Неизвестно - Канашкин В. Азъ-Есмь

• Название: Канашкин В. Азъ-Есмь
• Автор: Неизвестно
• Жанр: Прочая старинная литература

---

4.

В наши дни, когда президент РФ Медведев призывает на место «худых коронок», въевшихся в омертвелые десны, ставить новые, сконтаминированные из оптимальных евро-наработок, поучительно взглянуть на контррельеф высокоостепененного журналиста.

Публикация в «Новой газете», посвященная книге Г.М. Соловьева «Право на разговор» и вобравшая его «всего», выявляет главное: подмену реальности кубанским филологическим копирайтом – мычащим, ерничающим и поражающим унтерменшинской рабской пустотой. То есть воинственно-артикулирующей дегенерацией…

«Георгий Соловьев, – читаем в публикации, – сам себя наделил второй фамилией – псевдонимом Юрий Смолин. Раньше, как известно, вторую фамилию давали за особые заслуги. Скажем: Суворов–Рымникский, Румянцев – Задунайский, Муравьев – Амурский. Вторая фамилия указывала на место славы увенчанного героя. Или на место его происхождения: Мамин-Сибиряк, Каронин – Петропавловский, Билль – Белоцерковский. Или, в новое время, камуфлировала откровенный еврейский исток. Так под Леонидом Утесовым укрывался Лазарь Вайсбейн, под Эдуардом Тополем – Эдя Топельберг, под Юлианом Семеновым – Самуил Ляндрес. В наши дни Георгий Соловьев, взяв в качестве довеска к своей фамилии псевдоним Смолин, совершил, по-видимому, нечто вроде расшифровывающей перерокировки, то есть самоидентификации с обратным знаком… Дело в том, что в книге – справочнике «Евреи в русской культуре», изданной в Москве, под именем Смолин проходит Соловьев Матвей Маркович, автор реприз – врезок на НТВ и сатирических реплик для политического ревю «Куклы». Неведомый широкой публике, но почитаемый узкой группой радикальных интеллектуалов, столичный Матвей Смолин-Соловьев, как представляется, и явился для кубанского Георгия Матвеевича Соловьева-Смолина той благодатной моделью, что закрепилась в творческом сознании последнего в процессе самореализации.

«Право на разговор» Георгия Соловьева – это право не только взобраться на постамент, а и право значиться Смолиным. Да, тем самым энтэвэшным Матвеем Смолиным, который и в идее служения, и в генотипе своем тонко льстит Власть предержащим и искусно маскируется под грубую правду-матку. Имеется ли в книге Георгия Соловьева-Смолина хотя бы один аналитический намек или реально-кричащее вопрошение? Нет, на страницах его неприхотливой каламбуристики все супер-лояльно, дышит жаждой согласия и проекцией в прорежимную утробу. То есть все так же, как и у московского Мэтра, только жиже, невесомее и инфантильнее.

Предисловие к книге «Право на разговор» написал Николай Ивеншев. Его нельзя не процитировать хотя бы пунктирно: «Один из ведущих специалистов по аналитической журналистике профессор Соловьев имеет два «имя-отчества»: Юрий Матвеевич и Георгий Матвеевич. Это находит объяснение. Он многолик и многосторонен… Его стремительное восхождение по лестнице научной деятельности восхищает. Еще недавно числился в диссертантах, а вот уже академик…»

5.

Лев Давидович Троцкий в книге «Литература и революция», выставленной в букинистическом отделе краснодарского «Дома книги», пишет: «Первертная бездарность становится нормой, когда ее подхватывает поток развития и закрепляет в общую собственность». В отличие от многих остепененных коллег, рядящихся в ризы антиномизма и пассионарно-истраченных, Георгий Матвеевич Соловьев-Смолин не первертно-бездарен, а комфортно одарен. То есть, для нынешнего времени вполне профпригоден, ибо пробавляется под властью кастово-либерального вызова, который понуждает бодро скользить в раковой «пролиферации».

Во многом Соловьева-Смолина сделала новейшая кубанская словесность. Она открыла ему двери в компиляцию, имитацию, компоновку. И, растормошив его собственную пустоту, подтолкнула к тем творческим обретениям, которые освоила сама. Взяв из новомировской публикации Ирины Роднянской заголовок «Ежик в тумане», и, переварив пришедшуюся по вкусу ее фактуру, он смастерил свою поп-поделку - гибридного «Ежика в тумане». Столь же непосредственна у него и победа возможности над действительностью в другом ключевом эскизе - «Все во мне, и я во всем.» Здесь образ «души», говорящей России «да» и двигающей «еретиками», вполне приемлем, только принадлежит он, как и заглавие, не ему. Тайный донор на сей раз - Инна Ростовцева, а ее публикация в литературно-критическом сборнике «Собеседник», одухотворившая Соловьева-Смолина, увидела свет аж... в 1981 году.

