Люсьен Леви-Брюль - Сверхъестественное в первобытном мышлении

• Название: Сверхъестественное в первобытном мышлении
• Автор: Люсьен Леви-Брюль
• Издательство: Педагогика-Пресс
• Жанр: Психология
• Год: 1994
• ISBN: 5-7155-0701-4

В центре внимания автора — известного французского философа, этнографа и психолога Люсьена Леви-Брюля (1857–1939) — проблемы природы человеческого мышления, культурной обусловленности его развития. Идеи Леви-Брюля породили плодотворную полемику и явились ценным вкладом в становление научного представления о природе сознания и мышления.

Работы, включенные в книгу, выходили на русском языке более 60 лет назад и давно стали библиографической редкостью.

Для психологов, социологов, философов и этнографов.

http://fb2.traumlibrary.net

---

В Южной Индии, «как только умирает савара, у входа его жилища делают выстрел из ружья для того, чтобы спасти куба (духа). Труп обмывают, переносят на семейную кремационную площадку и сжигают. Всё, чем владеет человек, — луки, стрелы, топоры, кинжалы, ожерелья, одежда, рис и т. д. — сжигается вместе с его телом». Наконец, чтобы не продолжать сверх меры перечисление примеров, приведем слова де Гроота: «Мы, не колеблясь, утверждаем, что было время, когда смерть человека в Китае влекла за собой полное разорение его семьи… Впоследствии обычай погребения ценных предметов вместе с покойником мало-помалу смягчился, не исчезнув, однако, совершенно. Но вместе с тем все больше становилось обязательным сяо (долг уважения детей в отношении родителей), т. е. дети, перестав отказываться в действительности от наследства родителей, с тем большим рвением продолжали сохранять внешние знаки отказа от него, надевая наименее ценные одежды, употребляя возможно более простую пищу и т. д.».

Общепринятое истолкование сводит эти обычаи к нескольким основным мотивам: их объясняют стремлением доставить покойнику всё, что необходимо, дабы он не был несчастен в новой обстановке, следовательно, если речь идет о высокопоставленной личности, снабдить ее всем, что нужно для поддержания своего ранга; стремлением избавить живых от предметов, оскверненных смертью и ставших негодными для пользования. Этим объяснялся распространенный почти повсеместно обычай сжигать и сносить жилище, в котором кто-нибудь умер. Стремление избежать опасности: как бы покойник, который ревниво наблюдает за оставшимися в живых, не вздумал вернуться и забрать то, что ему принадлежало. Эти мотивы или хотя бы один из них имеются налицо в сознании тех, кто соблюдает данные обычаи.

Тем не менее иногда задаются вопросом: достаточны ли эти мотивы для объяснения обычая, столь необыкновенного и столь противоречащего по видимости самому очевидному интересу живых? Так, в Конго «на покойника надевают его кораллы, если он их имел, и всё наиболее ценное, что у него есть, всё это должно погибнуть вместе с ним. Но почему? Если из жадности, из нежелания людей расставаться со своими богатствами даже в могиле, то ведь чувство жадности должно проявиться и у наследника, который не пожелал бы согласиться с потерей. Всё, что я узнал на этот счет, сводится к тому, что они поступают так из слепого повиновения Кисеи, который предписал им делать так, и они слишком невежественны, чтобы позволить себе рассуждать по поводу религии, которой повинуются безоговорочно».

Правда, случается, что наблюдатели в сообщениях смешивают сами факты с истолкованием, которое им кажется наиболее естественным. Однако бывает, что указанные мотивы определенно приписываются как будто самими туземцами. «Они воображают и верят, что души этих колдунов, топоров, ножей и всего, что посвящается покойникам, особенно на великом празднике мертвых, отправляются в иной мир, служить душам покойников, хотя тела котелков, шкур, топоров и т. д. остаются в могилах и гробах вместе с останками умерших. Это их обычный ответ на наши замечания, что мыши поедают масло и лепешки, а ржавчина и гниение уничтожают шкуры, топоры и другие орудия, которые они погребали и клали в могилу с телами родственников и друзей».

