Стефани Цвейг - Нигде в Африке

• Название: Нигде в Африке
• Автор: Стефани Цвейг
• Издательство: Азбука-классика
• Жанр: Современная проза
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-9985-0018-3

Впервые на русском языке издается книга писательницы, каждый новый роман которой становился бестселлером в Европе, а общий объем проданных экземпляров достиг отметки в 6 миллионов. Снятый по роману «Нигде в Африке» художественный фильм собрал почти два десятка наград престижных международных кинофестивалей и в 2002 году был удостоен премии «Оскар» за лучший фильм на иностранном языке.

Семья недавно преуспевающего адвоката Вальтера Редлиха оказывается в Кении — без языка, без средств к существованию, без надежды вновь обрести утраченную родину…

Полный драматизма, населенный незабываемыми персонажами, пронизанный мягким юмором и горькой самоиронией, окрашенный неповторимым африканским колоритом роман Стефани Цвейг «Нигде в Африке» обладает всеми качествами настоящей книги, которой суждена долгая жизнь. Не случайно автор одной из американских рецензий предпослал своему отзыву слова Уистена Хью Одена: «Бывают незаслуженно забытые книги; не бывает книг, незаслуженно не забытых».

---

Пальмы возле железных ворот «Хоув-Корта» еще были наполнены соком последнего большого дождя. Овуор вытащил из штанов красный платок и завязал Регине глаза. Ей пришлось запрыгнуть ему на спину и обхватить его за шею руками. Шея была еще такой же крепкой, как в те давно проглоченные временем ронгайские дни, хотя волосы стали гораздо мягче. Овуор призывно щелкнул языком, тихо сказал «мемсахиб кидого» и понес ее, словно очень тяжелый мешок, по саду и мимо розовой клумбы, отдававшей дневной жар первой прохладе раннего вечера.

Регина могла, несмотря на платок, одновременно пичкавший ее ожиданиями и делавший слепой, чувствовать запах гуавы; она слышала, как ее фея тихонько наигрывает детскую песенку о звезде, сиявшей в ночи, как бриллиант. Хотя девочка не видела ничего, кроме искр на небе фантазии, она знала, что фея одета в платье из красных лепестков гибискуса и держит у губ серебряную флейту.

— Благодарю тебя, — крикнула ей Регина, проезжая мимо дерева, но она говорила на джалуо и только Овуор понял ее и засмеялся.

Когда он, со стоном осла, уже много дней ищущего воду, стряхнул наконец Регину со спины и сорвал с ее глаз платок, она оказалась перед маленькой печуркой в чужой кухне, пахнувшей свежей краской и влажным деревом. Регина узнала только голубую эмалированную кастрюлю, в которой плавали биточки по-кенигсбергски, еще круглее и больше, чем когда-либо. Они плавали в густом соусе, таком же белом, как сладкая каша из немецкой книги сказок. Руммлер, поскуливая, прибежал из соседней комнаты и запрыгал вокруг Регины.

— Теперь это наш номер. Две комнаты с кухней и собственным умывальником, — сказали Вальтер с Йеттель, слив свои голоса в один.

Регина скрестила пальцы, чтобы показать счастью: она знает, что следует делать в таких случаях.

— Как же это удалось? — спросила она, сделав робкий шажок в ту сторону, откуда прибежал Руммлер.

— Освободившиеся комнаты в первую очередь предоставляются военнослужащим, — объяснил Вальтер. Он произнес эту фразу, которую прочитал в газете и выучил наизусть, на своем негнущемся английском так быстро, что его язык запутался между зубами. Но Регина вовремя вспомнила, что смеяться нельзя.

— Ура, — закричала она, когда комок из горла снова соскользнул в коленки, — теперь мы больше не refugees.

— Беженцы, — сказал Вальтер, смеясь. — Как были беженцами, так ими и остались. Но не такие bloody, как раньше.

— Но наш бэби ведь не будет беженцем, папа.

— Мы все в один прекрасный день не будем больше беженцами. Это я тебе обещаю.

— Только не сейчас, — недовольно сказала Йеттель. — Сегодня лучше не надо.

— А ты не пойдешь сегодня в «Подкову»?

— Я больше не работаю. Врач запретил.

Эта фраза просверлила Регинину голову, замешав из воспоминаний, которые она там зарыла, вязкую кашу страха и беспомощности. Перед глазами, которые вдруг стали горячими, заплясали точки, когда она спросила:

— В этот раз у тебя хороший доктор? Евреев он тоже лечит?

— Да-да, — успокоила ее Йеттель.

— Он сам еврей, — пояснил Вальтер, делая ударение на каждом слове.

— Такой красивый мужчина, — мечтательно произнесла Диана.

Она стояла в дверях, в светло-желтом платье, делавшем ее кожу такой бледной, будто на небе уже взошла луна. Сначала Регина увидела только яркие цветы гибискуса в ее волосах и на какое-то упоительное мгновение подумала, что ее фея действительно сошла с дерева. Потом до нее дошло, что поцелуй Дианы отдает виски, а не гуавой.

— Я теперь все время так рассеянна, — засмеялась Диана, когда хотела погладить Регину по волосам и забыла спустить с рук собачку.

