Елена Катасонова - Пересечение

• Название: Пересечение
• Автор: Елена Катасонова
• Издательство: «Советский писатель»
• Жанр: Современная проза
• Год: 1988
• ISBN: 5—265—00125—5

Новая книга Елены Катасоновой состоит из романа, повести и двух рассказов. Все произведения объединены общей темой: поиск своего места в жизни. «Кому нужна Синяя птица» — роман о любви, столкновении разных образов мышления: творческого и потребительского. Повесть «Бабий век — сорок лет» продолжает тему «Птицы», повествуя о сложной жизни современной женщины-горожанки. Идея рассказов «Сказки Андерсена» и «Зверь по имени Брем»: «Мы живы, пока нам есть кого любить и о ком заботиться».

---

Он читал статьи у себя в кабинете, читал на ночь, перед тем, как заснуть, перечитывал на отдыхе в Сочи, где устроил киоскерше скандал: «Как это нет журнала? Да я неделю его караулю!»

Еще через год — Сашка перешел уже на второй курс — Павла стали наконец оформлять за границу, не туда, правда, куда он пробивал, ну да все равно, лишь бы уехать. Юлька его бросила — он так и не понял почему. Может быть, тогда, в том ледяном феврале, надо было все-таки развестись, все бросить и прийти к ней, как когда-то пришла она, — с одним чемоданом в руках? И не думать — ни об институте, ни о Сашке, и не бояться Татьяны? Но вдруг бы она все равно не приняла его? Тогда он вообще остался бы в дураках… Господи, как жестоко она поступила: могла же поговорить, поставить условия, перетерпеть, наконец! А то замкнулась в своей гордыне, молча все поняла, все разрушила. Наверное, не любила… Да нет, любила, уж это-то он знал точно. Он тоже любил и еще любит. А она? Чувствует ли она ту же тоску, холодно ли ей жить, так же вот, как ему? Если да, то зачем она это сделала?.. Да, он боялся, он не решался, тянул — и все проиграл. Но она… Разве она выиграла?..

Он выписал Юлин журнал и туда, в посольство, за валюту, каменно перетерпев Танин гнев. Он травил себя этими печатными строчками, продлевал агонию; он сам все понимал и ничего не мог с собой сделать. Ее слова, ее мысли, она сама…

Он думал и думал о ней, о себе, о них вместе. Он вчитывался в ее статьи, особенно в общие рассуждения, не имеющие вроде бы отношения к той конкретной студии или мастерской, о которых шла речь. И он наконец понял. Весь ее мир хлынул на него, его затопил — здесь, на огромном от нее расстоянии.

Как она любила их — своих кино-фото-любителей, как им помогала, за них сражалась! А он смотрел на это не очень серьезно, считал поездки чуть ли не блажью… Теперь он чувствовал Юльку за каждой строкой. И когда она писала, что любимое дело — со всеми трудностями, горестями, потерями — наполняет жизнь, делает ее счастливой, он знал, что пишет она о себе. И когда размышляла о том, что, наверное, надо уметь терять, не бояться потерь, сохраняя в себе главное — свою душу, — это было о ней тоже.

А он, Павел? Он не потерял ничего. Все получил сполна. Теперь он не просто работник, а работник ответственный — здесь, за границей, не последний он человек. И Татьяна ни о чем таком даже не заговаривает, будто ничего и не было. И Сашка прекрасно устроен.

Почему же тогда так пусто, так невыносимо скучно? С каждым днем все скучнее. Тянется, тянется нудная жизнь… Работает он старательно, вечерами сидит в кабинете: домой идти неохота. По выходным играет в большой теннис, чтоб не потерять формы, и опять же — занятие. Только вот общаться с людьми все труднее: вроде не о чем говорить. И читать почему-то не хочется. Взял в посольской библиотеке Бунина, прочел несколько строк, да так и застыл над страницей на весь вечер. «Темные аллеи» открыла для него Юлька, и теперь они принадлежали ей.

Хоть бы она умерла, что ли! Пусть бы ее вообще не было! Нет-нет, не то! Пусть живет, пусть будет она на земле, чтоб он знал — она есть где-то… Сдохнуть можно — какая тоска.

А тут еще жара, влага, полчища упорных старательных комаров, звенящих ночи напролет на одной пронзительной высокой ноте, душный полог над скрипучей кроватью, теплая вода в бассейне. Юлька, помоги, научи, что делать?

Несколько раз он писал ей, трусливо передавая письма через летящих в Москву, как-то передал дорогой мохеровый шарф, но Юля ни с кем из его посыльных даже не встретилась. Ужасный, ужасный характер! Так обращаться с людьми!..

А потом он заболел какой-то местной гадостью, провел в беспамятстве несколько дней, а когда очнулся, вконец измученный, ослабевший, Таня, тоже осунувшаяся и измученная, вдруг сказала:

— Надо было тогда тебя отпустить… Так ведь я ж не знала, что ты так…

— Как? — не понял Павел.

