Александр Шмаков - Каменный пояс, 1977

• Название: Каменный пояс, 1977
• Автор: Александр Шмаков
• Издательство: Южно-Уральское книжное издательство
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1977

Литературно-художественный и общественно-политический сборник подготовили Курганская, Оренбургская и Челябинская писательские организации. Включает повести, рассказы, очерки, статьи, раскрывающие тему современности.

---

— Аль завидно? — засмеялась Домкратиха.

— Мне-то что, — протянула Исидора, — ты за своим поглядывай — вишь, глаз не отрывает!

— Ах ты, перечница колченогая, телячий хвост! — взвилась Домкратиха под смех соседок. — Ты это куда уставился?.. А ты, мать моя, поприкрыла бы грудь-то, чего всему миру на обозренье выставила, думаешь — у нас такого нету?..

Матильда испуганно натянула косынку на плечи, завязала косынку узелком.

Домкратиха шумно села на место и больше не упускала узелок из виду: не развязался ли?

Шоссейные сидели за другим концом стола, своим маленьким обществом, поближе к невесте.

— Чего ты молчишь все? — тихо спросила Катерина Матильду. — Какое горе ни будь, говорить надо. От этого облегчение горю наступает… Неживая ты вовсе!

Матильда медленно качала головой, не отвечала.

— Ты пей, — не отступала Катерина. — Пей, пей! Бывает, что помогает. Сглотни, и дело с концом.

Матильда послушно выпила.

— Вот и все! — ободряюще сказала Катерина.

— Обожгло… — непонятно на что пожаловалась Матильда.

— Всех нас обжигает, — с сочувствием согласилась Катерина.

Матильда схватила еще чей-то стакан, выпила залпом. Хозяин стаканчика уважительно на нее посмотрел.

— Эко! — покачала головой Катерина. — Ты не сразу по стольку-то, тоже не дело. Осовеешь — ни себе радости, ни другим.

— Жжет… — посмотрела куда-то вдаль Матильда.

— Поди с мужем нелады? — выспрашивала Катерина. — Есть муж-то?

— Мужа — нет! — усмехнулась Матильда.

— Ну, кто ни то… Полюбовник, может? — Катерина принизила голос.

— Полюбовник — это есть, — опять усмехнулась Матильда.

— Ты потише бы… — укорила Катерина. — Всем и знать об этом ни к чему… Бывает, и не муж, а уважает. Вон ты красивая какая. Только разжаться тебе, расправиться бы, чтобы дышать свободно, все и пойдет как по маслу… Поди, любишь больше меры?

— Люблю, — согласилась Матильда.

— Это ведь погибель — сверх меры-то любить… — покачала головой Катерина. — Ну, а он что?

— А он об меня папиросы тушит, — сказала Матильда.

В дальнем углу шел деловой разговор:

— Вот такого карася поймал! — завирал бабки Гланин старикашка.

— Я давно говорю — пруд очистить и карася туда, а также всякого другого линя, — стоял на своем Исидорин мужик.

— А что, Поликарпыч, — вопросил Домкрат, — раз у председателя руки до пруда не доходят, давай-ка сами за такую нагрузку возьмемся, на общественных, я говорю, началах, правильно говорю?

— Так ведь трактор потребуется? — усомнился бабки Гланин старик. — Очищать же надо?

— Возьмем трактор! — совсем загорелся Домкрат, кося глазом на Матильдин узелок. — И очистим, я тебе говорю! Вон молодого попросим, Афанасий теперь нипочем не откажет, верно говорю?..

— Девчатам поднесите! — закричали женщины.

Девушки кучкой стояли в дверях. Им поднесли красного, девушки жались, отворачивались. Васюта, дочка Марии, совсем отошла в сторону и смотрела на Матильду, глаз оторвать не могла, не мигала даже. Некрасивая она была, Васюта, — белесая, скуластая, остроносая.

Бабки Гланин старичок вылез из-за стола, потянул ее за руку:

— Придержи-к мое место, Васют, я в один момент, проверю, как бы мерин не убег…

Васюта села. Сосед налил ей стопку:

— Ну, девка, поехали! В праздник трезвым быть — грех…

Перед ней, как на картине, обособленно, отъединенно от всех было лицо Матильды — бледное, застылое, красивое страшной, обреченной красотой. Васюте казалось, что красивее быть ничего не может, и было ей непонятно, как сидящие за столом мужики говорят кто о чем, когда нужно говорить только о ней, об этой непонятной и, конечно, ни для кого не досягаемой женщине.

Перед Васютой из ничего, сама по себе возникла стопка. Коварный сосед поглядывал в сторону. Васюта машинально взяла стаканчик, соседовы брови вздрогнули и замерли в ожидании, а через стол крикнула что-то и погрозила кулаком мать.

Васюта замигала белесыми ресницами, оттолкнула стопку. Сосед разочарованно поник. У матери вина в глазах и привычная растерянность.

