Теодор Вульфович - Обыкновенная биография

• Название: Обыкновенная биография
• Автор: Теодор Вульфович
• Издательство: БПП
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2009

Это произведение не имело публикаций при жизни автора, хотя и создавалось в далёком уже 1949 году и, конечно, могло бы, так или иначе, увидеть свет. Но, видимо, взыскательного художника, каковым автор, несмотря на свою тогдашнюю литературную молодость, всегда внутренне являлся, что-то не вполне устраивало. По всей вероятности — недостаточная полнота лично пережитого материала, который, спустя годы, точно, зрело и выразительно воплотился на страницах его замечательных повестей и рассказов.

Тем не менее, «Обыкновенная биография» представляет собой безусловную ценность, теперь даже большую, чем в годы её создания. Теперь это — яркий документ эпохи, свидетельство очевидца, участника самой страшной войны. Обыкновенного человека, как считал сам Теодор Юрьевич, и необыкновенного, как считаем мы, благодарные издатели его трудов.

---

Теодор Вульфович Обыкновенная биография (роман для одного читателя) 1949 г. Июль-август

БИОГРАФИЧЕСКИЙ ОЧЕРК 1 глава

Родился я в городе Бухара, который был родиной знаменитого Ходжи Насреддина.

Из самого раннего детства в памяти остались отрывочные воспоминания и ощущения: палящее солнце; на углу толстая торговка и лоток со сладостями; аптечная лестница во дворе, с которой я летел, едва научившись передвигаться. Когда мне исполнилось 14 месяцев, умерла моя мать. К смерти мамы я отнёсся равнодушно, не поняв всей сложности бренного мира.

Не думаю, чтобы моей бабушке доставляла удовольствие возня со своенравным младенцем, хотя она это проделывала с мастерством и безграничной любовью.

Переезд в Ленинград был для меня приятным путешествием, так как в дороге отец закармливал меня шоколадом.

Ленинград вызывает много воспоминаний. Чтобы я не скучал, отец покупал мне живую рыбу и пускал её в ванну с водой. Я был доволен и часами безуспешно пытался поймать эту рыбу сачком. Кончился тур развлечений тем, что я тихонько нырнул в ванну и был извлечён оттуда нянькой, изрядно перепуганный, наглотавшийся мутной воды, но с рыбой в сачке.

К прочим мероприятиям воспитательного характера относятся бесконечные телефонные разговоры с отцом и по вечерам катания на извозчике. Обычно я сидел рядом с отцом и думал: «А где это цокает — на мостовой, или в животе у лошади?»

К этому же периоду относятся мои первые выступления. На потеху огромному семейству, населявшему квартиру на Невском, и многочисленным гостям меня наряжали в крохотный фрак, надевали на голову огромный цилиндр и объявляли, что сейчас выступит артист Вульфович, после чего я заявлял, что не буду выступать пока мне не оденут шпоры. Мне казалось, что без шпор выступление не выступление. Наконец шпоры извлекались из-под кровати, закреплялись, и я выползал в гостиную.

Программа была короткая и содержательная.

На первое — обычно Чуковский, на второе — песенка вроде:

Время изменилось,
Всё пойдёт иначе,
И буржуи закричат —
Пирожки горячие!

На что толстенный дядя, сидевший в кресле, обычно тёр лысину, откашливался и говорил с интонацией сомнения: «Хм-м-м! Ну, положим?!»

В заключение я закидывал ногу на ногу, скрещивал руки на груди и заявлял: «Вот так штука капитана Кука!» — и неизменно добавлял: — «Джеки Куган».

Капитан Кук и Джеки Куган в моём представлении были родственниками, кажется, родными братьями.

Тогда же один из ленинградских кинорежиссёров попросил разрешения у отца отснять меня в каком-то кинофильме, на что отец ответил: «Нет! Что вы! Я не позволю мучить ребёнка!»

Двадцать лет спустя он же сказал: «Теперь ты не ребёнок. Хочешь в кинематограф? Ну что ж, иди, помучайся».

Жизнь моего отца была связана с театром. По профессии актёр и режиссёр, он постоянно и много работал и разъезжал, а меня время от времени препоручал родственникам или нянькам. Но так как он меня всё-таки любил, то меня возили к нему на побывку, а железнодорожный путь Ленинград — Москва — Средняя Азия стал для меня родным, знакомым и привычным.

Всё хорошее (как и всё плохое) имеет свой конец. И мой папа, желая дать мне хорошее воспитание, вознамерился жениться. Вскоре, благодаря активному давлению ближайших родственников и умело расставленным ловушкам он женился (разумеется, по любви).

Тихое семейство для постоянного места жительства выбрало город Самару, кажется, потому, что там пуд муки стоил 3 рубля (а в других городах от 3 руб. 60 коп. до 3 руб. 95 коп). Мне к этому времени исполнилось уже 5 лет, и я считал себя взрослым, а супруга моего отца, видимо, считала, что 5 лет это тот возраст, когда человека может убедить только солидная затрещина.