Таня усмехнулась одной стороной рта:

— Так надолго… Даже перед врачом было стыдно: все о чем-то ее молил. Дура она, твоя Юлька: да если б меня кто любил, если б я любила… Эх ты, жертва системы, причем магнитофонной! На-ка вот бульон, выпей…

И он вспомнил свой мучительный бред…

В черной воде тонет, захлебывается его верный, его единственный друг — пес Чарли, а у Павла нет сил оторвать руку от дерева, нет сил спасти Чарли. Павел знает, что это сон; он просит Юльку разбудить его, вытащить из вязкого, тягостного кошмара, но ее почему-то нет рядом, и он задыхается от обиды, тоски и несправедливости и знает, что так теперь будет всегда…

Он жил еще двадцать лет. А потом умер.

1976, 1978

Бабий век — сорок лет

Часть первая

1

Что б ни случилось,

Я к милой приду

В Вологду-гду-гду-гду,

В Вологду-гду,

Сам я за ответом приду…

Бессмысленное, невероятное какое-то сочинение, прозвучавшее сегодня по радио, назойливо вертелось в голове, повторяясь снова и снова, в такт шагам, под скрип слежавшегося сухого снега. От усталости, что ли, трудно было от дурацкой песенки отвязаться или это разрядка такая? Пришло же кому-то в голову — взять и разрезать слово, оборвать колдовскую и точную связь слогов, превратить живое в мертвое и бессмысленное…

Даша идет по улице, снег похрустывает под каблучками, легкий мороз сменил наконец унылую слякоть. Все сразу стало другим, чуть ирреальным — деревья, дома, тротуары. А главное, стал другим воздух: радостным, молодым и волнующим.

Хорошо идти вот так, по морозцу, вбирая в себя эту свежесть и легкость, идти и чувствовать, что устала после интересного дня. Лекция, семинар, консультация к зимней сессии да еще Алехина прогнала по всему курсу… А лекция удалась безусловно, надо запомнить сегодняшний, неожиданный для самой себя поворот, использовать, когда утомляется аудитория.

Даша читала всему потоку, в Коммунистической. По собственным студенческим годам помнит: в этом полукруглом зале на галерке звук гаснет, его нет почти, надо его форсировать. Правда, на галерке сидят записные сачки, Дашин фольклор, в общем-то, им ни к чему, но и сачков можно пронять, из них ведь тоже вырастают филологи, иные не без таланта. Тридцать пять минут, положив на кафедру снятые с запястья часы, она приобщала непоседливых первокурсников к древним сказам, особо остановилась на былине о змеевиче, единственной дошедшей до нас из домонгольской Руси. А потом взяла да и прочитала наизусть строфу из последней песни Суханова, современного московского барда.

— Как, по-вашему, эти, например, песни — фольклор? Народное это творчество?

Притомившаяся в духоте аудитория встрепенулась, зашевелилась и зашепталась: Дарья-то откуда Суханова знает? Это же их песня, семнадцатилетних! Недаром, значит, среди студентов считается Даша своей: модные очки с затемнением, блестящие прямые волосы, подстриженные по-молодому, ходит в брюках и свитерах — никогда и не скажешь, что преподаватель. Но чтоб знала их песни…

Ах дурачки, дурачки! Дочь есть у Даши, и ей шестнадцать. А это значит — маг хрипит на весь дом (когда Высоцкий), просит о чем-то задумчиво-нежно (Долина Вероника), пристально и серьезно вглядывается в нашу сложную жизнь (Егоров, Дулов, Валерий Боков). Как же Даше всех их не знать? Сначала сердилась, нажимала красную кнопку «стоп» под Галкин протестующий ор, потом привыкла, прислушалась, стала вникать в слова… Ну почему мы всегда только так? Почему не стремимся понять наших детей сразу? Любим ведь Окуджаву, светло печалимся вместе с ним: «Давайте жить, во всем друг другу потакая, тем более что жизнь короткая такая…» Но он певец нашего поколения, а у нынешних молодых есть свои — выразители их мыслей, их чувств, Многое из того, что они поют, останется людям как раз поэтому.

Вот и сейчас. Одно только имя, одна строфа — и точно вода побежала по рядам, их омыла — выше, выше, еще выше, к самой галерке, к обаятельно-беспечным сачкам. Подсознательно Даша на то и рассчитывала: стряхнуть пыль с веков, приблизить давно ушедшее. Фольклор — и Суханов, его горячие, сегодняшние слова — и что-то такое далекое, столетия между двумя фразами!

— Ну, что смущает? — чуть насмешливо поинтересовалась Даша. — Что здесь неясно? По-вашему, фольклор — только то, чему сотни лет, то, что без автора? А ведь через другую сотню и наше «сегодня» станет историей, хотя нам повезло: есть письменность. Но если Суханова так и не издадут, он, как вы думаете, пропадет?

Нет, с этим они не могли согласиться: их певец пропасть не мог! Вот только при чем тут фольклор?

— Раз есть автор, то уж и не народное? — подзадорила первый ряд Даша.

Ряд кивнул не слишком уверенно: подвох явно чувствовался. А Даша ловко кинула сеть и всех их, мальков, разом поймала: