Йозеф Винклер - Кладбище мертвых апельсинов

• Название: Кладбище мертвых апельсинов
• Автор: Йозеф Винклер
• Издательство: ACT, ACT МОСКВА, Транзиткнига
• Жанр: Современная проза
• Год: 2006
• ISBN: 5-17-020855-3

Красота смерти…

Эстетика мрачного и изысканного стиля «Natura Morta» эпохи позднего маньеризма, перенесенная в наши дни…

Элегантная, изысканная, блистательно-циничная проза, концептуальная в самом высоком смысле слова.

Гибель ребенка…

Гибель Помпеи…

Заупокойные службы…

Служба полицейских из отдела по расследованию убийств…

Сложный и блестящий литературный лабиринт!

---

На поле стоит забор, огораживающий делянку размером с могильный участок. На ней растет ель и стоит ваза с первоцветами. На этом месте погибла маленькая девочка, когда крестьянин дал на своем тракторе задний ход, чтобы взять на прицеп телегу, не заметив пробегавшую сзади девочку. Она была раздавлена трактором и прицепом. Выступающая вперед железка проткнула ей глаз и вошла в мозг. Молодой крестьянин, повинный в случившемся, отнес окровавленное мертвое детское тельце в родительский дом Якобов. Он положил его на тот же самый диван, на котором когда-то лежал с вывалившимся изо рта языком и мокрыми штанами повесившийся семнадцатилетний Якоб. Во сне мне кто-то прошептал – проснувшись, я не мог вспомнить его лица, – что это не сон, а несчастный случай, произошедший на самом деле, и что мне не нужно описывать этот несчастный случай, как он его много раз называл, так как он все равно утром появится в газете. Лишь несколько минут спустя после пробуждения я понял, что это был цветной сон, а не реальная история, которую мне кто-то поведал во сне или на уличном перекрестке. Я включил свет и взял мою записную книжку, в которой были изображены обряженные тела епископов и кардиналов из Коридора Священников в катакомбах капуцинов в Палермо.

Фолькер, старший из двух сыновей учителя, запомнился мне лишь тем, что он часто носил короткие кожаные штаны и шерстяные чулки и был честолюбив, неуклюж и неловок настолько, что его брат, второй сын учителя, Габриэль, с которым я часто катался по земле и к которому приставал, нередко давал пинка по его затянутому в кожаные штаны заду. Но я лучше помню Габриэля скорее всего потому, что он умер, так как мне больше нравится писать о мертвых, чем о живых. Когда его мать, назовем ее госпожа Бергйордан, хотела, чтобы он шел домой, она открывала окно квартиры, расположенной в школьном здании, и, приложив к губам черный свисток, изо всех сил дула в него, издавая пронзительный свист. Не стояла ли она иногда над его могилой с черным свистком во рту, чтобы позвать его и сказать, что он должен быть дома? «Ужин готов! Пора делать уроки! После того как колокол звонил к вечерне, ты больше не должен пропадать в деревне!» Несколько лет спустя после того, как в амбаре нашего деревенского священника на одной веревке повесились Якоб и Роберт, с собой покончил учительский Габриэль. Отец и мать нашли его мертвым в своей квартире в Виллахе, окровавленного, с пулей в голове. Еще пару лет спустя его отец, который учил меня в первых двух классах восьмилетки, тоже покончил жизнь самоубийством. Он умер, приняв смертельную дозу снотворного, после того как врачи диагностировали у него неизлечимый рак. Он, объездивший весь мир после выхода на пенсию, незадолго до своей смерти заявил: «Скоро я отправлюсь в свое последнее путешествие!» Иногда учительский сын Габриэль прятался от пронзительного свистка своей матери куда-нибудь в сарай Айхольцера или в конюшню, где сидел между беспокойно перебирающими ногами лошадьми, на сеновал или за мельницу и часами не шевелился. Десять – двадцать раз в течение получаса, а затем, полчаса спустя, еще десять – двадцать раз, а еще через полчаса еще десять – двадцать раз, а еще минут через двадцать – снова десять – двадцать раз она что есть мочи дула в свой пронзительный черный свисток, выглядывала на улицу в открытые окна второго этажа школьного здания, глядя то налево, то направо, прежде чем сдавалась и примерно на час замолкала. Не будет ли и на ее смертном одре последний вздох испущен в первый свисток, чьим свистом она когда-то звала обоих своих сыновей, Габриэля и Фолькера? В одиннадцать утра и в семь вечера по всей деревне разносился звон церковного колокола. Над утопавшей в снегу деревней вновь и вновь, через неравные промежутки времени раздавались пронизывающие крики павлинов Айхенхольцера и пронзительные свистки госпожи Бергйордан, звавшей домой ее обоих, вечно дерущихся между собой сыновей. «Обед готов! Дрова все еще не колоты!»

Однажды я украл деньги, только не помню точно, у кого именно – то ли у отца, то ли у матери, то ли, чтобы было не так заметно, у обоих сразу, и отправился в Патернион, где купил у близорукого владельца табачной лавки, которого я тоже прилично обворовывал, множество журнальчиков комиксов, которые я, предварительно пролистав, давал почитать учительскому сыну Габриэлю. Иногда мы сидели на старой телеге в сарае для инструментов за конюшней Айхенхольцера. У наших ног бегали, сидели или купались в пыльных земляных кучах куры. Повсюду валялись павлиньи перья, восковые кончики которых все еще хранили тепло тела птицы.

