Марсель Брион - Микеланджело

• Название: Микеланджело
• Автор: Марсель Брион
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2002
• ISBN: 5-235-02487-7

Среди гигантов ренессансной Италии, давшей миру Рафаэля, Леонардо да Винчи, Тициана, Боттичелли, Браманте, Джорджоне и многих других великих мастеров, Микеланджело Буонарроти возвышается непревзойденным колоссом. Он рано занял центральное положение в искусстве Высокого Ренессанса, проявив себя с необычайной энергией и редким талантом во всех видах пластических искусств — скульптуре, живописи, графике, архитектуре. И еще он был выдающимся поэтом, творчество которого отмечено глубиной мысли и высоким трагизмом.

За свою долгую 89-летнюю жизнь художник испытал подлинные взлеты творческого вдохновения. Среди его великих монументальных творений — «Давид», «Моисей», «Пьета», художественный комплекс капеллы Медичи, роспись свода Сикстинской капеллы в Ватикане, «Страшный суд» на заалтарной стене этой капеллы, фрески Капеллы Паолина и др. По проекту Микеланджело между 1546 и 1590 годами велось строительство знаменитого на весь мир собора Святого Петра в Риме. Свет этой далекой звезды вечен и незабвенен.

---

Марсель Брион Микеланджело

Детство среди мраморных блоков

6 марта 1475 года в доме мессера Лодовико Буонарроти, подесты Капрезе и Кьюзи, родился мальчик. Было два часа утра. Если бы в этот момент какой-нибудь астролог удосужился взглянуть на небо, он увидел бы восхождение Меркурия и Венеры. А то, что при этом в небе сиял и Юпитер, было благоприятным добавлением ко всем счастливым предзнаменованиям, которых можно было ожидать от встречи этих могущественных божеств. Больше того, был понедельник, что ставило ребенка под особое влияние этой своенравной планеты.

На первый взгляд преобладающее влияние Меркурия позволяло предположить, что новорожденный проявит особенную склонность и способности к коммерции. Его отец был бы в восторге от этого, потому что как истинный флорентиец полагал, что на свете не может быть ничего более благородного и прекрасного, чем мир торговли. А мать его, наверное, улыбнулась бы, узнав, что сына ожидала благосклонность Венеры. Созданный для радостей и волнений страсти, он, несомненно, будет любим женщинами. Однако лишь присутствие Юпитера было правдивым предзнаменованием, ведь это под его знаком рождаются великие творцы, а также те, кто командует другими людьми, и в той мере, в какой это возможно для слабых смертных, становится богоравным.

Но как никто не подумал составить гороскоп первого сына, Лионардо, родившегося двумя годами раньше, так родителям было не до того, чтобы обращать внимание на сочетание звезд, под которым явился на свет и второй. Его мать была хрупкой женщиной и выглядела совершенно обессиленной после того, как произвела сына на свет. Отца не покидала тревога за исход родов, потому что жена в период беременности упала с лошади, но все обошлось, и он, человек простой, больше всего радовался тому, что сын родился здоровым, правильно сложенным, готовым пройти свой путь в жизни и стать, если на то будет Божья воля, добрым христианином и честным буржуа. Сам он, не имевший больших запросов к жизни и обладавший скромными вкусами в сочетании с самыми заурядными амбициями, не желал ничего другого.

Возможно, он лелеял бы более возвышенные надежды, если бы лучше помнил о происхождении своей семьи. В самом деле, Буонарроти Симони считались одними из самых видных жителей Флоренции. Они прославились в торговле, которая в этом городе была почвой, взрастившей его аристократию, неоднократно избирались в муниципальные советы, были в них осторожными и авторитетными депутатами, радетелями общественного блага и собственного богатства и пользовались уважением первых людей города, то есть банкиров и крупных торговцев. У них было прочное финансовое положение, репутация честных торговцев, уважение горожан — на большее они не претендовали.

Если бы они поднялись выше, к чему, впрочем, не стремились, так как ментальность флорентийцев не одобряла дворянской «избранности», то, возможно, вспомнили бы о том, что Симони были в родстве с графами Каносса, а Бонифацио Каносса когда-то женился на Беатриче — сестре императора Генриха II. Это был лестный союз, от которого родилась известная в истории средневековой Италии графиня Матильда. Но Буонарроти XV века были слишком простыми людьми, чтобы кичиться своими прославленными предками. К тому же, видимо, и само это родство было сомнительным. Как бы то ни было, в той среде, в которой они жили, было куда престижнее происходить от преуспевающих коммерсантов, нежели от знатных сеньоров прошлых времен.

Именно поэтому достойный Лодовико Буонарроти, кем бы он ни приходился германским императорам, довольствовался тем, что справедливо и умеренно мудро отправлял свои обязанности подесты — теперь мы назвали бы его мэром — в небольших городках, куда его назначала флорентийская Сеньория. Городок Капрезе находится в долине речки Сингарны, недалеко от Кьюзи. Ничем не приметная Сингарна, впадающая в Тибр, разделяет судьбу этой славной реки, сливаясь с ее благородными водами.

