Тамара Сверчкова - Скальпель и автомат

• Название: Скальпель и автомат
• Автор: Тамара Сверчкова
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1995

Книга, которую вы держите в руках, родилась из фронтовых дневников через много лет после войны. Их автор Тамара Владимировна Сверчкова (в девичестве Корсакова), фельдшер, в составе нескольких госпиталей прошла по военным дорогам от Ногинска до Берлина. Ее правдивый рассказ о том, как женщинам и мужчинам, людям самой гуманной профессии, приходилось участвовать в битве за жизнь человека и в битве с врагом.

---

Теперь каждый день заметно улучшение. Дня через два принесли книгу «Всадник без головы» Майн Рида. Когда я начинаю читать вслух, Коля засыпает, и слышатся хрип и храп. Ночью у Коли дежурит сестра или санитар. Чуть дыхание становится тяжелым, Коле хуже, вызывают меня или врача. Вот сегодня Шура вызвала чуть свет. Коле было плохо, он дышал отрывисто, как бы задыхаясь, в груди тяжело клокотало. Сделав укол, села на табурет и задремала.

— Сестра! Что там шевелится? Черви?!

Успокаиваю, как могу.

— Давай Коля их собирать!

— Ой! Они меня съедят! Я умру?

Глаза испуганные.

— Жить хочешь? Очень хорошо! Значит, не умрешь!

Если у раненого черви, это не страшно! А вот если черви были, а потом пропали, а рана отекшая и велика, это страшно. Я пока с радостью гляжу на этих отвратительных белых червей, спутников умирающей ткани, которую они обтачивают и раздражают новорастущую ткань. Днем, перед перевязкой, рассказала доктору Ворониной Этерии Георгиевне о червях. Наложили повязку с мазью Вишневского и перевязали. А утром бежит санитар:

— Скорее, товарищ лейтенант, Коле плохо!

Коля возбужден, температурит.

— Сестра! Червей нет!

— Успокойся, Коля! Спи!

Пей лекарство и слушай. Повязку наложили по назначению доктора с другим лекарством, чтобы тебя не беспокоили черви. Завтра, если хочешь, положу с риванолью, и опять они появятся. Успокоился и снова уснул. Рубашка, подушки, простыни опять пропитаны гноем.

Обошла все палаты. Раненые почти все спят, некоторые стонут или бормочут во сне. В небе тихо. Дежурная сестра — молоденькая, невысокая, темноволосая с карими глазами — Шура Евдокимова, вскинув длинные пушистые ресницы, вытянулась в рапорте. Какая она хорошенькая!

— Все спокойно! Раненые спят. Тяжелых 6 человек.

— Белье сменить у Коли надо, все залило.

— Есть переменить.

А вечером мы с Ирой Скопецкой меняли. Ира — кудрявая стройная блондинка, что-то в ней такое привлекательное. Вся она чистая, наглаженная. Пришла к нам из партизан.

Прошло еще три дня, Коля поправлялся медленно, но верно.

Лучше пульс, ниже температура по утрам. Капитан Лерман разрешила вывести Колю. С обеих сторон его взяли санитары, попробовали вывести в сад, но скованное тело в сидячем положении еле вытащили. Такого, полусидящего, устроили под яблоней. Он тут же начал дремать. Палатку проветрили, белье переменили, а доктор назначила физкультуру. Когда Колю снова положили в кровать, он быстро заснул, а проснулся бодрее и разговорчивее. Рассказал мне, как был ранен.

Постепенно Коля выздоравливал, меньше требовалось внимания. Кушал сам, сам начал выходить в сад. Теперь больше надо было заботиться о других, более тяжелых раненых. В соседней палатке лежали ампутированные, осложненные газовой гангреной Атамкулов, Смирнов, Беседин, Артамонов, Данилов, Мукамов (он дружил с раненым Ахмедовым, они из одной роты). Не раз при обколе раны сывороткой, палатка вдруг подпрыгивала от недалеко разорвавшейся бомбы. Ни врач Винокурова, ни лейтенант Фира Чигиринская, а с ними санитары, не бросали своего поста во время воздушных тревог.

Меня поселили у почтальона Ксении Трофимовны Рыбкиной. Женщина она уважительная. У нее живут монашка Оля, в другой комнате дьякон, а я в проходной на лавке.