Но часто обычаи продолжают существовать тогда, когда первоначальный смысл их уже утерян. Те, кто их соблюдает, никогда не преминут, конечно, дать объяснение, сообразное с нынешними представлениями и чувствованиями, подобно тому как мифы могут обрасти несколькими слоями дополнений и иллюстраций, противных первоначальному смыслу, когда коллективные представления, из которых эти мифы возникли, изменились вместе с социальной средой. Можно допустить, что на самом деле в низших слоях общества, где продолжается обычай уничтожать все принадлежащее покойнику, туземцы сами себе объясняют его указанными выше мотивами, однако и в данном случае следует задаться вопросом, не должны ли обычаи в действительности быть связаны с другими коллективными представлениями, присущими мистическому и пра-логическому мышлению.

Согласно нашей точке зрения, эти обычаи предполагают, прежде всего, сопричастность, представляемую и ощущаемую первобытным человеком. Предметы, употреблявшиеся человеком, одежда, которую он носил, его оружие, его украшения суть нечто от него, суть он сам (в смысле, который получает глагол быть благодаря закону сопричастности), точно так же, как его слюна, обрезки ногтей, волосы, испражнения, хотя, допускаю, и в несколько меньшей степени. В эти предметы перешло от него нечто, делающее их продолжением его личности. Мистически эти предметы ныне неотделимы от него. Благодаря своего рода поляризации[23] они уже не оружие и не украшения вообще. Это — оружие или украшения того или иного лица, которые в дальнейшем не могут быть лишены фиксированной принадлежности и сделаться достоянием другого. Но для мышления первобытных людей мистические признаки предметов, их таинственные свойства играют как раз наиболее важную роль: будучи ориентировано иначе, чем логическое, мышление первобытных людей приводит к совершенно иному образу действия, к поведению, с точки зрения утилитарной, подчас неразумному. Например, вождь решил назавтра предпринять охотничью экспедицию; вместо того чтобы отправиться на покой и хорошо выспаться, быть бодрыми, бороро проводят ночь в песнях и плясках. Фон ден-Штейнен, которого это поражает, не знает, по-видимому, что, на взгляд бороро, поимка дичи гораздо больше зависит от магического действия, оказываемого на нее песнями и плясками, чем от быстроты и ловкости охотника. Так и при мысли о том количестве труда, какого требует от первобытного человека изготовление оружия, лодок, утвари, невольно напрашивается вопрос, как могут они при каждом смертном случае жертвовать продуктом стольких усилий и терпения, продуктом, им крайне необходимым. Но в том-то и дело, что действительная полезность оружия и утвари, на их взгляд, нечто совершенно второстепенное по сравнению с мистической связью, которая устанавливает партиципацию между этими предметами и бытием того, кто их сделал, пользуется и владеет. Пусть этот человек умер; что же делать с тем, что ему принадлежит? Для пра-логического мышления здесь даже и вопроса не возникает. Для него не существует нескольких возможных решений: партиципация между умершим и тем, что ему принадлежало, такова, что мысль о полезности этих предметов для кого-нибудь помимо их владельца не возникает. Необходимо, следовательно, чтобы данные предметы его сопровождали. Их положат возле тела, а так как предметы вообще считаются одушевленными, то их признают переселившимися, подобно покойнику, в соседнюю область, куда смерть (в первой стадии) его перенесла.