Итак, хорошее воспитание началось.

Отец очень любил меня и баловал, когда бывал дома, а мачеха обучала меня правилам хорошего тона и колошматила «за провинности и упрямство», которые от побоев росли в геометрической прогрессии.

Отец мой работал в Самаре в областном театре Сатиры. Я часто часами просиживал на репетициях и опаздывал к обеду, за что меня оставляли без сладкого. Уже тогда я уразумел, что искусство требует жертв.

Дом у нас всегда был полон гостей. Один из них, высокий красивый актёр, усердно учил меня танцевать необычайно модный в то время танец чарльстон. Я никак не мог понять, зачем это он меня так рьяно обучает, пока в один прекрасный день меня не вытащили на генеральную репетицию какой-то американской комедии, смысл которой заключался в том, что в Америке танцуют чарльстон все, а у нас ещё не все. В конце пьесы на авансцене четыре мужчины во фраках и цилиндрах танцевали чарльстон и пели:

Танцуем чарльстон, парижский чарльстон,
Танцует Гарлем и ночь и день,
Танцует Чикаго, Париж,
Танцуют чарльстон, кому не лень.

Первый мужчина во фраке был мой учитель, четвёртый мужчина во фраке был я.

Вот в какой «идейной» пьесе мне пришлось дебютировать в летний сезон 1929 года.

В конце этого же лета я играл главную роль пионера Павлика в антирелигиозной пьесе, поставленной в санатории Шафраново. Спектакль был шефско-благотворительный, и билеты продавались по баснословно дорогим ценам. Можете себе представить, как волновались устроители этого спектакля. Я же был абсолютно спокоен и занимался приготовлением к спектаклю. В течение двух актов я почти беспрерывно находился на сцене (а в пьесе было всего два акта и так называемая концовка).

Трудно сказать, хорошо или плохо я играл. Скорее всего, я не играл совсем. Я жил все два акта, забыв о присутствии публики и наличии театральных условностей. Я испытывал подлинный страх при появлении Бабы Яги в сцене сна и от души смеялся после того, как пионеры выручали меня в лесу во время грозы. Единственный раз в жизни было у меня тогда не правдоподобие чувств, а истина страстей.

С уверенностью могу сказать: я знаю, что это такое, но пережить ещё раз хотя бы нечто похожее мне до сих пор так и не удалось. Больше того, мне кажется, что в такой степени и не удастся.

Как только закончился спектакль, и начали стихать аплодисменты, раздался оглушительный раскат грома, и разразилась самая сильная гроза, какую я видел в своей жизни. Надо полагать, Всевышний предостерегал меня от соблазна.

Молнии непрерывно вспыхивали, раскаты грома сливались с дождевым хлёстом, и колоссальный курортный зал дрожал как в лихорадке. С верхнего этажа сбегали сонные люди с детьми на руках. Вопли возвещали, что пришёл конец мира. А мне было необычайно весело. Казалось, что эта массовая сцена с таким обилием эффектов является одной из центральных сцен замечательного представления.

Через час прошедшая гроза казалась мне пустячной игрой стихии по сравнению с той бурей, которую мне устроила дома достопочтенная мачеха. Оказалось, что я лёг в постель с грязными ногами. Когда меня уже убедили в необходимости этого «санитарного мероприятия», я опрокинул и разбил керосиновую лампу. Абсолютная тьма не помешала руке матушки отыскать мой затылок, и оглушительный звук затрещины возвестил об окончании одного из замечательных дней моей жизни.

ОТ ЗЕМЛИ ДО ЛУНЫ 2 глава

Когда мне исполнилось шесть лет, меня решили отдать в школу. Я обрадовался и стал делать первые приготовления: собрал в коробку перья и фантики, почистил свою огромную кепку с кнопкой и отремонтировал рогатку. После этого мне сообщили, что учиться я буду в первом классе еврейской школы, которая находится где-то за тридевять земель.

Я, разумеется, недоуменно спросил:

— А почему в еврейской?

Последовал малоубедительный ответ:

— В городе всё ещё свирепствует антисемитизм.

— Но ведь и в еврейской школе тоже можно этим заразиться? — настаивал я.

После чего мне сообщили, что евреи меньше других подвержены этому заболевании. Я не всё тогда понял, но твёрдо уразумел, что антисемитизм — это отвратительная и заразная болезнь, из-за которой мне приходится ежедневно проходить лишних 12 кварталов.

Позднее я узнал, что эта болезнь бескультурья называется ещё «буржуазным пережитком».

Однажды я назвал китайского фокусника китаёзой, и отец долго и терпеливо говорил мне, что все национальности достойны уважения, и приводил убедительные и простые примеры. Этот урок я запомнил на всю жизнь.

Из воспоминаний о еврейской школе остались в памяти написание буквы «А» по-еврейски, день приёма меня в октябрята, когда я вернулся с большой звездой на груди, многочисленное собрание еврейской молодёжи, на котором я поднял обе руки за то, чтобы закрыть синагогу и открыть в этом здании новый кинотеатр.