Андрей Тургенев - Месяц Аркашон

• Название: Месяц Аркашон
• Автор: Андрей Тургенев
• Издательство: Амфора
• Жанр: Современная проза
• Год: 2004
• ISBN: 5-94278-438-8

Автор этой книги живет по принципу: если человек в одном деле добился предельных высот, так что путь дальше — это уже «завоевание небес», надо все бросить и начать восхождение на гору по другому склону. «Месяц Аркашон» — роман, блестяще подтверждающий верность этого принципа.

---

Андрей Тургенев Месяц Аркашон

Comme la terre est embrassée par l'océan,
La vie terrestre est tout environnee de rêve,
Et, á la nuit venue, de ses flots résonnants
L'élément bat contre sa grève

Le ciel, d'une stellaire gloire illuminé,
Nous fixe, mystérieux, des profondeurs ultimes,
Et nous voguons, du feu d'un flamboyant abîme
De toutes parts environnés

F.T.

ПЕРВАЯ ЧАСТЬ

Над столиком висит фотография. Крендель в черной шляпе и барышня в сложной прическе. Кто-то из них у другого прикуривает. Прикуривание происходит извилистое. Барышня прижала сведенные лопатки к стене, запрокинула голову. Балансируя на одном каблучке, подняла вторую ногу и точно угодила коленом в разрез юбки. Руки легли сзади на бедра: будто она себя ласкать собралась. Крендель навис над ней скрипичным ключом, просунул руку под локоток подруги и уткнулся пальцами в стену чуть выше ее макушки. Колено он поднял к ее капроновому колену.

Декорации тоже вычурные: плющ, арка, тяжелый железный фонарь на стене и общее ощущение середины прошлого века. Времени, когда не было интернета и тамагочи. Коровьего бешенства, озоновых дыр и антиглобализма. Меня не было.

Две длинные сигареты. Зажав их самыми кончиками губ, вытянув по-утиному губы, герои тянут сигареты навстречу очень издалека. Словно мост строят с двух берегов: всегда думаешь, что рукава не сойдутся. Мне, впрочем, кажется, что даже ложка в моей руке встречается в тарелке со своим супом совершенно случайно.

Я хорошо владею своим телом. Я им, собственно, зарабатываю на жизнь. И чужими телами я неплохо владею, это часть моей профессии. Но у меня проблемы с вещами, которые продолжают тело. Я отвратительно вожу автомобиль. Не смог научиться стрелять, когда потребовалось. Ненавижу нажимать на клавиши компьютера: грязные. Буквы похожи на червяков, которые завелись от грязи. Дома я протирал клавиши ваткой с водкой, но я давным-давно далеко от дома. Если надо написать электрическое письмо, я пользуюсь интернет-кафе, где клавиши просто засалены.

Сигареты все-таки встретились. Фотограф щелкнул. Отправил кренделя и его фифу в путешествие по ненадежной серебряной вечности. Я вижу их полсотни лет спустя: хотели они этого?

Столик стоит в тесном углу. На Севере стена с фоткой, на Юге стена без фотки, на Западе окно, в которое стрекочет дождь: впервые за ту неделю, что мы торчим в Париже. Готовая декорация. Ловушка для парочек.

— Поехали! — говорю я.

Алька встает с Юга. Прищурив тревожный карий глаз, изучает снимок. Просовывает меж зубов язычок, плотнее сводит лопатки. Упирается кроссовкой в штукатурку. Тянет подбородок, морщит кнопку носика. Хихикнула, но мгновенно вновь стала серьезной. Я сцепился с нею локтями и пристроил руку на стене, как учит снимок. Длины моей руки не хватает, чтобы точно повторить композицию. Альке приходится немножко сползти вниз, а мне — неуклюже навалиться сверху, приплющить Альку к стене. Ошибка. Ребята с картинки при всей замысловатости поз реально касаются друг друга только сигаретами. Ну ладно. Я вставляю Альке в рот «Лаки-Страйк Лайтс». Язычок Альки исчезает за зубами. Язычок пламени вспыхивает на зажигалке. Та часть моего тела — та его лучшая часть, напоминающая пропорциями сигарету (скорее, джойнт), что живет своей жизнью в штанах — тоже тянется к Альке. Так мы и сфотографировались. В смысле, прикурили. Но было ощущение, что кто-то — сверху, из другого времени — нас сфотографировал.

Только мы уселись, в кармане заиграл «Турецкий марш». Еще одна вещь, которой не было пятьдесят лет назад. И даже пять. «Турецкий-то марш» был, не было мобильной связи. За три последних года через мои карманы прошло полдюжины телефонов. Они забываются в такси и разбиваются в хлам, шмякаясь о стенки. В квартире, где я появился на свет, висит на стене телефонный аппарат, из которого отец узнал о смерти Сталина. Он до сих пор на ходу: та же антикварная мембрана коверкает мой голос в тех редких случаях, когда я звоню родителям. А карманные телефоны — что носовые платки.

