Стивен Миллхаузер - Метатель ножей

• Название: Метатель ножей
• Автор: Стивен Миллхаузер
• Издательство: Эксмо
• Жанр: Триллер
• Год: 2002
• ISBN: 5-699-01285-0

Американский писатель Стивен Миллхаузер родился в 1943 году. Его первый роман «Джеффри Карграйт. Эдвин Маллхаус: жизнь и смерть американского писателя, 1943—1954», опубликованный в 1972 году, был удостоен французской премии за лучшее иностранное произведение и мгновенно принес автору известность. С 1972 года Миллхаузер выпустил еще три романа, последний из которых, «Мартин Дресслер: Сказка об американском мечтателе», в 1997 году получил Пулитцеровскую премию. Стивен Миллхаузер – певец множеств и любитель перечислений. Писатель который из миллиона мелочей, обыденных и не очень, с помощью привычного нам образа – супермаркета, луна-парка или лабиринта – создает маленький мир, микровселенную. Она живет, кажется, своей неживой жизнью, но только до тех пор, пока в ней находятся люди, смысл существования которых состоит в том, чтобы пребывать в ней. Писатель, отдающий всю силу таланта на то, чтобы читатель снова погрузился или хотя бы кончиками взрослой души прикоснулся к утраченной атмосфере отрочества и юности. Все герои его рассказов постоянно пребывают или входят в состояние удивления, любопытства, открытия и откровения. В этих иссториях вроде бы ВСЕ обыденно и если не существует, то вполне могло бы быть, и вдруг – щелк! – нам открывается что-то интимное и психологически яркое. Американский преподаватель коледжа пишет глубокую, и, одновременно, комфортную прозу, которую так хорошо читать теплым августовским вечером. Мы сидим на верандах, в старых скрипучих качалках, на деревянном столе поодаль корзина со спелыми грушами, а в душе легкая грусть от кратковременной разлуки с любимым человеком. И некуда спешить. Только ленивый не заметил отсылок в «Метателе ножей» к эстетике, мыслям и стилям многих, ныне мертвых и великих писателей. Многие из не ленивых, счастливые от узнавания цитат и метафор (игра «Угадайка!»), винят Миллхаузера во вторичности. Совсем не чувствуют волшебства, магической атмосферы.... Интересна игра Миллхаузера с наследием Франца Кафки. Во втором рассказе сборника, «Свиделись», ведется ниточка к рассказу Кафки «Превращение». Только у Миллхаузера все получается с обратным знаком: сюрреалистически влажная любовь к лягушке («Свиделись») против отвергания и ненависти к «насекомому» («Превращение»). Второй поклон Кафке – рассказ «Выход», запаралеленый со знаменитым безысходным «Процессом». Возникновение ассоциаций – процесс сугубо личный, во время чтения по разным причинам мне вспоминались «Незримые города» Итало Кальвино, «Вино из одуванчиков» Рея Бредберри, «Игра в бисер» Германа Гессе, БорхесБорхесБорхес и даже знаменитый квест «Syberia» (великолепнейший рассказ сборника «Новый театр механических кукол»). А в целом, книга весьма и навсегда достойна занимать свое место на полке в центральных залах Вселенной библиотеки. Хотя откуда у нее такие залы, она же безконечна... (http://frame.friends-forum.com/Gazeta/13/10/245.html)

---

Для молодого мастера одно дело – заработать репутацию, и совсем другое – ее поддерживать.

Генрих Граум был не из тех, кто бежит трудностей. Последующие двенадцать лет серьезный молодой мастер точно превосходил себя во всякой новой постановке, и каждую публика ожидала нетерпеливо, на грани лихорадки. Аудитория все так же отзывалась на необычную мощь его созданий; к странной силе, что излучали кукольные глаза, особенно восприимчивы были молодые женщины. Общеизвестна история об Ильзе Лангер, которая столь отчаянно влюбилась в темноглазого Пьеро, что лишь завидев его, принималась неистово рыдать. В одно дождливое воскресенье после мучительной ночи исстрадавшаяся девушка до зари вышла из дома, прошла по сумрачной вязовой аллее на севере Шлосспарка [9] и бросилась в воды Брее, оставив жалобную любовную записку и отрывок из стихотворения. Бедная Ильзе Лангер – лишь крайний и несчастливый пример повсеместно распространенного явления. Женские слезы были не редкость в театре «Очарование»; юноши посвящали Кларе Генриха Граума пылкие стихи. Даже трезвомыслящие критики не гнушались высочайшими отзывами, что порой беспокоило их самих и становилось поводом к редким нападкам. Было замечено, что фигуры Граума словно все больше выбиваются за пределы человеческого, словно он желает, чтобы его куклы выражали не только глубочайшие секреты человеческой души, но и эмоции, что лежат за пределами знаний смертных; и это ощущение избыточности, что скрывалось в сердцевине его величия, само по себе таило опасность, ибо поговаривали, что его создания идут по тонкой грани, отделяющей их от гротеска.

Но подобные нападки, неизбежные в искусстве высокой и древней традиции, оставались не более чем шепотом в грохоте оглушительных аплодисментов; и спектакли в театре «Очарование» вскоре превратились в триумф эпохи, финальный и богатейший расцвет искусства кукольной механики.

Возможно, именно окончательность этих целиком заслуженных вердиктов должна заставить нас прерваться. Допустим, искусство достигло своего высочайшего выражения; в таком случае, спросим себя: если некий порыв направил искусство по пути его полной реализации, не подтолкнет ли он его дальше, за границу дозволенного? С этой точки зрения уместен вопрос: быть может, высочайшая форма искусства уже содержит в себе элементы распада – короче говоря, возможно, упадок, до сих пор считавшийся болезненной противоположностью прочнейшего здравия искусства, есть всего лишь результат порыва, который породил и то, и другое?

Как бы то ни было, молодой мастер продолжал двигаться от победы к победе, потрясая нас раскрытием все новых душевных глубин, заставляя жаждать темных и глубоких красот. Точно его творения напряженно замерли на самой грани человеческого, не покидая человеческое целиком; и мощь его последних фигур словно обещала некое предельное видение, которого мы ждали со страстью и некоторым ужасом.

А в возрасте тридцати шести лет, после двенадцати лет непрерывных триумфов, Генрих Граум внезапно замолчал.

Сейчас в молчании мастеров нет ничего необычного, и само по себе оно не является поводом для тревоги. Хорошо известно, что мастера испытывают непрерывное мучительное напряжение, ибо говоря о власти над грандиозным искусством кукольной механики, мы не имеем в виду ту власть, что позволяет почивать на лаврах. Гораздо точнее будет сказать, что овладение мастерством – лишь необходимая подготовка к будущим тяготам. Как еще объяснить серьезное и печальное выражение лиц наших мастеров? Высокое кукольное искусство требует постоянной беспощадной точности, силы концентрации, что никогда не дрогнет, и неослабевающей изобретательности – само мастерство, таким образом, вынуждено бесконечно бороться за одно сохранение своего статуса. Кроме того, имеется никогда не признаваемое, но неизменно ощущаемое присутствие других мастеров, ибо все они тайно соперничают друг с другом. Каждый чувствует рядом других, в сравнении с которыми безжалостно себя оценивает; и хотя, возможно, подобное соперничество для здоровья мастеров губительно, без него всегда сохраняется вероятность того, что пострадает искусство, ибо неизбежно у всех мастеров наступит легкое, едва осознаваемое расслабление. Помимо этого, каждый мастер выступает соперником великих мастеров прошлого; и каждый – соперник самому себе в бесконечной борьбе за превосходство над своими самыми роскошными творениями. Подобного давления более чем достаточно, чтобы прочертить на лицах наших мастеров глубокие морщины, – но помимо него существует еще вечная угроза нищеты, тяжесть жизни в двух мирах одновременно и общий удел страданий, которого не избежит ни один смертный, и который, видимо, чрезмерен для мастера, что тянется к высочайшим пределам напряженного и взыскательного искусства. Потому и случается так, что мастер порой замолкает, а потом – через шесть месяцев, или год, или два – выныривает из молчания, точно заново родившись. В его отсутствие театром управляет его самый талантливый ученик. Таким образом, в истории о Генрихе Грауме поразительно не само молчание, и даже не его внезапность, но его полнота и продолжительность. Ибо Граум оставался погруженным в молчание десять долгих лет; и, в отличие от всех остальных мастеров, временно уходящих на покой, закрыл театр и отозвал все свои творения с публичных спектаклей.