Утро 31 июля 1943 года яркое, радостное. Вызвала капитан Лерман и приказала отвести в город Льгов на рентген политрука нашего госпиталя Австриевскую и раненого Шестакова. Ранение у него в лопатку. Рана заросла, доктора дали заключение, что нагноения нет, об этом говорят температура и пульс. А Шестаков капризничает, раздражителен, жалуется, требует к себе особого внимания.

— Я ранен пулей, она тут, в груди, мешает мне жить.

Я отвечаю, что не могу ставить под сомнение заключение врачей. Приказано, выполняю. Была бы температура, я никого слушать бы не стала, положила бы в кровать и дала таблеток кучу.

— Что же ты думаешь, я симулянт?

— Шестаков! Радуйтесь! Врач назначила на рентген, пойдемте во Льгов!

— Пешком?

— Да! Машин нет, утро хорошее.

Идем, молчим. Дорога по полям бежит, по мостику через речушку перепрыгивает, около леса ведет. Трава зеленая поблескивает, цветов много — на ветру качаются. Шагаем бодро, прошли километров пять. У Шестакова настроение улучшилось, шутит. Пришли. Первая, Австриевская — здорова. Поставили Шестакова. Ничего нет, говорит рентгенолог, ни осколка, ни пули. Включил свет, осмотрел место ранения, выходного отверстия нет. «Вас не штыком случайно пощекотали?» «Пуля! Пуля!» Поставил опять, включил аппарат — нет! «Ничего нет, мил человек!» «Как?!» — возмутился Шестаков и без разрешения рванулся с установки. «Стойте! Стойте! Что это? — доктор вцепился в раненого. — Повернитесь боком, нагнитесь вперед. Вот она, любезная, вот!» «Где, доктор?» «В сердце!» Я подошла, смотрю и глазам не верю. В боковом согнутом положении пуля ясно видна — торчит в сердечной сумке. В других положениях пули не видно, она движется в работающем сердце взад и вперед, и взгляд не успевает ее поймать. Шестаков совсем скис. Рентгенолог написал заключение. Придется машину вызывать — идти ему нельзя. Вызываю машину. Нету. Все на эвакуации. Прислали санитаров с носилками. Укладываю Шестакова на носилки.

— Прости меня, кто же знал?

— Все меня симулянтом считали, а я, видишь, чем начинен?

— Ну, прости нас всех!

Вот мы и помирились. В госпитале сразу решили его эвакуировать. «Шестаков, напишите нам, пожалуйста, письмо, как и что дальше будет. Это надо для практики, мало ли кого еще так ранит». Пообещал написать, но писем от него не было. Мне казалось, что в Москве сделают операцию, удалят пулю, и он нам напишет…

Газеты несу в большую палатку, что у самой церкви. Ряды нар, сбитых из досок, тянутся справа и слева. На матрацах лежат тяжелораненые, в конце палаты сбитый из свежих досок стол. Пахнет смолой, эфиром и гноем. Кто-то стонет. У каждого проверяю пульс, подбинтовываю. Со мной Воробьева. Сестрицы, что работают со мной в отделении, также с любовью относятся к работе, к нашим раненым, я спокойна.

Вечереет. Закрываю окна палатки. Достала из-под стола гильзу от снаряда (санитар из легкораненых уже залил горючее), поправила фитиль из портянки и зажгла. Появились копоть и запах бензина.

«Сестра! Сверни козью ножку!» — просит раненый, оторвав край газеты. Обыкновенно это они делают сами, но, видно, хочется поговорить, скучно лежать. Кручу козью ножку, говорю, чтобы была не мала, не велика, всем желающим хватило. Улыбаются. Санитар, молоденький мальчик Анненков Сережа помогает. Придется здесь посидеть. Раненый тяжел. Рука в гипсе, нога ампутирована, высокая температура. Поправила подушку. «Сестра, слышишь, самолет летит?» Где-то вдали ухало, похоже, бомбили дорогу. Гильзу поставила под стол. Настороженные блестящие глаза, бледные обостренные лица, измученные болью и бессонницей. Беззащитные, недвижимые, обросшие. «Далеко!» — говорю, беспечно проходя по проходу. «Сестра! Иди посиди!» Это опять температурящий. «Возьми мою руку и подержи. Болит, мешает заснуть. Хоть бы отрезали ее!» «Пей, это лекарство! Потом укол сделаю». Села на табурет, положила тяжелый гипс на колени. «Так лучше?» Он закрыл глаза. Глажу горячую голову, лоб, лицо.