Указанные только что мотивы не противоречат мистическому происхождению этих обычаев. Было бы опасно, например, завладеть предметами усопшего: тот, кто стал бы ими пользоваться, рисковал бы вызвать гнев и раздражение покойника и сделаться жертвой его мести. Можно думать и так, что покойник будет признателен за заботы тех, которые отправили с ним в путь всё, что ему принадлежало, и в награду не станет смущать покоя оставшихся в живых и т. д. Однако эти соображения и мотивы играют второстепенную роль. Они находят объяснение в первоначальной мистической связи между предметами, принадлежавшими покойнику, и самим покойником, тогда как мистическая связь не может быть объяснена этими мотивами, имея источником непосредственно коллективные представления, свойственные пра-логическому мышлению. Для последнего на данной стадии владение, собственность, пользование совершенно не отличаются от сопричастности. Мистическая связь не может быть разрушена смертью, тем более что покойник продолжает жить и его отношения с общественной группой не обрываются окончательно. Если говорить нашим языком, то он останется собственником того, что ему принадлежит, и рассматриваемые обычаи просто свидетельствуют о том, что право собственности за ним признается. Следует только разуметь, что в этот момент собственность заключается в мистической связи, в сопричастности владеющего и его имущества. Данная связь не позволяет возникнуть даже мысли о том, что имущество может перейти в другие руки или, перейдя к другому, на что-нибудь сгодится, не говоря уже о тех гибельных последствиях, которые способно повлечь само нарушение мистической связи.

Хотя наблюдатели очень далеки обычно от описанной системы идей, бывает все же, что сам их способ выражения подтверждает более или менее отчетливо наш взгляд. Прежде всего, нам часто сообщают, что погребению, разрушению и принесению в жертву подвергаются предметы, принадлежащие покойнику лично, т. е. предметы, которые были изготовлены им самим или находились в его исключительном пользовании. Разрушение и уничтожение не распространяется обычно на предметы, которые являются собственностью (в мистическом смысле) других членов семьи. «Вдова хранит все корзины и украшения, сделанные ею». На Новой Гвинее «часть луков и стрел мужчины и вообще всего, что ему принадлежит, ломается на могиле, и осколки оставляются здесь в качестве свидетельства неспособности покойника пользоваться ими впредь. Подобный обычай соблюдается также и в отношении кухонной утвари или орудий женщины. На могилу кладут ее юбку и всё, что она носила в момент смерти». Иногда наблюдатель указывает на мистический характер связи между покойником и принадлежавшими ему предметами. «Одежда, оружие, утварь покойника погребаются вместе с ним. Челнок из коры опрокидывается на его могиле или пускается по воле течения. Все предметы, принадлежавшие покойнику, но не могущие быть погребенными вместе с ним, приносятся в жертву. Их сжигают, бросают в воду или вешают на деревьях, ибо они являются элн'ари этаи, т. е. заклятыми. Это новый вид табу, который часто встречается и в других местах». Последнее сравнение, на наш взгляд, очень метко, тем более что это табу налагается на тех, кто составляет часть той же общественной и религиозной группы, что и покойник, но не касается прочих. Так, у баронга, когда умирает член племени, «одежда и всё, что он носил на себе, бросаются в его оставляемую на произвол судьбы хижину. Тарелки, сосуды для браги разбиваются на его могиле: никто не смеет к ним притронуться». Жюно, однако, замечает: «Кроме христиан… Одна новообращенная из Рикатла, по имени Лоис, рассказывала мне, смеясь, что она очень дешево дополнила свой комплект посуды, купив ее у наследников одного покойника, которые готовы были отдать ее почти задаром». Последний факт весьма знаменателен. Несомненно, у баронга мистическая связь между человеком и принадлежащими ему предметами недостаточно сильна, для того чтобы эти предметы обязательно приводились в то же состояние, что и их владелец после смерти. Однако для оставшихся в живых они — табу, и их предпочитают скорее уничтожить, чем пользоваться ими. Однако доказательством, что туземцы их уничтожают не для того, чтобы покойник мог ими пользоваться, или из страха, что он придет за. принадлежавшими ему предметами и т. д., служит тот факт, что они без особых угрызений совести уступают их соплеменникам, принявшим христианство.