Споры о десятилетнем молчании Генриха Граума, по всей вероятности, не утихнут никогда.

Местами его сравнивают с двенадцатилетним молчанием Шиллера между «Доном Карлосом» [10] и «Валленштейном» [11], но я, если позволите, замечу, что Шиллер начал писать стихи (если не драмы) через восемь лет после завершения работы над «Доном Карлосом», что он упорно работал над «Валленштейном» с 1797 по 1799 год, и что, в любом случае, Шиллер был далек от молчания, 

поскольку как раз в эти поразительные годы опубликовал две полных хроники, а также многочисленные эссе по философии и эстетике. Молчание Граума было абсолютным. Более того – он распустил учеников. Поэтому свидетелей его деятельности в тот поворотный период у нас не имеется. Тихо женился он еще в годы успеха, и как-то связывать его молчание с семейной жизнью совершенно нет оснований. Известно, что в годы молчания он в обществе жены несколько раз ездил на курорты Северного моря; дважды его видели в шезлонге на пляже Шевенингена – сутулый гигант в коричневых плавках угрюмо глядел на воду. Но по большей части он сидел взаперти в своей мастерской на Линденаллее. Все решили, что там он без устали разбирает и собирает механических кукол, как делал это в дни одержимой юности. Доказательств обратному нет, ибо он об этом никогда не говорил ни слова – равно как и обо всем остальном, однако можно кратко остановиться на двух недостатках этого общего вывода. Во-первых, не найдено ни единого следа механической куклы того периода. Во-вторых, природа нового театра механических кукол делает маловероятной теорию бесконечного эксперимента. Мне могут возразить, что Граум уничтожил все результаты своих опытов; однако не следует забывать, что шестьдесят три руки и более шести сотен голов времен ученичества он бережно сохранил. Лично я после долгих и серьезных размышлений склоняюсь к мысли, что десять лет Генрих Граум не делал ничего. Или, если точнее: не делал ничего, непрерывно размышляя о природе своего искусства. Будь он литератором, каким-нибудь Шиллером, он оставил бы миру плоды своих раздумий; но гений его бессловесен, а мысли нашли отражение лишь в странных творениях, что неожиданно родились ближе к концу этого периода, навсегда изменив природу нашего кукольного театра.

Когда закрылся театр Граума, мы были разочарованы и полны ожиданий. Молчание все длилось, ожидания убывали, а разочарование росло. Со временем даже оно выцвело, возвращаясь лишь случайными вспышками грусти или – в сиреневые летние сумерки, когда зажигались уличные фонари, – смутным беспокойством, нетерпением, точно мы искали чего-то ушедшего навек.

Тогда мы целиком отдались кукольному театру. То был период его зрелости; говорили, что никогда прежде искусство такого множества мастеров не достигало таких высот выразительности, ибо мастерам не давали покоя воспоминания о старом театре «Очарование».

Слухи о возвращении великого мастера поначалу были восприняты несколько сдержанно. Он настолько абсолютно исчез, что его возможное явление среди нас почему-то тревожило. Точно должен вернуться любимый сын, что десять лет был мертв, а ты давным-давно уже позаботился обо всех похоронных мелочах. Целое поколение учеников пришло в мастерские, не видя ни единой работы легендарного мастера; некоторые высказывали сомнения в открытую. Даже мы, кто оплакивал его молчание, втайне ощущали неуверенность, ибо приспособились к сложившемуся порядку вещей, утратили привычку к гению. Разве в робких своих сердцах не молились мы о том, чтобы он оставался вдалеке? И все же с приближением назначенного дня нас все сильнее скручивало ожиданием; и мы слышали медленное, тайное возбуждение, которое выстукивали наши сердца, точно взрыв лихорадки пред неизвестной болезнью.