Леннарт Мери - Мост в белое безмолвие

• Название: Мост в белое безмолвие
• Автор: Леннарт Мери
• Жанр: История

---

Мы плывем вдоль скалистой стены, примерно в полукилометре от нее, это достаточно близко, чтобы ощутить дыхание давно минувшей драмы, когда Азия и Америка с грохотом распались на два материка. В неглубоких трещинах белеет прошлогодний снег, через несколько недель его закроет снег нынешнего года. На белесых от птичьего помета скалах вместе с солнцем просыпаются дремлющие краски Севера - зеленоватые, красно-бурые и черные плеши мха. Каменная стена врезается в небо, растительность тундры перетекает через вершину подобно мягкой подушке. Там, на каменистых осыпях, бродил я на прошлой неделе в поисках конца света. Местами из гладкой отвесной стены внезапно высовывается скалистый утес, изрезанный жестокими шрамами изломов. Пласты отложений, эти годичные кольца земного шара, здесь вылезают как-то боком, иногда даже встают дыбом, образуя фантастические скульптуры, особенно там, где воды размыли, а ветры выдули мягкие горные породы.

Итак, я сижу на корме, на левом борту. Этого вполне достаточно. Мой сосед заехал румпелем мне в ребро, но поднимаюсь я не поэтому. Тяжелый вельбот дугой заворачивает на юг. Три скалы-великана, три оторвавшихся от берега каменных Геракла, стоят по колено в воде, обкатанные ветрами и штормами двух океанов.

Азия поворачивает на юг.

Я стою.

А почему бы мне и не стоять?

Охотники дремлют.

Они вскочили бы мгновенно, если бы сегодня Чукотский Нос почему-либо не сделал здесь поворота. Для них он привычен. Но Дежнев должен был сам убедиться в этом, и Кук тоже стоял здесь, и Норденшельд...

Джемс Кук, 2 сентября 1778 года, пополудни:

"Я надеюсь снова посетить эти места и поэтому откладываю детальное обсуждение этого вопроса до того времени. А пока что заключаю, как до меня это сделал уже Беринг, что этот выступ - восточная оконечность Азии... Он обрывается в море крутой скалистой стеной, и {320} у оконечности мыса стоят несколько скал, похожих на церковные башни. Мыс лежит в широте 66°06? N и долготе 190° 22? O 1 и находится всего в тридцати морских милях от предгорья Принца Уэльского, то есть от западной оконечности лежащего напротив Американского побережья".

Адольф Эрик Норденшельд, 20 июля 1879 года:

"Да простится нам, что мы с гордостью смотрели, как взвивался сине-желтый флаг на корабельной мачте, в то время как приветственная пальба шведских пушек эхом раскатывалась по заливу, где Старый и Новый Свет стараются протянуть друг другу руки".

Сейчас взрывов нет и в помине. Тихо. Даже морские птахи, похожие на почтенных доцентов - седеющие головы на худых шеях, вокруг глаз темная оправа очков, - даже птахи и те дремлют на груди тяжело дышащего океана, который по воле людей называется уже не Ледовитым, а Тихим. Природе от этого ни холодно ни жарко. Где же граница между ними? В какое мгновение, в каком месте нос вельбота в одной, а корма в другой воде?

- Хо-хо-о, - тихо подает голос рулевой.

Дремавшие охотники не спеша выпрямляются, скидывают с себя брезентовые куртки, все это не размежая век и не поднимая глаз, как будто собираются лезть на полок хорошо натопленной бани. То, что я увидел дальше, было выполнением обязанностей, заранее точно распределенных, безмолвным и привычным, подобно тому, как руки и ноги выполняют свое дело, в то время как рулевому доверены глаза. Он окликнул их: "Хо-хо-о", - значит, на то у него была причина. Теперь каждое свободное место в вельботе забито ружьями, их здесь больше, чем людей. Один охотник открывает ящик с патронами, другой заталкивает их в коробку магазина, третий один за другим выкладывает гарпуны на борт, четвертый привязывает надувные подушки к ремням, а пятый копошится под брезентом, откуда наконец извлекает мощный бинокль. Но и теперь он еще пока никуда не спешит. Он прилаживает бинокль по глазам, уточняет диоптрии, которые конечно же должны были бы быть на нуле, и только тогда поворачивается к морю, к которому уже давно прикован мой взгляд.

