— Значит, поговорите с кем надо?

— Мишка, спать! — приказал вдруг хозяин сыну.

— А где мои пятнадцать?

— Прошли твои пятнадцать.

— Не прошли, врешь.

— Мать! Уложи его.

— Мама, я люблю тебя, как поп Семен.

— Пойдем, Мишенька.

— Не буду я! Не хочу я!

— Спать!

— Мишенька, ну, миленький, ну, хороший, не упрямься.

— Каждый день одно и то же! — бушевал хозяин.— Спа-ать!

Мишку подхватили мамины руки. Он отчаянно бры­кался и орал:

— Я за-анят! Я за-анят!

Вскоре лодочник ушел в порт, а Елисей отправился в библиотеку.

Здесь, в читальном зале, он разложил перед собой альбом с видами Константинополя. При необычайном во­ображении Леськи ему было нетрудно войти в эти рас­крашенные фотографии и зажить там своей будничной жизнью.

Вот он идет по знаменитому мосту через пролив Зо­лотой Рог. Перед ним мечеть Айя-София с четырьмя ми­наретами. Дойдя до нее, он видит новую мечеть на пло­щади султана Ахмета — с шестью минаретами. Оттуда прошел на Университетскую площадь, на которой высит­ся мечеть еще с двумя минаретами. А эти площади, эти мечети, минареты, как воздухом, окружены морем цвета лазури. В Евпатории море гуще, а мечеть Джума-Джами не имеет ни одного минарета. Чего смотрят наши та­тары?

Но вот и знаменитый отель «Диван», построенный в американском стиле. Леська подходит ближе и уже с бульвара, ведущего к нему, слышит джаз. Леська входит в кафе отеля и идет прямо к оркестру. Подходя к эстраде, он мощно запевает: «Эй, ухнем!» Эту песню по Шаляпину знает весь мир. Не успел он сделать и трех шагов, как джаз уже вторит ему всей своей посудой. Так Леська устроился на работу. Сначала он только поет. Но вскоре выяснилось, что великолепно дует в корнет-а-пистон. В кафе зазвучал Римский-Корсаков, приспособленный к ритму фокстрота.

Но почему думать о будущем обязательно в розовых тонах? Жизнь не так уж податлива. Сначала надо по­страдать. Попробуем быть реалистами. Леська поет: «Эй, ухнем!», на него бросается швейцар и коленкой под зад выталкивает певца на улицу.

Ночь. В небе ущербная луна, и город кажется огром­ной мечетью с настоящим полумесяцем. Что дальше? А дальше Леська вспоминает, что где-то на анатолий­ском берегу живут потомки некрасовцев, участников бунта казака Булавина против Петра I. Он слышал, что живут они крепко, с турками не смешиваются и со­хранили русский язык. Вот бы разыскать их! Раз они обитают на берегу моря, значит, рыбаки. Он вполне мо­жет у них батрачить, а там накопит денег и уедет в Ита­лию учиться петь. Человек не пропадает!

Домой Леська вернулся в бодром настроении. Он едва дождался вечера, когда пришел с работы Пшенишный.

— Ну как? Что-нибудь наклевывается?

— Ага. Наклевывается. Водки еще осталось?

— Осталось немного.

— Ну, давай. Выпьем с горя.

— С какого горя? Вы ведь говорите, что наклевы­вается.

— В том-то и дело, — вздохнул Пшенишный, налил себе из штофа весь остаток и заявил: — Свет — кабак, все люди — гады.

После чего глотнул перцовки до капли и завалился спать.

А через час Леську арестовали.

По дороге в тюрьму Леська перебирал в памяти раз­говоры с подпольщиками и вспомнил, что он имеет право не разрешать брить голову наголо.

Когда ввели его в кордегардию и началось дело о Бредихине Елисее Александровиче, мещанине г. Евпато­рия, 19-ти лет, православном, под судом и следствием не состоявшем, вошел цирюльник. Леська насторожился:

— Как вы думаете меня остричь?

— Как положено.

Цирюльник заткнул ему за шею вафельное полотен­це и сразу же отхватил машинкой висок.

— Э, нет! — сказал Леська, отодвигая руку цирюль­ника. — Стричь под нулевку не дам. Я не каторжанин.

— Ну, ты! Босявила! — зарычал фельдфебель. — Ты тут свои порядки не заводи!

— Во-первых, вы мне не тыкайте! А во-вторых, на ка­ком основании меня арестовали?

— Не ваше дело! Кого надо, того арестовали!

— Я требую немедленного освобождения! Вы не имеете права!

— Господин, не скандальте. Я делаю свое дело, а вы подчиняйтесь. Фотографа ко мне!

Явился фотограф, повесил на стенку какие-то цифры и снял Леську со стороны остриженного виска. Потом, как бы извиняясь, сказал:

— Обычно мы снимаем заключенных анфас и в про­филь, но пленки мало, а вас много.

— Где же столько народу помещается в такой ма­ленькой тюрьме?

— А их ежедневно расходуют, — любезно осклабясь, сообщил фотограф.

Леську повели на второй этаж. Лестница до самого потолка была забрана железной сеткой. Дальше пошли по коридору. Коридор напоминал гимназию: по обе сто­роны — двери, двери, двери, и тоже с окошечками.

— Ваш личный номер будет двести семнадцать.

— А имя можно уже забыть?

— Дело ваше, — смущенно ответил стражник.

Камера номер девять имела двухпалубные нары. Но люди лежали не только на этих нарах, но и под ними, и на цементном полу впритык. Леська, ступая по ногам, то и дело обдаваемый матюками, искал более или менее интеллигентное лицо.

— Извините! — сказал он, увидев очки и христосистую бородку.

— Пожалуйста, — ответил тот и, пятясь на соседа справа, опростал место для Леськи.

Леська улегся на голый пол и подложил под голову бушлат.

Подъем был ровно в шесть. Арестантов погнали по коридору к ретирадам.

— Имейте в виду, молодой человек, — сказала христосистая бородка. — Имейте в виду, что во второй раз туда же поведут только в десять вечера.

— А когда у вас прогулка?

— Прогулки отменены. В Севастополе тюрьма не­обычная, здесь ведь долго не сидят: негде! Тут либо рас­стрел, либо свобода.

Из ретирады узники скопищем кинулись к умываль­никам. Нужно было только ополоснуть лицо и руки. За мытье шеи, а также ушей полагалось трое суток карцера.

— Это, однако, только угроза, — улыбаясь, заметил Леськин сосед, ковыряя мокрыми пальцами в обоих ушах. — Карцер сейчас — это одиночка для особо важ­ных преступников. О нем можно только мечтать. Там по крайней мере хоть стоять можно.

Потом арестанты вернулись в камеру, куда вскоре внесли банные шайки с борщом. Борщ был сварен из квашеных помидоров.

— Что значит Крым! Благодать! — снова сказал Леськин сосед. — Кто сидел на Севере и ел уху из тухлой трески, для того этот борщ — ресторан «Стрельна» или, на худой конец, «Яр». О, да вы, я вижу, опытный: у вас своя ложка. Кстати, за что вас взяли?