И опалила Васюту жалость в эту минуту. И к себе жалость, а еще пронзительней к матери своей жалость, и ко всем другим, у которых что-то никогда не сбудется, и среди этих других оказалась Матильда, и догадалась Васюта, что роднит ее с Матильдой рабская приниженность, добровольное согласие на милостыню.

— Нет! — крикнула она самой себе и всем — и тем, кто собирался кинуть ей стершийся пятак, и кто не додумывался до этого. — Нет!..

В спину Васюты осторожно постучали. Бабки Гланин старик проверил мерина и хотел занять свое место.

— Нет, понятно?.. — крикнула ему Васюта.

— Однако же, то есть? — изумился бабки Гланин старичок, поспешно собирая доводы в пользу своего законного места.

Однако доводы не потребовались. Васюта поднялась и ни на кого не глядя направилась к выходу. И впервые шла прямо, и впервые заискивающей улыбкой не просила прощения за свое присутствие. И впервые какой-то парень уступил ей дорогу.

Из-за стола поднялась Катерина, поднялась из-за бутылок, из-за студня, налила себе в стакан белой, прозрачной.

— Бабы… — позвала Катерина.

Обвела всех взглядом, и шум медленно стих.

— Бабы, послушайте меня… Не любите вы нас, шоссейных. Бездомные, мол… А нам уж по сорок да сорок пять, а кому и пятьдесят… Которой, может, и удалось ребеночком на стороне разжиться, так и это счет вполовину. Где их взять-то мужей, когда от них уж и праха в земле не осталось. Нас двадцать баб на дороге работает, так у двенадцати похоронки в коробочках хранятся. Беречь бы нам друг дружку, бабы… Да не о том я хотела. Вот подруге нашей счастье выпало. Радуемся за нее, благ всяких желаем, а в душе-то говорим: почему не мне — счастье-то?..

Павла слушала, хмурилась, вспоминая, отдаваясь Катерининым словам. А Катерина говорила:

— Горько на душе-то! Так вот, чтоб легче стало, помянем, бабы, наших первых — кто мужа, кто нареченного, а кто и такого, которого и встретить не привелось, времени не достало… Помянем, бабы!

И выпила ее, белую, прозрачную, горькую.

И закивали бабы, и донеслись до их слуха взрывы и пулеметные очереди, и увидели они каждая своего, увидели, как упал он, скошенный пулей, и закричали они душой, а иная и живым тихим вскриком, и, отвернувшись, проглотили застрявший в горле комок их мужья, и помянули бабы слезами и зельем своих первых.

— Силушки нету… Песню бы! — как стон, прошел над столом бабий вздох.

И откуда-то из угла выступил чистый женский голос, а к нему с жаждой, как хотят пить в полдневную сушь, присоединились остальные. И посветлели, будто вышли из тени, лица, и уже кто-то потребовал с ликованием:

— Горько-о!

Павла и Афанасий посмотрели друг на друга. И растаяла, наконец, настороженность в теле Павлы. Глаза Афанасия приблизились, заслонили собой многолюдье и шум, увиделись огромно и странно, сквозь прозрачные тени ресниц.

Ночью Павла вышла во двор. Деревня еще гомонила песнями, но уже в отдалении. Около дома Афанасия было лунно и тихо. Павла медленно пошла по двору. Осторожно потрогала поленницу, сарай, какие-то непонятные в ночи, забытые предметы.

Остановилась посреди двора, освещенная луной:

— Дом…

И повторила, удивляясь:

— Дом?

И ответила себе тихо:

— Дом…

И засмеялась, прислонившись к сараю.

За дверью хлева мыкнула корова. Павла открыла дверь, корова протянула морду. Павла уткнулась в длинную щеку, погладила мягкие, замшевые уши и пошла дальше, вдоль плетеного забора.

И за плетеным забором увидела Павла согнутую фигуру Марии. Молча и неподвижно сидела Мария под яблоней, сидела, сжав руками виски. И неподвижный лунный свет бледно лежал на ее лице.

Из дома пришел голос Афанасия:

— Павла!

И тут не пошевелилась Мария.

Наутро, длинно ругнувшись, пошел пастух с колотушкой по деревне в третий раз.

Загулявшая деревня не хотела просыпаться.

Павла додаивала корову. Корова любопытно косила на нее темным овальным глазом.

— Вот и все, моя хорошая, вот и все, красавушка, — приговаривала Павла. — А как зовут-то тебя, я и не знаю. Хочешь, Красавушкой буду звать? Ну, чего смотришь, милая, ну, чего? На-ка хлебушка, сольцой тебе посыпала… Вкусно?

Ласково потрепала, подтолкнула из хлева:

— Иди, иди!

Понесла молоко в дом, процедила.

В другой комнате Афанасий сидел за столом, макал ученическую ручку в пузырек с чернилами, медленно писал.

— Чего там сочиняешь-то? — спросила Павла.

— Иди сюда… Подпиши, — отозвался Афанасий.

— Чего подписать, Афоня?

— Заявление, — ответил Афанасий. — В район поеду, отдам. Чтоб на работу тебя не ждали.