Упоминание о Тибре воскрешает в памяти Рим с его тысячелетними камнями, с его историей, полной пожаров и крови, с императорами и консулами, с легионами, топтавшими плиты дорог от Сирии до Шотландии, с интригами и победами, с низкой политикой Форума и возвращением из походов прославившихся генералов, тащивших с собой добро, награбленное в Афинах, Александрии, Пергаме и Иерусалиме. Капрезе — это остановка на дороге, ведущей из Флоренции в Рим. Небо предопределило судьбу мальчика, озарив его сиянием могущественных планет, суливших славу, благополучие и любовь. Земля вобрала в себя корни его жизни на полпути между Флоренцией и Римом, на одинаковом расстоянии от древнейшего города, дышавшего седой стариной, отягощенного, раздавленного вековыми пластами воспоминаний, подобными наносам еще плодородного ила, и от совсем новой Флоренции, где только начинал возрождаться мир, и вся Италия, вся Европа были еще озарены этим Возрождением, которое в течение трех четвертей столетия с фантастической плодовитостью множило гениев всякого рода и самых современных новаторов.

Наконец, эта земля была землей этрусков. Вычеркнутые Римом из итальянской истории, эти быстрые умом, всегда печальные, терпеливые этруски оставили здесь свои могилы, их неотступно преследовала мысль о смерти. В их склепах, потревоженных плугом или лопатой, какой-нибудь крестьянин нередко обнаруживал останки, от которых поднимался зловещий плесенно-трупный запах. Если у него хватало духу не бояться мрака и языческих призраков, он спускался по тщательно уложенным ступеням лестницы в таинственную усыпальницу и оказывался в темных, молчаливых комнатах подземного дома, населенного мертвецами. Он натыкался ногами на вазы, которые, падая, разбивались с сухим треском. Его рука нащупывала сохранившее тысячелетнюю улыбку лицо какой-нибудь фигуры из обожженной глины или касалась словно протянутой к нему холодной каменной десницы изваяния. И он торопился подняться наверх, радуясь заново обретенным сиянию солнца, свежести травы и аромату полей.

Но потом возвращался туда снова, потому что именно в таких языческих захоронениях нередко хранились целые клады изделий из серебра и золота, которые охотно покупали торговцы древностями; возвращался с факелом или с фонарем, в свете которого из мрачного подземелья навстречу ему словно устремлялась жизнь в образах бежавших по стенам обнаженных атлетов цвета охры, юношей, пировавших в окружении танцовщиц и музыкантов… Рыбаки выуживали извивавшихся на крючке рыб, охотники заманивали птиц в сети. Но барельефы воспроизводили также и кровавые сцены сражений, пыток и казней, от которых нельзя было не прийти в ужас. Порой с леденящими кровь гримасами от перебегающих теней в трепещущем свете дрожавшего в руке светильника перед смельчаком возникал вдруг какой-нибудь громадный синий демон, с носом крючком и с гадюками на голове вместо волос, словно готовый пустить в дело свои клыки и когти.

Влекомые неким духом с иронической улыбкой, жадным и жестоким, как гиена, взвалившим себе на плечи молот убойщика со скотобойни, удалялись мертвецы в неведомый потусторонний мир. Унылые, покорные, с опущенной головой, отягощенные заботами и терзаемые тревогой, о которых не должен был знать синий демон, уходили они медленной, усталой походкой в царство апатично безразличных ко всему теней, которому уже принадлежали.

А то, что оставалось от этих мертвецов, бывших когда-то живыми, — горстка праха — покоилось в этих вот гробах, на крышках каждого из которых возлежало их изображение. Такое, каким покойный был при земной жизни — ласкающим жену с блаженно-насмешливой и чувственной улыбкой или держащим в руках кружку в торжественном отупении удовлетворенного пьяницы, наконец-то нашедшего забвение, которого так долго ждал. Были здесь и чиновники, столь гордившиеся обязанностями своей короткой службы, что пожелали и в царство теней войти, не расставаясь с эмблемами своих магистратур, увековечить в безграничном бессмертии свою спесь судьи, сборщика налогов, офицера или поставщика провианта для армии.

Земные божества, которым они поклонялись, еще бодрствовали в глубине этих могил под охраной смертоносных духов, синих демонов и чудовищ, в которых были превращены многочисленные звери. Колдовское искусство делало их способными устраивать бури, останавливать армии и вызывать из земли печальных призраков. Они благоговели перед смертью и перед ночными страхами. Все этрусские города были стерты с лица земли, но могилы этрусков вгрызались в землю, пронизывая ее, как ячейки сот бесчисленных огромных ульев. Их тяжелая меланхолия делала унылой эту страну, нашпигованную трупами, урнами с прахом людей, терракотовыми статуями, изощренно имитировавшими улыбки живых, погребальными фресками, на которых люди без всякого подозрения пировали, не опасаясь синих демонов, притаившихся за дверями. Запахом этой этрусской смерти была пропитана вся здешняя земля. Никто ничего не знал ни об их происхождении, ни об языке, ни об обычаях, ни об их культах. Не было ничего известно об их жизни. О них не знали ничего, кроме этой обставленной роскошью и очень усложненной смерти, требовавшей сохранения всех аксессуаров жизни. И их дух поднимался, пронизывая причудливые каменные своды, под которыми их считали окончательно раздавленными со всей их тяжкой тоской, с тревожным ожиданием встречи с потусторонним миром, с их земной отрешенностью и с абсолютной, безоговорочной, почти счастливой принадлежностью земле, самым ее глубинам, земле не лесов, виноградников, полей, городов и деревень, а земле сплошь мертвецов.