Кира Михайловская - Переводчица из «Интуриста»

• Название: Переводчица из «Интуриста»
• Автор: Кира Михайловская
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1964

«Переводчица из „Интуриста“» — первая книга молодой писательницы.

К. Михайловская рассказывает о первых самостоятельных шагах только что окончившей институт девушки, Аси Майкиной.

Действие в повести развертывается в наши дни. Место действия — Ленинград, затем Москва, куда юная переводчица едет с группой туристов-финнов. В столице Ася встречается с молодым ленинградцем-инженером. Развитие их отношений, раскрывающих два непохожих друг на друга характера, во многом определяет сюжет повести.

Своеобразная, малознакомая читателям атмосфера работы переводчика, знакомящего иностранцев с нашей страной, передана в повести увлекательно и живо.

---

Когда меня взяли в «Интурист», он подошел ко мне и сказал: «Поздравляю». Было непонятно, одобряет он или осуждает меня.

— Взяли, — значит, анкета хорошая.

Все на кухне замолчали. Все поняли, как глубоко и мудро судит наш сосед, и все устыдились того, что до него никто не сумел взглянуть вот так… в самый корень.

Басманова поправила рукой седые букольки на висках и сказала нараспев:

— Боже мой, мы всю жизнь прожили без анкет! И какую жизнь! Революции, войны, всемирные потрясения — и ни одной анкеты!

К революциям и всемирным потрясениям Басманова не имела отношения, но великое жило у нее в крови, и мы любили, когда она говорила о великом. Тетя Муза молчала. Этот разговор задевал слишком личные чувства: тетя Муза работала в отделе кадров. Калерия — она же Калоша — посмотрела на меня хитрыми глазами. Я знала, что сейчас она начнет «заводить» Басманову. Басманова «заводилась» легко, особенно если речь шла о всемирных потрясениях.

Значит, вот она, наша квартира: Басманова и Калоша, напротив — сосед, а рядом — мы с тетей Музой. А вот обычный воскресный день нашей квартиры. День, в котором ничего не происходит. Он начинается со скрипа. Это скрипит дверь Басмановой. А вот и она сама в длинном халате, с белыми, туго закрученными букольками и высокой лебединой шеей. Она возглавляет шествие нашей квартиры в ванную. После нее идет Калерия, потом тетя Муза, потом сосед. Я лежу в постели, закрыв глаза.

Я не дома и не в «Интуристе», — я в плену. Здесь нет ничего определенного, здесь существуют только ощущения, слабые, полудремотные, но приятные. Из плена вырывает меня тетя Муза. Она кричит у самого моего уха, я открываю глаза и оказываюсь дома. Я лежу несколько секунд неподвижно, обманывая бдительность тети Музы, а потом вскакиваю прямо в домашние туфли, накидываю халат и во весь опор скачу в ванную, распугивая соседей.

— Аська! — кричит мне из кухни Калоша. — Сегодня в газете речь Фиделя, а портрета нет. Ты достанешь мне портрет? Ведь обещала.

— Достану! — кричу я.

— Он сказал: «Мы умрем с улыбкой на устах». Ты слышишь? Я сейчас прочту тебе…

Всему есть предел. И я кричу Калерии: «Дай мне спокойно помыться!»

Да здравствует тот, кто выдумал душ! Да здравствует круглая жестянка с мелкими дырками и напористая струя воды, бьющая в мое тело! Да здравствует мое тело, блестящее и упругое! У меня ничего не болит, мне ничто не мешает, и мне нравится двигать руками, ногами, наклоняться и раскачиваться, подставляя воде грудь, плечи, спину.

Я закрываю душ. Потом беру полотенце и, сама не знаю зачем, протираю зеркало. Я заглядываю в него с любопытством и всматриваюсь внимательно в свое отражение. Когда, в какой момент приходит мне мысль о Юрке — не знаю. Только вдруг я краснею, отворачиваюсь и начинаю одеваться быстро-быстро. Мне радостно и как-то неловко. Долго потом я не могу отделаться от этого чувства. Я завтракаю с тетей Музой, мою посуду, убираю комнату. Но ничему не отдаюсь вполне. Что-то в моей глубине все еще смущается и замирает.

…До чего же хочется Басмановой и Калерии потолковать со мной, до чего же хочется узнать последние новости «Интуриста», поговорить об иностранцах и о том, будет все-таки атомная война или нет. Даже сосед, кажется, не прочь сегодня поддержать беседу. И тетя Муза устроилась на табурете послушать, что скажут другие. А я только и думаю, как бы улизнуть с кухни. Эти люди не понимают, что у меня тайна. И никогда не поймут, потому что до сих пор у меня не было от них тайн. Но должно ведь когда-нибудь случиться… И вот сейчас, как никогда на свете, мне надо уйти.

Мы встречаемся с Юркой на улице. Всегда, когда я вижу Юрку, я волнуюсь. Сначала я волнуюсь оттого, что наконец встретилась с ним, потом — оттого, что расстанусь. Мысль о том, что я встречаюсь с ним, чтобы расстаться, делает мою радость неполной. А Юрка не замечает этого. Он совсем не чуткий. Он рад мне, держит мои руки в своих и убирает со лба моего волосы. Я долго укладывала их на лбу, чтобы они лежали естественно и небрежно, а он берет и все портит. Я переношу это мужественно. Я все готова перенести ради Юрки.

— Как дела?

Смешно, когда он спрашивает меня об этом. Какие у меня могут быть дела? Вот у Юрки… Вчера начальник треста смотрел Юркины коробки, и они ему понравились. Он сказал: будем строить дом. С ума сойти! Строить дом по дипломному проекту. Вот какой Юрка!

