Лея Любомирская - Живые и прочие

• Название: Живые и прочие
• Автор: Лея Любомирская
• Издательство: Амфора
• Жанр: Фэнтези
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-367-01305-4

В сборник вошел сорок один рассказ. Все эти великолепные тексты были написаны (или, по крайней мере, попались на глаза составителю) в 2009 году и до сих пор не были опубликованы. Мы считаем, что это форменное безобразие, и исправляем ошибку.

---

Отто пожал плечами:

— Не убьешь. Сестра сама за зверье кого хочешь убьет.

— Какая она тебе сестра — приживалка чертова, — сплюнул Варлам и совершенно неожиданно получил в морду от щуплого Отто.

— Мало кто в это верит, но наша кроткая Агнесса бывает весьма сурова, — улыбнулся Теофраст, — надеюсь, Ханс, вы не обижаете животных? Клаус! Еще вина. И корицы не жалей!

От трактира к церкви направо и прямо, к Агнессе — налево и налево. Ханс постоял, глядя на звезду, зацепившуюся за флюгер на ратуше, и решительно свернул налево.

Несмотря на поздний час, окна дома светились. Потоптавшись у крыльца, он ударил в дубовую дверь медным молотком.

— И кто же там? Ханс? Да входи-входи, снег сбей только. Зачем пожаловал? Дрова наколоть? В темноте-то? Это ты опоздал: дров мне лесник уж и привез, и наколол, и в поленницу сложил — за внука. Ты вот лучше отцу Питеру возьми, я ему уже собрала — и травника три склянки, и вишневки флягу, и себе вот еще прихвати пирог — это Мария пекла. Ну, сапожникова золовка, шустрая такая. У нее пироги лучшие в городе. Да мне хватит, хватит. Ты садись. Пива налить? Лепешки вот, сыр… Ну куда ты скачешь, что там кто говорить будет? Про меня уже все слова сказаны, ничего нового не удумают. Думаешь, не знаю, как тебя Михель выспрашивал?

Ханс почувствовал, как загорается лицо.

— От меня вот Тильда только что ушла. Племянница Клауса, не знаешь разве? Она, когда народу много, помогает, рыженькая такая. А ты бы уж не сидел молчком, а сказал бы все как есть. Юбки, мол, полотняные, как ляжки — не знаешь, не видал, а руки ничего, крепкие — я ли тебя ими не таскала. А сколько тех старых юбок на перевязки тебе извела — ты про них теперь все должен знать.

Мне от слов его беды мало, все ж не девка. И замужем была, и детей рожала, только не сберегла никого. Вот ведь пропасть: чужих с того света сколько раз вынимала, а со своими не задалось. У меня муж приказчик у Бейлей был. Ему господин Бейль, покойник, условие поставил: мол, приказчиком будешь, только на Агнессе женись, я и приданое дам, — вот Вальтер и женился. Так и было, как обещал. Дом этот нам дал, и в дом всего… — Она по-девчоночьи как-то поерзала на табурете широким задом, словно подтверждая — да, вот все, и табуреты хорошие, дубовые.

Мы же с Отто не родные, и не сводные даже — только молочные. Мать у него родами померла. А моя, со мной, маленькой, из деревни пришла наниматься. Думала в служанки, а попала в кормилицы. А потом и в домоправительницы. Ну и сладилось… Нет, жениться господин Бейль не женился, а со мной добрый был. Только ругался, что всякое зверье домой волоку. Замуж, говорил, тебя скорее и детей…

А с Вальтером мы хорошо жили, он тихий такой был, и я не перечила. И понесла быстро… Пауля носила — это как раз когда у нас художник знаменитый жил. У отца Питера он часто посиживал, ему моя вишневка по нраву пришлась, даже в столицу с собой увез. Строгий такой был, как посмотрит — душа в пятки. Слабенький мальчик тогда родился. Уж я с ним возилась-возилась, а тут как раз муж с товаром уехал, и не повезло. Вернулся без товара и без денег. Били его сильно. Полгода выхаживала — не выходила. Пока с мужем возилась — сыночка упустила. Так рядом и зарывали. А сама стою у могилы тяжелая, пузо на нос прет — месяц седьмой уже был. Ну, чую, вот сейчас рожу. Закидали землей — и я домой. Тетка Хильда меня под локоть держит, а меня как скрутит, я как на четвереньки упаду. Гляжу, отец Питер бежит. Подхватил меня под другой локоть, домой едва дотащили, сам воду грел. Помогал, пока Хильда за повитухой бегала, а как та пришла — все уже и кончилось. Ну, стыдно мне было, да как схватки начались — уж и про стыд забудешь, а без отца Питера я бы, может, и не справилась, это Бог мне его послал тогда. Девочка синенькая такая, крошечная, только два раза и вздохнула. Он ее в таз окунул и Анной назвал. На освященной земле хоронили, как надо, не нехристем. Да что ты на меня смотришь? Мне и так хорошо, вот деточки мои, вот Густав, да, Густав, ты, морда усатая, кто сливки съел, а? Съел, подлец?! Ты вот что, ты рубаху эту снимай давай, зашита она у тебя вкривь. А я тебе пока на взамен другую дам, у меня от покойничка в сундуке много чего лежит. Да ты сиди. Пиво вот наливай.

