Марк Алданов - Исторические портреты

• Название: Исторические портреты
• Автор: Марк Алданов
• Издательство: Захаров
• Жанр: История
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-8159-0667-9

---

В ту приблизительно пору во Франции было вновь сделано великое открытие: с одобрения начальства было признано, что жизнь прекрасна, что люди живут только раз и что жизнью необходимо пользоваться. В народе и в обществе стали говорить, что не мешает одеваться прилично; что вовсе не обязательно ходить грязным и небритым; что нет греха даже в пудре; что ничего плохого нет в танцах, — прежде танцевали «бывшие», а теперь и мы потанцуем. Один из главных балов был устроен несколько позднее в Кармской тюрьме, в той самой, где совершались сентябрьские убийства и где еще так недавно сидели супруги Богарне.

«Вождя» во Франции после 9 термидора не оказалось. Прежде был всеми признанный, великий и гениальный вождь, неподкупный Робеспьер. И при нем, как при Сталине Ленин, не менее (или разве только чуточку менее) ярким, но загробным (и потому, в смысле конкуренции, безопасным) светом несравненного величия светился Марат. Теперь такого вождя не было. Представим себе, что после смерти Ленина в СССР не оказалось бы ни Сталина, ни Троцкого, а были бы только Зиновьевы с Рудзутаками. Может быть (и даже наверное), удалось бы сделать великим, гениальным, несравненным и Рудзутака. Но это было бы все-таки труднее. Таково было положение во Франции после Термидора. Робко пробовал выставить свою кандидатуру в несравненные Тальен, — не вышло. Пробовал Бар-рас, — как будто начало выходить, но не хватило времени: у меня определенное впечатление, что Баррас мог стать несравненным. Ему просто не повезло.

Говорят, что в пору революции всегда растет «сознательность народа». Уточним смысл понятий. Люди того времени, за редкими исключениями, проявляли действительно чрезвычайную сознательность: каждый из них вполне сознательно стремился к собственной выгоде. Не надо преувеличивать и степень их лживости: преуспевшие или надеявшиеся преуспеть были и в самом деле очень довольны; другие спасали, что можно было спасти, — порою свободу или жизнь, — да и не очень раздумывали над своими словами и поступками при отсутствии свободной критики, при полной моральной безответственности, при всеобщей круговой поруке из сомнительных или просто низких поступков и слов. Мюрат, будущий неаполитанский король, только наполовину мошенничал, когда просил о разрешении ему называться Маратом. Будущая императрица Жозефина только на три четверти врала, именуя себя «санкюлоткой-монтаньяркой». В революционный Комитет III года, который правил тогда Францией, входили, как известно, один будущий князь, тринадцать будущих графов и пять будущих баронов. Не все они были жуликами: многие из них довольно искренно восторгались в ту пору сознательностью революционного пахаря. И маленьким подозрительным пятнышком на повальной сознательности населения французской столицы был огромный, все росший, все расширявшийся успех мадемуазель Ленорман.

VII

Ее выпустили из тюрьмы почти одновременно с Жозефиной. Разумеется, гениальная рекламистка таких событий не упустила. В 1794 году существовал своеобразный высший «шик»: «сидел в тюрьме, с минуты на минуту ждал казни, да вот чудом спасло девятое термидора», — на чудесном спасении с герцогами в день девятого термидора сделал карьеру не один мошенник. Вдобавок мадемуазель Ленорман все предсказала: как же, она самому Робеспьеру предсказала смерть по пиковой девятке! Ведь за это ее посадили в тюрьму и должны были казнить по личному приказу чудовища, но она нисколько не волновалась, так как предсказала и девятое термидора! Именно в ту пору Ленорман стала по-настоящему загребать деньги (она оставила своему племяннику пятьсот тысяч франков). Кажется, тогда же она превратилась и в писательницу или, по ее выражению, «стала оставлять астролябию Урании ради пера Клио».

VIII

Нелегкая жизнь ждала Жозефину после выхода ее из Кармской тюрьмы. Вероятно, в первое время ей было не до дел: она была совершенно измучена. Но нужно было жить, нужно было устроить жизнь детей. Состояние ее казненного мужа в пору террора было объявлено конфискованным. Черта интересная и характерная. Властям было отлично известно, что генерал Богарне погиб безвинно; тех, кто отправил его на эшафот, теперь все громили и проклинали. Казалось бы, вопрос разрешался просто: следовало немедленно вернуть состояние вдове и детям генерала. Но революция отменила все, кроме канцелярий и канцелярской волокиты: это казнить человека можно было в двадцать четыре часа; отмена же конфискации его имущества могла затянуться и на годы. Какая-то бумажка, написанная каким-то писарем по приказу какого-то секретаря, сохраняла свою силу.