На поверхности воды появились благодушные пожилые {321} господа с несколько растерянным выражением на лицах. Они лысы, у них коротко подстриженные усы, и мне они кажутся очень знакомыми. В таллинских кафе до обеда они хлещут сливки, а после обеда в жаркой бане хлещут самих себя, чтобы согнать жирок. Они носят темные костюмы, а в кармане жилетов у них часы, которые они иногда открывают, щелкая крышкой, и всегда у них в запасе еще немножко времени.

Рулевой поворачивает лодку в сторону этой вежливо бормочущей маленькой компании, одновременно снижая скорость, из пышного воротника его шубы вытягивается жилистая, бронзовая от загара шея, что придает ему вид хищника, выслеживающего добычу. Теперь у всех охотников в руках ружья, они держат их не сжимая, но твердо, словно всей ладонью радуясь их тяжести. Двое охотников устраиваются на корме. Над ними, на борту шириной примерно в руку, взгромоздились еще двое и, расставив ноги, совсем не драматично качаются вместе с волной, и все еще ни один из них не вымолвил ни слова, когда в полной тишине грянул первый выстрел и сразу за ним второй. Круглые макушки беззвучно исчезают, словно их слизнуло волной раньше, чем грохочущее эхо вернулось обратно от далеких береговых скал, в это мертвое мгновение умещается невероятно много. Море внезапно разверзается, и из его глубин с шумом взмывает вверх огромный зверь, черное страшилище, с которого потоками стекает вода, он дугой рассекает воздух, как во время замедленной съемки или в кошмарном сне. Но раньше, чем он плюхнулся обратно в бурлящую воду, раздаются выстрелы из ружей охотников, разместившихся на корме, над нашими головами прокатывается эхо; резким движением рулевой направляет вельбот к бьющемуся на синей поверхности моря животному, охотник с ружьем уступает свое место широколицему чукче, у чукчи в руках длинное древко гарпуна, в расщепленный конец которого вставлен зазубренный наконечник, накрепко привязанный к ремню, ремень этот тянется вдоль древка, через каждые полметра слабо обкручиваясь вокруг него, и заканчивается большой связкой на дне лодки, мы прошли мимо тюленя на расстоянии десятка метров, охотник поднял гарпун над головой и легко послал его в спину зверя, присовокупив к силе своих мускулов направление и скорость лодки. Это не стиль олимпийского стадиона, а ловкий бросок из-под руки. Ремень на лету раскручи-{322}вается, лодка удаляется от опасно мечущегося зверя, красная подушка плавает на поверхности моря недалеко от него. Вот и все. Лодка удаляется и снова приближается, сужая круг, ударяется о что-то, трое охотников с ружьями и гарпунщик по-прежнему, как изваяния, стоят на своих местах, не сводя глаз с мечущегося зверя, мы продолжаем кружить вокруг него, и только теперь один из охотников, не поворачивая головы и не выпуская моржа из поля зрения, что-то говорит гарпунщику. Еще два выстрела в сторону появившейся над водой головы - мимо! Они стреляют более метко, чем Хемингуэй, и могут себе это позволить, патронов хватает, да и писатели здесь тоже бывают не каждый день. Сапоги стали промокать, отмечаю я про себя, следя за последними судорожными движениями зверя. Что значит промокать? - удивляюсь я. Вода? Вода!

- Вода!

Вода с шумом наполняет лодку.

Но и теперь на лице нашего рулевого не дрогнул ни один мускул, и меня охватывает неясное подозрение, что я попал в мрачную компанию фаталистов. Как известно, люди, населяющие берега Ледовитого океана, не умеют плавать, да и не могут уметь, а протянуть руку утопающему считается здесь дурным тоном. Но нет, они не фаталисты. Сначала они бережно укладывают ружья, чтобы они не намокли, и только потом гарпунщик хватает топор и двумя-тремя ударами разбивает доску так, что вода фонтаном взвивается вверх. Вода кипит и бурлит, как стальной родник. Пробоина большая, и человек падает всем телом на дно лодки, затыкая дыру локтем, в то-время как мы лихорадочно черпаем ведрами и чайниками воду. А между тем работа идет своим чередом, и рулевой ни на секунду не выпускает румпеля из рук. Пробоина в днище от удара клыком. Гарпунщику протягивают ком смятой кожи. Он засовывает его в дыру, как кажется, в последнюю минуту, и вода быстро спадает.