— У нас ведь будет ребенок. Ты слышала? У нас будет ребенок. Я больше не могу спать по ночам.

Овуор накрывал к ужину в длинном белом канзу с красным кушаком, расшитым золотом. Он не говорил ни слова, как научил его первый бвана в Кисуму, но глаза его уже не могли настроиться на тяжелый покой английской фермы. Зрачки были такими же большими, как в тот вечер, когда была изгнана саранча.

— В этой стране обезьян нигде не достать каперсов, — пожаловалась Йеттель, протыкая биточек вилкой.

— Что такое каперсы? — довольно жуя, спросила Регина, наслаждаясь волшебством утоленной тоски. Но в первый раз она не стала дожидаться, пока ответ проникнет в самое сердце. — А как мы назовем нашего малыша? — спросила она.

— Мы написали в Красный Крест.

— Не понимаю.

— Мы пытаемся, — объяснил Вальтер, засунув голову под стол, хотя Руммлер стоял позади него да и дать ему было нечего, — узнать что-нибудь о твоих дедушке и бабушке, Регина. Пока мы не знаем, что с ними случилось, мы не можем назвать ребенка в память о них Максом или Иной. Ты ведь знаешь, что у нас нельзя давать детям имена живых родственников.

Только ненадолго Регине захотелось, чтобы она так же мало поняла эти слова с ядовитыми наконечниками, как Диана, шептавшая нежности на ушко своей собачке и заталкивавшая ей в пасть шарики риса. Потом она увидела, как серьезность на отцовском лице сменилась выражением жгучей муки. Глаза матери увлажнились. Страх и гнев боролись в голове Регины, и она завидовала Инге, которая могла сказать дома: «Я ненавижу немцев».

С неторопливостью старого мула в ней выросла сила, позволившая ей сконцентрироваться только на одном вопросе: почему биточки по-кенигсбергски превратились у нее в горле в соленый едкий комок. Наконец у Регины получилось по крайней мере глядеть на отца так, будто она, а не он — ребенок, которому нужна помощь.

17

После войны даже в консервативных кругах колонистов толерантность и открытость миру стали считаться неизбежным атрибутом нового времени, ради которого империи пришлось принести столько жертв. И все-таки люди с традиционным самосознанием были абсолютно единодушны в том, что одно только здоровое британское чувство меры убережет от поспешных, а потому и весьма безвкусных перегибов в этих вопросах. Так, Джанет Скотт, директриса Высшей женской школы Кении в Найроби, никогда специально не акцентировала внимания озабоченных родителей на том, что в ее интернате учится лишь незначительное число детей беженцев, в отличие от присоединенного к нему института, который имеет гораздо меньший престиж в обществе. Высокие стандарты обучения, несомненно, обусловленные приверженностью старым идеалам, говорили сами за себя, особенно в наступившие времена социального прорыва, когда люди полагались больше на чувства, чем на разум.

Только в узком кругу единомышленников мисс Скотт, с легким румянцем на щеках, выдававшим ее гордость, позволяла себе сообщить, что разрешила эту сложную проблему весьма элегантным способом. Школьницы, которые жили менее чем за тридцать миль от интерната, могли быть зачислены в знаменитую школу только по предъявлении ходатайства и только при особых обстоятельствах. Остальных принимали разве что на дневное отделение, без пансиона, и ни учителя, ни одноклассницы не воспринимали их как полноценных членов школьного коллектива.

Исключения делались только для тех, чьи матери тоже учились в этом интернате или чьи отцы показали себя щедрыми спонсорами. Такие меры помогали сохранять баланс, столь высоко ценимый приверженцами традиций. Это решение, позволявшее учитывать новую данность и при этом не терять из виду квинтэссенцию консервативного элемента общества, считалось у посвященных весьма дипломатичным и практичным.

— Странно, — говаривала мисс Скотт с бесстрашной громогласностью, вызывавшей восхищение у коллег, — но именно беженцы имеют склонность скучиваться в городе, и именно поэтому об их поселении в интернате и речи идти не может. Вероятно, эти сверхчувствительные бедняги заподозрят дискриминацию, но что тут поделаешь?

Только когда директриса чувствовала себя действительно в безопасности, среди своих, и была уверена, что эти докучливые новомодные недоразумения ей не грозят, она восхищала коллег своей объективной и, что самое приятное, лишенной дешевого сарказма точкой зрения, утверждая, что некоторые люди, к счастью, гораздо более привычны к дискриминации, чем другие.

Регина за те два месяца, что пробыла на положении «дневной» ученицы, не обладающей тем социальным престижем, который в колониальной школе имел больший вес, чем где-либо еще, видела Джанет Скотт только один раз, да и то издалека. Это было во время торжеств в актовом зале, когда праздновали капитуляцию Японии. При соответствующем неприметном поведении, которое в особенности ожидалось от «дневных» учениц, в близком знакомстве с директрисой не было необходимости.

Вынужденная дистанция ни в коей мере не снижала оценку мисс Скотт в глазах Регины. Напротив. Этой директрисе, которая не требовала от нее ничего другого, кроме ограниченного чувства собственного достоинства, к чему девочка и без того уже привыкла, Регина была благодарна за правило, избавившее ее от нового интернатского срока.