Кристофер Бакли - Прощайте, мама и папа. Воспоминания

• Название: Прощайте, мама и папа. Воспоминания
• Автор: Кристофер Бакли
• Издательство: КоЛибри, Азбука-Аттикус
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-389-01055-0

Американский журналист и писатель Кристофер Бакли не нуждается в представлении: почти все его сатирические романы переведены на русский язык и пользуются большой и заслуженной популярностью в нашей стране. Искусно выстроенные сюжеты, умение разглядеть смешное в самых серьезных явлениях окружающей действительности делают его книги занятнейшим, а порой на редкость смешным чтением.

Все это, как ни удивительно, присуще и пронзительно грустным воспоминаниям писателя о родителях, ушедших из жизни в 2008 году. Видный американский политик и писатель Уильям Бакли и его жена, светская львица Патриция Бакли, в течение многих лет находились в центре политической и культурной жизни Соединенных Штатов, общались и дружили с ее выдающимися представителями, рассказ о которых пойдет в этой книге.

---

Через две недели после возвращения из больницы, все еще очень слабый, но ужасно уставший от безделья, папа решил переселиться в кабинет и возобновить работу над мемуарами о Голдуотере. Геройское решение. Там он сможет дышать, вставать, разговаривать. (Самостоятельное управление стилноксами не помогло, но это не имело значения.) Вдобавок ко всему началась летняя гроза. Мы оба промокли до нитки, пока я устроил его в кабинете. Я принес ему кислородную машину. Он поморщился. Раз пятьдесят мы заводили об этом, ох, разговор.

— Попробуй кислородную трубку.

— Какой в ней толк?

— Подышишь кислородом, тебе это как раз не помешало бы сейчас…

— Не понимаю, что в ней хорошего. [Надевает трубку на голову и засовывает концы в ноздри.] Ладно, надеюсь, ничего плохого не случится.

Он включил компьютер. Стал не очень уверенно тыкать пальцем в клавиши. На всякий случай я встал у него за спиной, если он вдруг повалится вперед.

— Я хочу подиктовать тебе.

— Папа, я уже забыл, как это делается на твоем компьютере. Четверть века прошло.

Он поднялся, держась за край стола, и начал диктовать последнюю главу своих мемуаров о Барри Голдуотере.

— Последующие годы, по мнению самого Барри Голдуотера, были неспешными.

Я старался успеть за папой. Вообще-то я довольно быстро печатаю, но только не на его компьютере, за которым я ощущал себя так, словно управлял паровозом.

Меня поразило, до сих пор поражает, даже год спустя, что, читая последние страницы опубликованных мемуаров о Голдуотере, я слышу папину свободную плавную речь. Я вижу перед собой свежеотпечатанный экземпляр и, читая последнюю главу, нахожу очень мало отклонений от того, что слетало с синих губ в дождливое июльское утро. Словно его разум все еще горел ярким огнем внутри разрушавшегося тела. Он напряженно размышлял и сам поправлял себя, едва замечал что-то не то. Он диктовал, словно в его монологе уже были расставлены запятые и определены параграфы. И диктовал быстро. А у меня было ощущение, что мои пальцы перелезают с клавиши на клавишу, как неповоротливые крабы. Меньше чем за десять минут мы добрались до последнего параграфа последней книги, которую он написал.

Вот так это было. Больше никто не приходит на ум, кто бы так долго поддерживал репутацию прямого и мужественного человека. За многие годы, если человек постоянно вращается в политическом сообществе, приходится встречаться с отвергнутыми кандидатами в президенты. Но даже в этой исключительной компании Голдуотер, звонящий с Южного полюса моей жене или пролетающий в самолете над Гранд-каньоном за своими друзьями, был уникальной личностью и навсегда таким останется.

Глаза у меня затуманились, когда я печатал это, и я невольно произнес: «Папа, это прекрасно».

Я искал на клавиатуре, как сохранить написанное. Как-то удалось найти сочетание клавиш, и я нажал на них, после чего ждал затаив дыхание, пока на экране не появилось название последней главы.

— Давай напечатаем, — сказал папа.

С этим я не мог справиться.

— Я сам, — сказал отец, сел за компьютер и нажал на несколько клавиш.

Секундой позже:

— Ох, сво-лочь, — произнес папа, делая особое ударение на слово, начинавшееся на «с…», словно исполняя сложный джазовый аккорд. Сволочь-мажор-увеличенный интервал-септима.

— Неправильно, — произнес он.

Я опустил голову.

— Но было же.

— А теперь нет.

Мы стали искать. Папа позвонил на фирму. Там говорили по-испански. Закончилось это тем, что нам сказали: «Lo siento, compadre». (Извини, друг.) Это не сулило ничего хорошего.

— Надо начинать сначала, — вздохнул папа.

После недолгих взаимных упреков мы занялись делом. Я согласился записать последний абзац, но с условием, что сделаю это на своем ноутбуке. Под дождем, не переставая ворчать, я отправился за «Маком».

Папа заново продиктовал главу, и практически дословно. Когда мы пересмотрели текст на другой день, то в нем нечего было исправлять, разве что точку в одном месте, слово — в другом. Наверное, в тысячный раз за свою жизнь я вновь трепетал перед ним.

