Владимир Топорков - Наследство

• Название: Наследство
• Автор: Владимир Топорков
• Издательство: Центрально-Чернозёмное книжное издательство
• Жанр: Современная проза
• Год: 2000

---

Лариса, возвращаясь на кухню, подумала: искренне рад Егор встрече с Женькой. И напрасно она смущалась – не думает он о прошлом, просто встретился с другом детства и сейчас сидит, как говорят, грудь нараспашку. У него для откровений тоже мало времени, работа не позволяет, как хомут давит. Даже предстоящую выпивку в душе простила: пусть расслабится, да и Женька не должен заметить в их доме холодка. Ни к чему это, пусть считает, что всё у них хорошо, живут счастливо, в своё удовольствие, дом – полная чаша, работе сполна отдаются…

И вдруг зло подумала, и доброе настроение вмиг рассеялось, рассыпалось, как перезревший одуванчик от лёгкого ветерка: «А для кого это полная чаша? Детей нет, как два кулика на болоте торчим. Предлагала Егору – давай возьмём из детского дома мальчишку, пусть растёт. А он, как бык, упёрся: «Не стоит этого делать. Ему всё село будет в уши петь: «Не родные тебе отец и мать».

Может, и прав Егор, только всё острее чувствует она своё одиночество. И усмехнулась про себя – вот он, ответ по поводу её усталости, сам пришёл – одиночество тому причина. Ничто так не давит на человека, как одиночество. У неё дед лесником был, лет двадцать на кордоне прожил. В детстве они туда несколько раз ездили с матерью. Место ей очень нравилось – около старицы на крутом берегу стоял деревянный скрипучий, удивительно чуткий дом. Ночью, кажется, мышь пискнет – весь дом слышит. А вокруг дома – лес сосновый, деревья, как иглы, прямые, стройные, на макушку поглядеть – надо голову запрокинуть. Дух от сосен, особенно после дождя, такой густой, что, кажется, руками разрубить можно.

У деда на старице – лодочка, вентеря у огородного прясла сушатся. И рыбы – любой: и сушёной, и солёной, на сковородке караси в сметане млеют. А бабка Анюта любила соленьями да моченьями разными потчевать: тут и грибы, и арбузы с собственного огорода, и помидоры малиновые наливные, и дыня «Колхозница». А ягоды самые диковинные – сливовой черноты ежевика, черника в банках с сахаром, малина пахучая.

Ларисе теперь та жизнь райской кажется, а дед всегда лицом мрачнел, когда люди ему говорили о его благодатном обитании:

– А ты про одиночество что-нибудь знаешь? – кашляя, спрашивал он. – Как язык к нёбу присыхает без разговора, а? Нет, брат, ты мне не завидуй. Говорят, на миру и смерть красна. А в лесу – хоть и всё зелено, да и тоска, как сосна зелёная, висит иконой, никуда от неё не спрячешься. Вот я свой лесной стаж отработаю и подамся куда глаза глядят, в любую самую что ни на есть беднейшую деревеньку, только бы с людьми рядом.

Однажды осенью они с матерью остались ночевать у деда, и Ларису даже оторопь взяла: прав он, тысячу раз прав. Ночь наступила ранняя, мглистая, всё обволокла сплошной пеленой, и такая жуть в душу вселилась, аж тело дрожит. Сорвётся с дерева шишка, прокатится гулко по тёсовой крыше, а кажется, сосна валится на дом, прихлопнет в одночасье – не выберешься. Лариса до утра уснуть не могла, всё вздрагивала от каждого шороха, а утром попросила: «Мама, поедем домой скорее!»

Значит, и сейчас томит её одиночество, только некого попросить, чтоб забрали отсюда.

И снова усмехнулась Лариса: глупости какие-то в голову лезут. Надо быстрее картошку жареную мужикам подавать, а то ещё чего-либо придумает бабья воспалённая голова. А что воспалённая – это точно: вспомнила молодость, да ещё к случаю Женя приехал, вот и поплыла, как в тумане.

Лариса появилась с тарелками, присела к столу, и Егор разговор прервал, потянулся к бутылке:

– Ну, Евгений Иванович, ты как знаешь, а мы с Ларисой за тебя выпьем! Не возражаешь?

Женя кивнул резко, у Ларисы на душе потеплело – знакомый, незабытый жест.

Егор стопку опрокинул, продолжил прерванный разговор:

– Я у него, у Стёпки Плахова, спрашиваю: «Как ты, Степан, эту будущую колхозную жизнь представляешь? Вроде опять единоличной? Да пойми, говорю, ты, дурья голова, ушли мы от этого и возврата к прежнему никогда не наступит. Колхоз – он школа коммунизма для крестьянства, а ты чёрт знает о чём толкуешь. Чему десять лет в школе учился, а?» А Степан – своё, ты ведь его знаешь, он упрямый, как трактор, быком на красное прёт: «Нет, так работать дальше нельзя, уравниловка нас угробит. В колхозе мы, как спички в коробке, все одинаковые, даже головки на один манер. И головки эти пустые получаются. Вот, к примеру, я десятилетку, как ты говоришь, закончил, а Валя-моряк три класса и коридор, но деньгу мы с ним одинаковую получаем. Почему?»

