Феликс Кузнецов - «Тихий Дон»: судьба и правда великого романа

• Название: «Тихий Дон»: судьба и правда великого романа
• Автор: Феликс Кузнецов
• Жанр: Прочая научная литература

Трагическая судьба и правда «Тихого Дона», этого великого романа — тема книги известного литературоведа и критика, члена-корреспондента РАН Ф. Ф. Кузнецова. Автор рассказывает об истории поиска черновых рукописей первых двух книг романа, выкупленных, с помощью В. В. Путина, Российской академией наук, и впервые научно исследует рукопись как неоспоримое свидетельство принадлежности романа «Тихий Дон» М. А. Шолохову. В книге впервые исследуются прототипы героев «Тихого Дона» — казаков станицы Вёшенской и близлежащих хуторов, прежде всего — Харлампия Ермакова, прототип Григория Мелехова и командующего армией вёшенских повстанцев Павла Кудинова. В книге исследована творческая биография М. А. Шолохова 1920—1930-х гг., раскрыта органическая преемственность «Тихого Дона» с «Донскими рассказами» и «Поднятой целиной», убедительно показана бездоказательность и несостоятельность домыслов «антишолоховедов».

При глубокой научности, книга читается с неослабевающим интересом. Она сопровождена богатейшим документальным и иллюстративным материалом, что помогает установить истину: великий «Тихий Дон» написал гений русской литературы М. А. Шолохов.

---

Эта «серая, цепкая, безмолвно жестокая нужда» (383) пронизывает жизнь не только Никифора Терпуга, но и других героев рассказа «Зыбь», да и всех других рассказов Крюкова.

Образ загнанной нуждой и работой клячи Корсачной — «Черные, безнадежно-грустные, слезящиеся глаза устремлены вперед, мимо хозяина, и покорная дума безвыходности, безнадежности написана в них» (385) — символичен для творчества Крюкова. Тема нужды и покорности народа — главные в его рассказах, независимо от того, посвящены ли они казачеству или российской жизни.

«Обнаженно-бедно всё кругом, серо, неласково. <...> Голо, однообразно...» (385), — таким видится родной Донской край Терпугу и автору рассказа. Правда, следом автор восклицает: «Но какая ширь кругом, и как волнуется сердце неясными грезами!.. <...> А скоро придут нарядные дни, залитые солнцем и всеми красками земли, яркие, бесшабашно-шумные <...> Прекрасен тогда ты, родной угол, скудный и милый!..» (385).

Однако рассказы Крюкова — не о днях, «залитых солнцем и всеми красками земли», но прежде всего — о скудности родного края — не только материальной, но и умственной. Ибо — «то, что сулила сама жизнь, если глядеть на нее трезвым взглядом, не обманывая себя, было слишком ясно и просто до безнадежности: беспрерывная работа на выпаханном клочке земли, постоянный страх божьей немилости, вечная мысль о прорехах и печальный конец заброшенной старости. Это проходило перед глазами ежедневно, от начала до конца, на множестве примеров, похожих один на другой, как две капли воды. <...> Унылый дух сушит кости, и жизнь была бы невозможна, если бы прямо глядеть в ее ужасное, безрадостное лицо. Нужен был туман, гаданье, надежда. И диковинная, несбыточная, она рождалась услужливой мечтой» (406).

Все это и формировало — по мысли Крюкова — характеры странных людей, чудаков, бунтарей, посягающих на чужую собственность и не способных к подлинному протесту, оказывающихся жертвами этого бесчеловечного режима.

Гибнет от удара железным коромыслом в руках лавочника Рванкина книгочей Родион Терпуг, мечтавший стать похожим на Гарибальди, а в жизни не поднявшийся выше банального ограбления двух лавочников.

Каторга уготовлена казачку Роману, с револьвером в руках пытающемуся отнять деньги у мошенника-трактирщика (рассказ «Мать»). В каталажке очутился еще один молодой казак — Сергунька Безпятов, попавший в «холодную» из-за того, что пристрастился к чтению, объявил себя «станичным социалистом», и стал писать обличительные стихи в адрес местной власти (рассказ «Счастье»). По мысли Крюкова, именно книги, просвещение народное выведет забитый и униженный народ на дорогу счастливой жизни. А пока вокруг «всё такое убогое, серенькое, — но вся жизнь уходит на созидание и поддержание этого скудного гнезда, все помыслы, заботы и усилия. Все в ней, в этой жизни, незыблемо установлено и безнадежно... <...> Будни удручают тучей мелких, неизбежных хлопот, беспрерывной работой, страхами за завтрашний день...» (283—284). И снова — тот же рефрен: «Скудная, милая родная земля!» (286).

Скудость этой жизни — тема еще одного «казачьего» рассказа Крюкова «Мечта», — о том, как коротают вечера станичники у хозяина лавки Федота Иваныча Шишова.

«Они сходились сюда каждый вечер, на огонек. Стояли длинные, безмолвно-черные ночи осени с долгим, беспокойным сном в душной тесноте закутанных жилищ и с нудной бессонницей, рождающей одинокие, бессильно-тупые, однообразные и тесные мысли, беспорядочные и нерадостные воспоминания, от которых уставала голова и бессильная досада надолго застревала в сердце, — нелепые грезы о том, чего никогда не бывает и не будет. В таинственно-черном мраке думы о жизни, окутанной бесконечной цепью неизбывных будничных забот, недостатков, суеверных страхов и усталой злобы, походили на грузные мешки-пятерики с песком, которые с безмолвной медлительностью наваливались на грудь, давили голову и тисками сжимали сердце. И ночь казалась бесконечной, как сказочное темное подземелье с запечатанным выходом. <...> И так они убивали врага своего — время, тихо и ровно разматывавшее клубок их несложной жизни, в которой радости были редки, мелки и незавидны, а беспомощно-тупая скука, нужда и печали слишком привычны, чтобы на них долго останавливаться мыслью» (358—360).

Я намеренно так обильно цитирую Крюкова, чтобы воочию показать, как разительно далеки интонации его рассказов, их пафос, их стилистика, их язык от «Тихого Дона», с его наполненностью высоким смыслом народного бытия. С «Тихим Доном» их роднит лишь тема: и там, и тут — бытописание казачьей жизни. Но это — две разных жизни, два качественно различных казачества.

Первая книга «Тихого Дона» — это праздник труда, осмысленное, одухотворенное существование, красивые, внутренне богатые люди, жизнь — как полная чаша, не знающая нужды, исполненная благополучия и довольства. Эти качества прозы Шолохова, сразу же после выхода первого тома «Тихого Дона», были подмечены критикой.

Е. Ф. Никитина в статье «Михаил Шолохов» (в сборнике «Михаил Шолохов». М., 1931), подчеркнув, что «Тихий Дон» посвящен той части казачества, которая «жила в те поры сытой, привольной, хмельной жизнью», писала:

«Здесь всё ведомо автору. Всё — до мельчайших деталей кажется ему значительным и существенно важным. Многое — любо и дорого, как самое близкое, незаменимо-родное.

Выкормили, выходили Шолохова привольные степи казачества. Вот он — во весь рост пред весенним разливом красавца Дона, в золоте подсолнечных дисков и “урожая до пояса”, на фоне сизых струек дыма от труб хуторских и станичных дворов.

Перед глазами читателя стоят, как живые, кони, заботливо ухаживающие за ними фигуры казаков, вся утварь казачья, вплоть до пахучих ременных вожжей.

А петухи жестяные над домом! (“веселили они мелеховский баз беспечным своим видом, придавая ему вид самодовольный и зажиточный”).

А бесчисленные блюда, которые показывает, подает нам любовно автор! (“Щи с бараниной сменила лапша, потом вареная баранина, курятина, холодец из бараньих ножек, жареная картошка, пшенная с коровьим маслом каша, кулага, блинцы с каймаком, соленый арбуз...”). <...>

Рисунок С. Королькова 

А свадьбы со всяческими угощениями! Праздники, гулянья, рыбная ловля, любовные сцены, драки — словом, весь по-звериному стойкий, тугосколоченный, кряжистый, примитивный быт казаков, в котором нет тяжести раздумий, боли неудовлетворенности, нет разладов, — вот основные, любовно выписываемые полотна писателя»14.

Шолохов вряд ли согласился бы с утверждением критика, будто быт казачества, изображенный им, — «примитивный» и «по-звериному стойкий», — стойкий — да, но отнюдь не «по-звериному», и, конечно же, — не примитивный, ибо жизнь казаков воспроизводилась в романе во всей ее подлинно человеческой сложности и глубине.

Но оспорить еще одно замечание Никитиной было трудно: «Нет в романе бедноты и нужды казачьей»15. Ставшая уже прошлым, эта жизнь видится светлой и радостной.

Как объяснить парадокс — Ф. Крюков, ставший в годы революции духовным вождем белого казачества, в предвоенные годы посвящает свои рассказы бедности и нужде казачьей, а ставший коммунистом М. Шолохов славит сытую, счастливую, привольную дореволюционную казачью жизнь? Ведь писали они о жизни казаков чуть ли не соседних станиц!

Ответ на этот вопрос коренится в дистанции, — не географической, а временной, отделяющей Шолохова от Крюкова, который был старше Шолохова на 25 лет. И хотя он начал печататься в 1892 г., а завершил свою жизнь в 1920-м, проза его принадлежала веку не двадцатому, но — девятнадцатому. До конца дней своих он так и не перешагнул из «золотого» века русской литературы в век «серебряный». В статье «Памяти П. Ф. Якубовича» — товарища по журналу «Русское богатство», который был для него образцом недосягаемого героизма (532—533), Крюков сказал: «Писатель он был старой веры и до конца дней своих остался ей неизменно верен» (534). «Старая вера» — это русское народничество, а П. Ф. Якубович не только в творчестве исповедовал народнические идеалы, — он и в жизни был крупным деятелем народничества, народовольцем, профессиональным революционером, в 1887 году приговорен был к смертной казни, замененной каторгой.

Журнал «Русское богатство» (его редактором был В. Г. Короленко) являл собой в начале XX века главный, да, пожалуй, и единственный печатный орган, который продолжил в литературе традиции крестьянских демократов 60-х и народников 70—80-х годов. Это были высокие и четко очерченные традиции гражданственности, служения народу, защиты крестьянства, всех оскорбленных и униженных на русской земле, традиции открыто тенденциозной литературы, поставившей себя на службу народу.