Ханс, уже полмесяца как не просто «пришлая треска голландская», а «господин городской живописец», сидел и подливал пиво, крошил лепешку, а потом, обнаглев, съел полпирога и слушал, как она рассказывает про Густава: «Вот такусенький котенок был, а? А про то, что он бес и я с ним блужу, тебе уже тоже напели?» Сидел и смотрел, как она распарывает кривой шов, щурится, продевая нить в иглу, как шьет, аккуратно расправляя ткань, а потом встряхивает и любуется на дело рук своих — большая, угловатая, с мягкой детской улыбкой на тяжелом лице. А потом подобрал у очага кусок растопочной бересты и уголек и набросал этот массивный круглящийся контур. Она замолчала и замерла и не попросила показать рисунок.

Дома он достал уже с месяц как припрятанный липовый круг. Варлам жалился и так и эдак, отдавая прекрасно просушенную крышку в придачу к сговоренной уплате, но уж больно нравился ему святой Флориан — как в зеркало глядишься. Ханс полюбовался на светлое гладкое дерево и начал тереть мел для грунта.

* * *

— Отменная работа, сын мой, — говорил отец Питер, поворачивая доску к свету. — Отменная работа, что бы и кто бы мне ни сказал. И что бы и кто бы ни сказал тебе, — тут он сурово повысил голос, — так и знай, что послужить натурой для Божьей Матери она вполне достойна, и побольше прочих. И скажу тебе, сын мой, я бы с радостью и удовольствием принял твой дар храму, но знаю место, где этот дар будет ценнее.

Ханс непонимающе моргнул.

— Ну иди же к ней, дурень, не мне же свахой быть. И долго не думай, а то до поста обвенчать не успею. Не маленькие уже, а так и спроворите хоть кого-нибудь… — И отец Питер опять радостно развернул под желтый луч, бьющий сквозь витражное окно, «Богоматерь со зверями», написанную на чудной круглой доске. Божью Матерь, с тяжелым и грубым крестьянским телом и детской улыбкой, держащую на круглых коленях сучащего ножками младенца. Подле нее ангел лет трех, с голубыми, нелепо торчащими из рубашки крылышками, протягивал белую пелену. Сзади всплескивал руками Иосиф, сходный отчего-то с отцом Питером, сбоку тянули над загородкой морды осел, корова, пара овец и любопытная коза, а у ног Мадонны терся большой черный кот.

Картина

Начало февраля. К вечеру сырую грязь присыпало мелкой белой крупкой — ни следа не осталось от роскошных сугробов Рождества. Сумерки, город опустел — все расходятся по домам, работа кончилась, завтра новый день, ну разве заглянуть доброму человеку в пивную, развеять зимнюю тоску. Отец Питер в последний раз осматривает церковь перед тем, как закрыть ее и пойти готовить ужин. Ханс провалился куда-то, с обеда его нет, а и был — толку с него мало. Смотрит невидящими глазами, мусор подмел — и сор с совка ссыпал мимо ведра, подсвечник взялся было чистить — и вот он, голубчик, так и валяется. Дров наколоть отец Питер его уж и не просит: не ровен час, полноги себе оттяпает. Ну что ж, в прошлый раз все так же начиналось, не иначе как в голове у Голландца колокол забил — новую картину задумал. Убрав веник и совок и дочистив пару заляпанных салом подсвечников, отец Питер достает из кошелька у пояса ключ и смотрит на свою церковь — маленькую и уютную церковь Марии Тишайшей.

— Мастер Лукас! Я принес вам обед!

— Благослови тебя Господь, Питер. И что же сегодня готовила твоя матушка? Тушеная капуста и кровяная колбаса! Дивная снедь. Вот только отчего ее принесла не твоя сестра?

— Мама велела Лизе проветривать перины.

— Какая у тебя предусмотрительная мама, Питер. А к ужину, думаю, она велит ей чистить котел или перебирать горох. Ведь по дому столько работы, правда?

— Да, мастер Лукас!

— Ничего, недели через три твоя сестра вздохнет свободно. Да передай матушке, что Лизхен не единственная пригожая девица в Мартенбурге. Передашь?

— Не стану, мастер Лукас.

— Правильно. Не то твоя мама скажет Лизхен, что я назвал ее уродиной, а это неправда.

Когда-то давно, когда славный мейстер Лукас был еще простым подмастерьем, он пришел в Мартенбург, и отец Бальтазар нанял вечно голодного, остроглазого, гораздого на затеи юнца писать картину для храма. Питеру было лет семь, и он, сущее ничто, сидел в ризнице тише воды ниже травы, готовый смеяться от счастья и тут же рыдать и боясь лишний раз напомнить о себе, чтоб не прогнали. Сидел и наблюдал за чудесами, как из цветных пятен вдруг рождается рука, бессильно опирающаяся на грубую кормушку. Как рассыпаются золотые волосы из-под сбившегося покрывала. Как Младенец тянется к усталой, только что заснувшей Матери, а под темным потолком прокопченного хлева, точно голуби, примостились ангелочки — разноцветные крылья, пухлые ножки, развевающиеся ленты. Питер ходил за подмастерьем как приклеенный, был влюблен в этого шута горохового не хуже, чем сестренка Лизхен, а то и сильнее. Лизхен только фыркала и дергала плечиком, а Питер боялся помыслить, что будет, когда господин Лукас покинет город. Домашние уже слышать не могли о господине художнике, даже отец Бальтазар велел поумерить страсть к художествам и прицыкнул, когда его министрантик не в шутку заикнулся, что хотел бы уйти вместе с художником. И ушел бы, что интересно, хоть слугой, хоть собачонкой, — да жалко было маму.