Габриэль спросил, откуда я, собственно, взял деньги на покупку этих журналов. Я ответил уклончиво. Я разносил по домам церковные газеты, я был старшим служкой в церкви, весной продавал туристам букеты подснежников, я, как неаполитанские уличные мальчишки, с самого раннего детства зарабатывал деньги. Помимо комиксов я также купил в деревенской кондитерской в Патернионе рулетики с кремом, кокосовые безе и трубочки с кремом, которые мы, сидя в сарае, умяли, склонившись над журнальчиками. В Виллахской гимназии учительский сын Габриэль обменял журнальчики на другие, так что и на завтра или на послезавтра мы запаслись новым чтивом и снова могли сидеть в тележном сарае Айхенхольцера, вдыхая острый запах куриного помета, прежде чем пронзительный свист его матери не заставил нас поднять головы. Мы спрятали журнальчики в сарае под пыльной доской и договорились встретиться завтра на том же месте, чтобы досмотреть их. Позже он предложил мне дать ему денег, чтобы он мог купить новые журнальчики в Виллахе, так как, по его выражению, в городе выбор гораздо шире, чем в деревенской табачной лавке. Когда мать с лейкой поплелась на кладбище, я решительно направился в кладовку, открыл сундук, взял ее сумку для писем. Если бы там лежала только одна десятка и мелочь, я не взял бы ничего. Но если бы там лежало много десяток и мелочь, я вытащил бы одну, а то и две десятки. Два дня спустя учительский сын Габриэль, между прочим, покончивший жизнь самоубийством, как и его отец, принес мне разорванные, зачитанные до дыр журнальчики комиксов, которые он якобы купил на украденные мной деньги. Интересно, удалось ли ему там, под землей, с кровоточащей смертельной огнестрельной раной в голове дочитать до конца те журнальчики комиксов, которые он бросил, услышав пронзительный свист его матери, выглядывающей в открытые окна и снова и снова изо всех сил дующей в свисток?

●●●

Не потому ли я так часто со страхом и с замиранием сердца проверяю, на месте ли ключ от моей римской квартиры или записная книжка с изображением высохших тел епископов и кардиналов из Коридора Священников катакомб капуцинов в Палермо, что в детстве я так много воровал и страх перед кражей до сих пор прочно сидит у меня в костях, никак не желая оттуда улетучиваться. Однажды я подлейшим образом злоупотребил доверием матери. Мы сидели в зале ожидания на вокзале в Виллахе, и матери нужно было зайти в туалет, я украл сто шиллингов из ее потертой зеленой сумки из искусственной кожи, которую она оставила меня сторожить. На эти деньги я посмотрел, наряду с другими шедшими тогда в австрийской провинции фильмами, такие итальянские ленты, как «Его путь усеян трупами» и «Спой мне песню о смерти».

Устыжусь ли я, когда с древом запретных плодов на тельце, на шею себе повесив вместо фотоаппарата записную книжку, не которой наклеены засушенные, при полном облачении тала епископов и кардиналов из палермских катакомб капуцинов, с японской маской на лбу, плотно удерживаемой на голове повязкой с Fujica, войдя в собор Святого Петра, благоговейно приближусь к Пьете Микельанджело?

По пути в Ватикан я сел в чирколаре – римский трамвай. Прямо передо мной стоял неф, прижимавший к груди портфель с наклейкой «Радио Ватикана! На одной волне с папой римским!» Ребенок держал в руке сверкающий серебристый воздушный шар, на котором была изображена целая толпа монахинь с большими распятиями на груди и театральными биноклями, чтобы лучше видеть Святого Отца. Маленький мальчик размахивал флажками с портретом папы. Красивый слепой юноша в сопровождении монахинь прислушивался к папскому посланию. Уставившийся на папу крестьянин из Калабрии медленно закрыл рот, заметив, что я смотрю не его совершенно гнилые зубы на верхней челюсти. Когда рядом со мной лопнул воздушный шарик с портретом папы, полицейский схватился за кобуру. «Buon Pasqua!» – закричал вслед толпе монахинь сидящий на ватиканской стене грязный цыганенок, напрасно протягивающий монахиням пластмассовую тарелку за подаянием. «Вчера на площади Святого Петра я вообще ничего не видел, – сказал мне тирольский крестьянин, – потому что итальянское телевидение установило огромный экран, на котором можно было видеть увеличенное изображение папы, служащего пасхальную мессу. Я был слишком близко и слишком далеко от живого папы!» Во время процессии в честь одного из святых в соборе Святого Петра, в которой участвовали облаченные в нарядные ризы епископы и кардиналы, я встал так, чтобы идущий впереди мальчик-служка прошел бы рядом со мной и чтобы мы смогли бы посмотреть друг другу в глаза. После мессы служка собора Святого Петра раскладывал оставшиеся большие облатки, сначала по кругу, как игральные карты, затем наступал по ним, чтобы они плотно легли друг на друга, а затем уложил их в круглую деревянную коробку.