— Не вы первые. Многие так… подражают. И особенно в дождь, — сообщает сладкоголосый официант, ставя на стол каппуччино. Алька насыпала на пенку сахар и наблюдает, как сахаринки проделывают норы в снежной шапке.

По телефону мне сделали такое предложение, каких я обычно не принимаю. Предложение, противоречащее моим принципам. Но сейчас у меня совсем нет денег. В кармане мелочи евро на 7. И банковская карточка: легкая, как пушинка, после того как с нее спорхнул последний цент. И я отвечаю в телефон, что должен подумать.

От отсутствия денег всегда страдают принципы. Хотя, казалось бы, какая связь?

— Что-то не так? — спросила Алька.

— Все отлично и ничего плохого.

— Ты уверен?

— А что?

— Ты дергался. Три раза повторил «ну, не знаю».

— М-м…

— Агент звонил? — догадалась Алька.

— Агент.

— Дэнс-дэнс-агент или трах-трах-агент?

— М-м…

— Трах-трах, значит?

— Да, но… Потом расскажу. Не хочу сейчас. Надо сосредоточиться, — пробормотал я, отвернулся и вперился в дождь. Якобы перед выступлением мне нужна тишина. Это не так — я думаю о другом. О взаимосвязях отдаленных вещей.

Присутствие денег сегодня напрямую, например, связано с отсутствием дождя. И наоборот.

Алька знаком просит дать ей мелочь. Я вывернул карман, и Алька теперь разглядывает реверсы монеток — те стороны, где картинка. Ищет оборотки, какие еще не попадались. Португальскую или финскую.

Можно сию секунду перезвонить трах-трах-агенту и уже через два часа получить в «Вестерн Юнионе» аванс, многократно превышающий те крохи, что я заработаю сегодня, если дождь перестанет. Или не заработаю, если не перестанет. Но это значит переступить через принципы. Хуже. Это значит — наложить себе на голову хорошую кучу новых сложностей. Зато через два часа можно уплетать устриц: я обещал Альке еще неделю назад. Принцип против устрицы. Ойстрицы. Кто кого поборет?

Я загадал: кончится дождь — откажусь. Не кончится — соглашусь.

— Ты заметил, как я напряглась, когда ты включил зажигалку? — спрашивает Алька.

— Нет. Ты разве напряглась?

— Странно, что ты не почувствовал. Ты буквально ведь лежал на мне. Обычно ты чувствуешь…

— Нет, ничего такого я не почувствовал. Вроде все нормально…

— Ничего так себе нормально, на фиг! Меня буквально всю судорогой свело!

— Да? Извини. Наверное, задумался…

— О трах-трахе?

— Что ты меня допрашиваешь! — вспыхиваю я. — Ты что, гестапо?

— Я просто спросила…

— Я же тебя просил — дай мне сосредоточиться! Хочешь, чтобы я провалился?!

Нет ничего гаже раздражения. Эту эмоцию не назовешь сильной — в каком смысле бывает сильной ненависть, например, или желание. Раздражение — это такой вариант спокойствия. В раздражении я способен разбить окно, лягнуть проезжающий транспорт, заорать на всю улицу, но оставаться при этом спокойным. В смысле, безответственным. Не беспокоиться ни за себя, ни за последствия, ни за того, кто рядом. Раздражение гадко тем, что просто вынимает из тебя все остальные эмоции, как стекло из оконной рамы. И невозможно понять, куда пропала твоя хваленая нежность. Сидишь перед драгоценным человеком и орешь ему в лицо такие гадости, что ни пером, ни топором.

Алька пожимает плечами. Ссора со мной для нее — не Бог весть что за трагедия. Привыкла. Ее отношение ко мне можно передать словом «терпит». Терпит, как и многих других. Поставила мне за раздражение где-то внутри себя маленький бессознательный минус. Он пойдет в счет, когда Алька будет выбирать, с кем провести следующую неделю.

Я знаю, отчего я вскипел. Лелеять мышцы партнера — один из немногих моих талантов. Да, я не умею стричь газоны и рисовать, чинить унитазы и засыпать порошок в ксерокс — зато остро чувствую, если человек рядом со мной, допустим на диване, неловко разместил свою, скажем, ногу. Такую досаду я умею исправить — одним точным движением. Я всегда знаю, какую часть тела и как надо потеребить девушке, чтобы она задохнулась от счастья. Потопла бы чтобы вся в этом счастье по самые уши души. И вот Алька говорит, что инструмент мой не сработал. Есть от чего сходить в раздражение.

Впрочем, Альку как раз мой инструмент не особо пронимает. Вольная такая птаха. Мужики возбуждаются как из пулемета, а девушке от секса удовольствия — с гулькин чих. Алька может переспать, насколько я понимаю, с любым самцом, к которому не испытывает отвращения. Если он проявит инициативу — нет причин жеманиться. А нет — так и нет. Алька, по-моему, не придает сексу серьезного значения. Трахается, что ли, для порядка.

— Извини, Алька, — говорю я. — Прости, пожалуйста. Звонок был проблематичный, но никакой катастрофы нет, я все пойму завтра и тебе расскажу.

— Это было до звонка!