За это время большого красивого моржа успели связать и прикрепить к борту.

Что было бы, если бы дыра оказалась больше?

Рулевой протягивает мне пачку папирос, впервые за все время смотрит мне в глаза и негромко говорит:

- Тогда было бы больше воды.

Мы отошли от берега довольно далеко и плывем теперь обратно. Оконечность Азии, мыс Дежнева и скры-{323}вающийся за ним Уэлен похожи на уединенный скалистый остров, соединенный с материком низкой, почти незаметной тундрой. Кажется, будто великан прилег отдохнуть, положив руки под голову, каменная грудная клетка вздыбилась к небу, полусогнутые в коленях сильные ноги протянулись на запад. Наш земной шар приобрел здесь мягкие, округлые, как у человека, формы. Пышное облако медленно окутывает великана, как одеяло, на границе свинцово-черного неба и воды развеваются его волосы, и хотя через несколько дней из окна самолета я увижу затянутое дымкой побережье Аляски, на котором где-то постепенно разрушается одна из многочисленных охотничьих хижин, построенных Маазиком, а передвигаясь дальше на юг, я пройду по прибрежной гальке Лаврентия, где оскорбленный Сауэр соревновался в беге с чукчей, и одним солнечным утром окажусь на берегу прекрасного Анадырского залива, в водах которого отражаются современные дома, выстроенные по обеим сторонам первой на Севере мостовой, покрытой бетоном, чувствую, что мое путешествие кончается именно здесь, сейчас, когда дрожащими руками я зажигаю папиросу, ибо это место и время во всех отношениях достойны того, чтобы тут кончить путешествие - в половине шестого вечера по чукотскому и новозеландскому времени. Несколько раз я еще ступаю на землю Азии и тогда звоню знакомым, чтобы узнать, слышали ли они что-нибудь о Халдоре. Но никто ничего не слышал. И потом я ищу парикмахера. "Парикмахер" - указывает стрелка на Колыме. "Парикмахер" - утверждает вывеска на Тикси. "Парикмахер? - удивляется старик в третьем месте. - Не было его здесь никогда и не будет", - и продолжает потрошить рыбу. "Придется ночевать в Сыктывкаре", - печально объявляет стюардесса. В столице Коми? Так отсюда же рукой подать до Москвы! Но Москва нас все-таки принимает. Там моросит теплый дождик, город по-ночному блестит. Идут те же самые сутки, и та же у меня на лице борода, не сбритая в Анадыре. Расстегиваю пуговицы своего овчинного полушубка и взваливаю на спину видавший виды заплечный мешок, из-под его клапана высовывается роскошный моржовый клык с коричневатыми пятнами застывшей крови, слишком громоздкий, чтобы можно было надеяться попасть с ним в гостиницу. Еду в постпредство. "Ты откуда взялся?" - удивляется Вяйно, а рядом с ним стоит Велло и еще один из тех архитекторов, которые будут строить гостиницу "Виру". {324} "Переночевать пустят?" - спрашиваю я его. "Знаешь, они могут уложить только на полу", - отвечает Вяйно. В большом салоне вощеный паркет, прохладный и чистый. Последний раз снимаю с плеч рюкзак - и королевское ложе для нескольких человек готово. Потом откручиваю пробку своего НЗ, и он оказывается как нельзя более кстати. Ночью тихонько встаю, иду в ванную. Ведь у меня с собой нет халата. На рассвете иду в парикмахерскую недалеко, за угол. Машины поливают улицы. Все вокруг становится чище. Повязываю галстук. Иду в "Прагу", прошу приготовить тосты, заказываю томатный сок, холодное масло, жареную корейку с шипящими яйцами. И кофе, такой густой, чтобы ложка стояла. Смотрю на часы. И опять надо спешить. Еду домой, в Таллин, прямо в Нымме.