Одно плохо — мешают ему. Новому и передовому всегда мешает старое и отжившее. Это старое и отжившее есть и в Юркином институте. Оно называется — «шеф», не признает себя отжившим и упорно сопротивляется.

— Я не знаю, что им движет. Не верю, что принципиальность. Он, видно, просто завидует. Но я согласен включить его в проект, поделить с ним лавры, отдать ему, наконец, пальму первенства. Пусть только не препятствует и согласится со всем.

Действительно, почему бы и не поделиться, если лавры и пальмы скоро начнут сыпаться на Юрку. Почему и не поделиться со «стариком», у которого он пять лет учился! Но я боюсь давать советы Юрке. Я плохо разбираюсь в Юркиных коробках, хотя он провел со мной громадную работу. Мне не совсем понятен весь этот метод индустриализации строительства. Я только хочу узнать: хорошо ли будет жить в такой коробке? Тепло ли? Не будет ли слишком слышно?

— Не знаю, — говорит Юрка. — Построим и увидим. Должно быть хорошо.

— Но ведь чтобы построить, надо наладить специальное производство? А если производство налажено и составлен план, когда же тут смотреть? Будут сажать коробки, как грибы. А смотреть будут, когда вырастут города и лет через пять начнут разваливаться.

Юрка сердится:

— Ты что-нибудь слышала об эксперименте? В Америке просаживают кучу денег на эксперименты и не считают их выброшенными. Если опыт не удается, значит, никто после тебя не пойдет этой дорогой, значит, исключается один путь из тысячи возможных. А в науке часто действуют методом исключений.

— Я не знаю, что в Америке. Им, может, и плевать, в каких домах будут жить люди.

— Если смотреть так узко на вещи, наша страна никогда не станет передовой.

— Пусть мы будем отсталые, но мы будем жить хорошо.

— Нельзя жить хорошо в отсталой стране.

Против этого я не могу возразить.

— Ты понимаешь, — говорит Юрка, — иногда рационально выбросить на ветер сто — двести тысяч. «Выбросить», конечно, с точки зрения твоей и моего шефа. Это так же рационально, как убрать моего шефа и поставить на его место меня.

Я останавливаюсь. «Юрка, что ты сказал? Ведь это же нескромно!» Юрка смеется. Ему очень смешно, что я назвала его нескромным.

— Детка, — говорит он, — это рационально. Интересы государства требуют этого.

Что я могу сказать, если речь идет об интересах государства?..

…Я возвращаюсь домой поздно вечером. Весь дом спит. Я осторожно открываю дверь ключом и так же осторожно прикрываю ее за собой. В темный коридор проскальзывает луч света, а в луче, одетая в длинную ночную рубашку, стоит Калерия.

— Ты чего так поздно? Я чуть не заснула, думала, не дождусь.

— Задержалась, — отвечаю я и хочу пройти к себе, но Калерия становится на пути.

— С кем задержалась? С тем парнем?

— Почему именно с тем? Ну да, с ним.

— Ой, интересно! Вы целовались?

— Ты что — тронулась? И вообще, дай пройти.

— Уходишь, — тянет Калерия разочарованно, — а я думала, ты все расскажешь, специально не спала, всю себя исщипала, чтобы не заснуть.

Чем меня можно пронять, так это благородством. К благородству у меня прямо слабость. Мы с Калерией опускаемся на корточки.

— Вы поженитесь?

— Не знаю.

— А ты знаешь, что будет дальше?

— Мы пойдем опять с ним завтра.

— Так и будете гулять до конца жизни?

Я выпрямляюсь во весь рост. Я оскорблена. Я не могу допустить, чтобы на меня и на Юрку смотрели такими грубыми, примитивными глазами.

— Ну и уходи! Подумаешь! Недотрога какая! Все одинаковые.

От этой мысли Калерия веселеет и шлепает к себе в комнату в хорошем настроении.

В комнате у нас темно, и я на ощупь пробираюсь к своей кровати. За окном — ночь, и тонкий серп месяца стоит высоко в небе. Тетя Муза спрашивает меня:

— Пришла, полуночница? Поешь, на столе под салфеткой.

— Не хочу. Вы спите, спите.

Я раздеваюсь, залезаю под одеяло.

— Тетя Муза, вы не спите?

— Нет.

— Я вам знаете что подарю? Месяц. Тоненький такой, прозрачный, только народился. С вами случится что-нибудь, обязательно хорошее: премию дадут или путевку… Только что же светить тогда будет?… Я лучше вам чулки подарю. Шерстяные… Вот завтра куплю и подарю…

24

Теперь я хочу сказать немного о тебе, финский турист третьего класса. Ты стоишь передо мною, одетый в новый с иголочки костюм, с новым недорогим чемоданом, в новой шляпе, сдвинутой на затылок чуть больше, чем следовало бы. В том, как ты одет, видны тщательность и старание, оскорбительные для сноба. Белые накрахмаленные манжеты обхватывают твои руки. Им здорово пришлось поработать, твоим рукам, прежде чем они стали такими: жилистыми, обтянутыми темной дубленой кожей в непроходящих мозолях — и прежде чем белый манжет обхватил их у самого запястья. Немало забот выпало на твою долю, иначе не было бы твое лицо таким замкнутым и суровым. Странно видеть, как венчает его бойкая шляпа из тех, какие, по мнению финских бизнесменов, должен носить всякий уважающий себя финн.