Отвечаю ему: «Потому что на одинаковых тракторах работаете, и моряк трактор не хуже тебя знает».

Правильно, отвечает, это так… Только моряк работает на свой максимум, а я на минимум. Мне этого хватает, зачем голову ломать? А поручи ты мне самостоятельное дело, я там и развернусь. Может быть, я эту свёклу один, без баб выращивать буду, а твоя задача мне денег больше платить…

Э, нет, отвечаю, там мы с тобой не дотолкуемся. Выходит, тебе деньги большие, а Вале – маленькие? Да он меня со света сживёт, скажет, за какие такие карие глазки ты Стёпке тыщи отваливаешь? И прав будет…

– А может быть, он прав, Степан? – вступил в разговор Бобров.

– Как это прав? Зачем же мы коллективизацию проводили? Чтоб каждый крестьянин на земле счастливо жил, так? А я, если на Степана ориентироваться, опять должен колхоз на паюшки поделить, да?

Почувствовала Лариса – сел на своего любимого конька Егор, всё колхоз да колхоз, попросила:

– Давайте, ребята, выпьем за нашу молодость!

Егор себе в рюмку плеснул, к Боброву повернулся:

– Неужели даже этот тост не поддержишь?

Бобров смутился, протянул стопку:

– Давай, если так. За женский тост неудобно пустую рюмку поднимать.

Выпили, и Егор попытался разговор про Степана Плахова дальше повести, но Лариса, заметив смущение Боброва, тронула мужа за рукав:

– Что ты, Егор, гостю слова не даёшь сказать… Всё сам да сам… Может, Евгению Ивановичу и неинтересно про ваши с Плаховым споры выслушивать… – Повернулась к Боброву, спросила: – На поместье своём были? Дом-то ваш совсем в негодность пришёл…

– Да зачем ему дом? – опять вмешался в разговор Егор.

– Скажешь тоже – дом… От него одни воспоминания остались. Покосился, как картуз набекрень… Дадим мы ему квартиру в новом посёлке, сегодня уже смотрели. Пусть семью заводит, живёт славно…

– Какую семью? – искренне удивилась Лариса. – У него семья есть, сын, слышала, растёт? Так, Евгений Иванович?

– Так, – машинально ответил Бобров, но опять смутился, пробормотал. – Не то говорю…

– Бросила его жена, – хохотнул Егор, – чего тут непонятного… Ушла и сына забрала. Вы ведь, женщины, как кошки, чуть не понравилось – котёнка в зубы и на новое место потащили.

– Нет, не согласен я с тобой, Егор, – вмешался Евгений Иванович, заговорил медленно, но твёрдо, как о давно решённом: – Мы прежде всего виноваты, что семьи рушатся. Сейчас век занятых делом мужчин, а для семьи, детей, жены времени недостаёт. Устои дома на женские плечи взваливаем.

– Нет, ты послушай, Лариса, – Егор из-за стола вскочил, – как он рассуждает… Да не будь мужиков, разве был бы достаток в доме, спокойствие? Не пойму, чего супруге твоей не хватало…

Лариса тоже из-за стола вышла, собрала пустые тарелки, и, пока шла на кухню, пришёл ответ на Егоров вопрос: наверное, счастья не хватало, обыкновенного маленького счастья. Вот и Женьке не повезло в жизни, не хватило счастья с той незнакомой ей женщиной.

А может, и хорошо, что не сложилась у него жизнь? Далёкая, как догадка, возникла эта радость и надежда, слабая надежда на будущее.

Секунду спустя она даже ужаснулась этой мысли – чёрт знает о чём она думает, разве воротишь молодость, давно ушедшее… Бред какой-то.

За стеной слышался громкий голос Егора, опять, наверное, он в чём-то убеждал Боброва, Лариса потихоньку прошла в спальню, легла в постель. Усталости не чувствовалось, хоть прожила она тревожный, полный раздумий день.

Глава третья

Озяб Иванович перебирал бумаги на столе, рвал пожелтевшие листы. Увидев Боброва, взгромоздил на лоб очки в стальной почерневшей оправе, заулыбался. Напоминал этот сухой, москлявый, с жёсткими усиками над посиневшими губами человек в очках, чёрных нарукавниках, бухгалтера из какого-то забытого кино. Озяб Иванович был великий аккуратист, и эти чёрные нарукавники – как доказательство его аккуратности и старческой скопидомности. Агрономом в «Восходе» он проработал лет тридцать, был и в опале, и в славе, имел несколько орденов, но опала его, казалось, не угнетала, не сутулила (был он худощав и строен), слава не рождала амбиций, и он оставался скромным и тихим, «себе на уме» человеком.

Евгений Иванович вспомнил свою первую встречу со старым агрономом, и даже сейчас стыдно стало. Было Боброву тогда лет десять, и решили они со Степаном Плаховым полакомиться арбузами с колхозного огорода.