— Эх! Заснуть бы!

Из темноты советуют посчитать до ста.

— До ста не заснешь, надо до тысячи…

«Сестра, посиди еще… твои руки, как ветер. Мне лучше… В детстве мне бабушка сказки рассказывала, интересные, только ни одной не помню, засыпал». «Расскажи сказку, какую-нибудь», — просит рядом лежащий бородач (то ли серьезно, то ли ехидно). Ну что ж, слушайте, только внимательно. Рассказываю длинно. А раненые, кто заснул, кто задремал, кто улегся так, что боль приутихла. Тихо. Я тоже задремала. Подошел санитар, под гипсовую руку подложил шинель. «Сестра! Кто же царем стал?» — спросил санитар. Улыбаясь, говорю: «У кого она яблоко съела… Если буду нужна, позовите».

Памятный день 11 августа. Меня срочно вызвали в штаб. Там все в сборе. После короткого доклада майор Шафран зачитывает приказ о награждении медалью за героическую оборону Сталинграда. В памяти мелькают студеные морозы, ветер, холод и голод, полно работы. Зачитывает фамилии награжденных. В первых — моя (Корсакова), Максимова, Скопецкая, Лукьянченко и еще несколько человек. На гимнастерку прикалывают новенькие медали.

— Служу Советскому Союзу!

Нам жмут руки, рассматривают медали, поздравляют. Новенькие медали блестят. Мы — герои дня. А работали все одинаково, безотказно.

Вечером капитан Лерман обнаружила первые признаки газовой гангрены у раненого в бедро. Циля Исааковна Винокурова приказала принести раненого в операционную. Приготовиться надо было операционной сестре Фире Чигиринской. Впрочем, она всегда готова. Черные кудри блестят из-под косынки, красивые темно-карие глаза, прямой нос, алые щечки. Тоненькая, миловидная. Она быстро подает инструменты, доктор во всю ногу режет лампасные разрезы. Но это не помогло. Раненый Моргунов беспокоен, стонет. Доктора Лерман и Винокурова ампутируют ногу… Применили все медицинские средства, но вот уже три дня, а Моргунов лежит безразличный ко всему. Из палатки эвакуировали Мукамова, Смирнова, позже Беседина, потом Артамонова и Данилова, а Моргунов все лежит: ни хуже, ни лучше. Все навещают его очень часто, но ничего больше сделать не могут. А я, видя, что он безразличен, поставила ящик с медикаментами под его кровать, не имея лучшего места, и ушла. Вскоре в операционную понадобился спирт. Обыскав ящик и не найдя даже бутылки, растерялась. Кто это мог сделать? Санитары все из раненых, еще не залечив раны, помогают, ухаживают за своими товарищами-однополчанами. Такого случая еще не было никогда. Сестры никогда не пьют спиртного, как и я. Вышла, села у палатки. Слезы обиды сами набежали на глаза. Заплакала, размазываю слезы по щекам. Подошел санитар. Узнав из моей бессвязной речи о спирте, рывком встал и крикнул: «Душу вытрясу!» Угроза могла быть выполнена — его атлетическое сложение не позволяло сомневаться. Но мне стало еще обиднее. Там, на столе, лежал раненый, ждал операции. Наркоза нет, хотели дать большую дозу спирта и оперировать… Не прошло и 10 минут, как вернулся санитар. Виноватого он не нашел, но высказал подозрение на послеоперационного Моргунова: пустую бутылку ночной санитар нашел у него под одеялом, когда перестилал простыни, и отнес ее в аптеку — с посудой было очень плохо. «Ну что вы, дважды ефрейтор, говорите!» — с нескрываемой уверенностью говорю. — Он и шевельнуться не может, а тут достать да выпить, столько труда!» Зашла в палатку. Точно! Гнойный запах перебивает спиртовый. И как только сразу не почувствовала. Моргунов спал долго и крепко, храпел и бредил, ходил в атаку. Температура высокая, пульс частый. Проснулся он бодрее и разговорчивее — произошел перелом в болезни. Он быстро стал транспортабельным, через несколько дней его эвакуировали в тыл. Мне крепко досталось. А через 20 дней пришло мне письмо. Моргунов извинялся, писал, что хотел умереть от этих мучений. Выпил спирт, вот ему легче стало, и он очень сожалеет о случившемся и всем шлет привет. Советует всем «газовикам» дать по пол-литра спирта.