Под секвестром находилась и квартира самой Жозефины. С величайшим трудом, при поддержке влиятельных людей, ей удалось добиться не снятия секвестра, но разрешения взять на собственной квартире самые необходимые из собственных вещей. Платьев, белья у нее было в ту пору немного. Впоследствии Жозефина вполне себя за это вознаградила: за шесть лет своего царствования она на себя истратила — почти исключительно на вещи и на туалеты — около 25 миллионов франков. Наполеон только руками разводил, платя по счетам.

Но до царствования было еще очень далеко. В первое время после тюрьмы Жозефина жила почти исключительно в долг: какие-то оптимисты снабжали ее деньгами в надежде на то, что, в конце концов, снимут же конфискацию с имущества человека, которого все признавали ни в чем не повинной жертвой всеми проклинаемого террора. Помогали Жозефине и родные. Не надо думать, что она жила в нищете. Если бы Жозефина была настоящей француженкой, она, верно, поселилась бы в квартире из двух комнат. Но у этой беспомощной креолки были черты русской или польской барыни. Не имея за душой ни гроша, на по лученные в долг деньги она «необыкновенно дешево» сняла на улице Chantereine{80} барский особняк с садом, со службами, с конюшней, обзавелась лошадьми (и даже — о далекие времена! — коровой), наняла лакея, повара, кучера, горничных.

Еще сложнее были ее интимные дела. Из тюрьмы она вышла почти официальной любовницей генерала Гоша. Связь их продолжалась, однако, недолго: молодой генерал был влюблен в другую женщину. К тому же он был теперь в милости, получил назначение на высокий командный пост и должен был уехать в армию. По-видимому, расстались они друзьями. По крайней мере, Гош взял с собой на фронт 13-летнего сына Жозефины, — пусть приучается с ранних лет к военному делу.

Вероятно, именно в эту пору, после отъезда Гоша, Жозефина вспомнила о мадемуазель Ленорман. Достаточно ясно, что если бы и в самом деле Сибилла послала ей в свое время в тюрьму гороскоп, с молодым офицером, призванным к великому будущему, и с двенадцатью годами необычайного счастья, то у Жозефины еще не было оснований восторгаться ее пророческим даром: никакого молодого офицера она не знала, и на необычайное счастье было пока непохоже. Но, вероятно, у Жозефины оставалось о гороскопе неопределенное, отчасти и радостное воспоминание: горе уже прошло, а что-то эта Сибилла тогда предсказывала и приятное, — надо бы погадать опять.

К одной из книг, которые издала в начале прошлого века Ленорман, приложена гравюра, изображающая ее кабинет. На столе лежат карты, стоят какие-то таинственные сосуды. На шкафу стоит глобус. Хозяйка сидит за столом, у ее ног лежит собачка. Вся картина дышит спокойствием, мудростью, величием науки. В этом кабинете как-то и появилась вдова Богарне в сопровождении одной приятельницы. Сибилла встретила их гробовыми стихами Делиля: «Не говорите больше о друзьях, о долге, о связях. Нет больше друзей, родителей, сограждан. Пугливый сын страшится отца. Брат избегает брата».

Поэт Делиль был милейший человек. Мармонтель написал о нем двустишие: «Аббат Делиль с лицом ребенка все гда на стороне победителей». Но это было совершенно несправедливо. У Делиля действительно была маленькая слабость: когда он видел очень влиятельное лицо, он испытывал почти непреодолимую потребность написать в честь лица оду. А так как влиятельные лица в ту пору часто менялись, то и собрание од Делиля можно признать пестрым: есть у него стишки в честь монархов и есть стишки в честь революционеров, он одинаково любил Марию Антуанетту и Робеспьера, Шометта и папу Пия VI. Однако писал он, в большинстве случаев, совершенно бескорыстно, — вот как и у нас иные поэты совершенно бескорыстно восхваляют Сталина: ни гроша он им за это не дает и не даст. Такой был у Делиля характер. Был он модным поэтом до 9 термидора и остался им после 9 термидора, — кто же стал бы вспоминать невинные грехи столь милого человека? Собственно, Ленорман процитировала не то, что нужно: стишки были о зле и ужасах жизни, а теперь жизнь было приказано любить. Но Сибилла сразу дала официальный тон своим отношениям с Жозефиной: тон верной трагической дружбы. На фоне изображенного в стишках коварства человеческого рода наметилась беззаветная, бескорыстная преданность Сибиллы.