Помню, ребенком я наблюдал, как он в машине, пристроив на коленях голубую «Оливетти леттера-32» срочно дописывал колонку. Между 1962 и 2008 годами он написал около 5600 колонок. Собранные вместе, они составили бы сорок пять томов. Добавьте к этому пятьдесят опубликованных книг, и получится девяносто пять. Кстати, мне пятьдесят пять лет, и у меня всего тринадцать книг, счет не в мою пользу.

Я всегда поражался, другого слова не могу придумать, как он быстро пишет. Пять минут — и колонка из семисот слов готова, то есть ему нужно было ровно столько времени, сколько требовалось, чтобы напечатать ее. Я хвастался перед знакомыми тем, как быстро отец пишет свои колонки, пока однажды он не пожурил меня, правда довольно ласково: «Люди могут подумать, что я не очень задумываюсь о содержании, но это неправда. Просто я быстро работаю». Ему нравилось рассказывать об этом, рекламируя себя, например, однажды в беседе с Джином Шалитом, экстравагантным, усатым и очень остроумным телевизионным персонажем, он заметил, что написал некую особую колонку меньше чем за пять минут. На это Шалит ответил: «Ага, ее я прочитал».

Когда я начинал свою профессиональную писательскую деятельность, мой трепет перед скоростными способностями отца смешивался с завистью. У меня слово обычно двигалось со скоростью ледника. Каждую зиму папа уезжал в Швейцарию писать свои книги и через шесть недель возвращался с более или менее законченной рукописью. Не буду утверждать (после его смерти), что все его книги рассчитаны на литературное бессмертие, но среди пятидесяти есть настоящие бриллианты, написанные за полтора месяца неполных рабочих дней.

В Швейцарии он по утрам занимался корреспонденцией, «Нэшнл ревю» и своими колонками, потом был ланч с Кеном Гэлбрайтом, или Нивеном, или каким-нибудь европейским королем или царем в изгнании, то есть с кем угодно, находящимся на вершине горы, выпивал с ними по бокалу вина «Фендан» или «Дол», после чего катался немного на лыжах и около четырех возвращался к своему столу, чтобы поработать над книгой до семи часов. У меня же ушла большая часть года, когда мой рабочий день состоял из восьми, десяти, четырнадцати часов, причем без всяких вечеринок в Гштааде, чтобы написать свою первую книгу. Пока я писал ее, то жил в квартире над гаражом, которую теперь занимает Дэнни. Папа и мама отправились в двухнедельный круиз от Рио до Панамы. В папины планы входило начать книгу о своих морских приключениях. Однажды ночью, когда я был один и не в лучшем настроении, потому что переписывал, устало и недовольно, очередной кусок и раздумывал, не слишком ли поздно податься в школу юристов, вдруг раздался телефонный звонок. Я услышал голос оператора, соединявшего меня с кораблем. Звонок был от мистера Бакли. У меня заколотилось сердце. В те времена подобные звонки воспринимались как вестники большого несчастья.

— Кристофер?

— Папа. У вас все в… порядке?

— Знаешь, что я сегодня сделал?

— Что?

— Закончил книгу! А как твоя продвигается? Хо, хо, хо!

Он написал книгу за двенадцать дней. Уверен: «А как твоя продвигается? Хо, хо, хо!» — было чистой воды насмешкой. Тем не менее я поздравил его, потом положил трубку и какое-то время сидел, уставясь на винтовку двадцать второго калибра, висевшую на стене, раздумывая, не стоит ли мне вставить дуло в рот, а потом спустить крючок большим пальцем. Все-таки, он очень быстро написал всю книгу с самого начала и до конца.

Многие авторы счастливы — испытывают глубокое волнение, даже готовы кувыркаться, — когда заканчивают писать книгу. Но только не папа, только не в этот раз, потому что у него буквально не осталось причины жить дальше. У него резко усилилась депрессия. На испуганные звонки и имейлы папиных друзей я отвечал, не скрывая, что у него портится настроение.

Однажды днем он призвал меня к своей постели и сказал едва ли не с отчаянием:

— Ох, Кристофер, я так ужасно себя чувствую.

— Знаю, папа. Знаю. И очень тебе сочувствую. Жаль, я не…

— Если бы не религиозный аспект, я бы принял таблетку.

Религиозный аспект. Мы ступили на тонкий лед. Не время было разбивать то, что осталось от его сердца, и говорить ему, что хотя я в высшей степени восхищен учением Иисуса, все же довольно давно перестал верить, будто он восстал из мертвых. Это честное сомнение, правда, но оно сводит на нет сверхъестественный аспект христианства. В то же время мне отчаянно хотелось избавить его от мучений, если, конечно, он этого сам хотел. Ему было очень плохо. Он ужасно скучал по маме.

Мне тоже было плохо. Слишком много сложностей. И все же я понимал. Папа очень долго зависел от мамы. Даже когда мама не разговаривала с ним — примерно треть всего времени, — она все равно заботилась о нем, паковала его багаж, смотрела, чтобы он ни в чем не нуждался. «Я настоящая арабская жена, — говорила она (и это появилось в „Нью-Йорк таймс“. — Когда Билл говорит „убирай шатер“, я подчиняюсь». Она была воспитана матерью, которая внушила своим дочерям, что главное в их жизни — заботиться о своих мужчинах. И моя мама это делала. Она умела предусмотреть все до последней мелочи.