Вообще, практически во всех рефлексиях ученого дублера на первом месте опыт шабесгоев. Он неотступно держит в качестве личной оси «ид» и «рус», и этот этнический маркер выставляет как свой сокровенный базис. В «Прогулках хама по поэтическим аллеям» («Кубанский писатель», 2010, №7), - необоримо отсылающим к «Прогулкам хама с Пушкиным», - Соловьев-Смолин сражается за кубанского поэта-самородка Николая Зиновьева, которого питерский поэт Владимир Шемшученко упрекнул в «подверствывании к Есенину» и «похоронных всхлипываниях». «Эрзац-оптимист», «жертвенник-хамелеон», «бедолага-зоил» - такими синонимами- клонами, почерпнутыми у московских рецензентов Романа Сенчина и Николая Дорошенко, клеймит он «разухабистого пасквилянта» из Северной Пальмиры. И под конец, назвав его «одесским биндюжником» и «карточным шулером», элементарно «недовоспитанным папой с мамой», на убийственном, как ему представляется, одесском жаргоне рекомендует: «Мужчина, выпейте брому! Успокаивает».

Как воспринимать эту лабильно-пошловатую сентенцию автора? Очевидно, как шоу-выпад местечкового экстраверта, исступленно- косящего под «рус». Дело в том, что сегодня только «остепененные» мало понимают, что «метастазы постперестроечной России» - не убогий Зиновьев и не амбивалентно-потревоженный Шемшученко, а концепт нано-процветания, продвигаемый сингулярно-импотентной шелупонью. Тот же патриотизм, что в сей день подслащено «загружается» официальной челядью, к русской идентичности отношение имеет предельно стороннее, ибо холоден, расчетлив и эклектичен. В некотором роде он, конечно, отменяет установку 90-х: эффект правления Березовского, Гайдара, Чубайса в «гойской культуре» и «трефном царстве». И почти заданно призывает олигархическое и номенклатурное еврейство, пребывающее в ранге гипер-кода, интегрироваться в новую ипостась, ранее живодействующую лишь в виртуально-идеальном «обиходе». Но этот скачок «вперед и вверх» на практике окончательно отрывает русскость от русских корней, а русский народ превращает в предсмертно-копошащуюся биомассу.

6.

В редакцию журнала «Кубань» Соловьев-Смолин попал в начале 90-х по рекомендации Александра Факторовича, основателя и вершителя кубанской филологической пирамиды. Представляя «жидоедам» завуча по воспитательной работе из ивановской средней школы, он сказал: «Вы печатаете «Русофобию» Шафаревича, «Красные протоколы» Климова, интервью с Юрием Бондаревым, Михаилом Лобановым, Вадимом Кожиновым... Человек, считающий, что хороший национализм помогает выиграть сражение, и одновременно предпочитающий хор Виктора Захарченко казачьим шлягерам Александра Разенбаума, вам будет более, чем кстати.»

Кубанские писатели-старожилы приняли Соловьева-Смолина как знак, внятный жрецам. И только Анатолий Знаменский заглянул через голову. «Это лапсердак с капюшоном и разводами», - заметил он. И с усмешкой, вызывающей слепое согласие, добавил: «Если когда- либо вам захочется поправить ему капюшон, мягко похлопайте по его щеке и подуйте в ангельскую переносицу... Он - из российской дворни...».

На первых порах обыкновенное общение с писателями, разделившимися на «русских» и «российских», Георгию Матвеевичу давалось с трудом. Насущно-срабатывающие «фразы» и «абзацы» он складывал негладко, пыхтя, спотыкаясь о выжидательные паузы. Окраска голоса при этом происходила где-то в нутряной глубине и напоминала уничижительное покрякивание, а жестикулирующая рука, нащупывающая логику, походила на движение топорика, обрубывающего ветки. Когда ему надо было подготовить в номер «Сионские протоколы», «Тайные силы масонства» или другие подобные вещи, он вначале боролся с напором полного неразумения, потом, отринув побочные ассоциации, додумывался до оптимального результата, потом, съедаемый господствующей дуальностью, проникался метафизикой чужой воли, потом, схваченный ниспосланным милосердием, выделял-вычленял самое-самое, и, в конечном итоге, - превращался в своего рода тайнооткрывателя, психопомпа.

Под воздействием лучезарной и зловещей публикаторской «эзотерики» физио-визуальный облик Соловьева очень скоро преобразился. Причем, в ортодоксальном дискурсе. Точнее так: сосредоточенно, сознательно и практически на глазах приобрел тот ускользающе-бескомпромисный вид, что отличает адепта секретного ордена, страшно боящегося любой тусовочной грязи и напоминающего полугуру, полуклона, полуотшельника, полумолодца. Его лысина в четких буграх и тусклых проталинах оформилась в отдающий классикой мыслящий череп, просительные глаза стали жестковато-мерцающим взглядом, а зыбкая улыбка, в унисон с несинхронно аккомпанирующими руками, засвидетельствовала: перед нами новая пост-персона дня - совмещение Соловьева-Смолина и «кого-то еще». Не пришлого, не вальяжно-продвинутого, а, выразимся условно, интеллектуально-детерминированного, то есть - невнятного, скользяще-претенциозного и самозначимого.