Антология - Поэзия Латинской Америки

• Название: Поэзия Латинской Америки
• Автор: Антология
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Поэзия
• Год: 1975

В сборник вошли произведения авторов: Хосе Марти (Куба); Рубен Дарио (Никарагуа); Леопольдо Лугонес, Эваристо Карриего, Энрике Банчс (Аргентина); Рикардо Хаймес Фрейре, Франц Тамайо, Эктор Борда (Боливия); Олаво Билак, Мануэл Бандейра, Раул Бопп, Сесилия Мейралес, Тьяго де Мелло, Жеир Кампос (Бразилия) и др.

Многие поэты переводятся на русский язык впервые.

Перевод с испанского, португальского и французского:

И. Чежегова, В. Столбов, П. Грушко, Л. Мартынов, О. Савич, С. Гончаренко, А. Старостин, И. Тынянова, Ф. Кельин, К. Азадовский, М. Квятковская, Э. Линецкая, А. Големба, М. Донской, Н. Горская, Т. Глушкова, Б. Слуцкий, М. Самаев, В. Васильев, А. Гелескул, Р. Казакова, А. Эйснер, А. Косс, М. Ваксмахер, Т. Давидянц, Д. Самойлов, Е. Гальперина, П. Антокольский, Л. Лозинская, Б. Дубин, Г. Кикодзе, Ю. Петров, М. Тарасова, И. Эренбург, С. Северцев, С. Мамонтов, И. Копостинская, Ю. Мориц, Э. Гольдернесс, Н. Булгакова, В. Резниченко, Т. Макарова, И. Лиснянская, М. Зенкевич, С. Кирсанов, М. Алигер, Л. Осповат.

Вступительная статья В. Столбова.

Составление В. Столбова (испаноязычные страны), Е. Ряузовой (Бразилия), М. Ваксмахера (Гаити).

Примечания:

В. Столбов 1-51, 73–86, 106–117, 148–176, 201–218, 234–250;

С. Гочаренко 52–72, 122–147, 177–200, 219–233, 251–300;

Е. Ряузова 87-105;

Е. Гальперина 118–121.

---

Гитара под звук ладоней

Перевод А. Гелескула

Здесь, между нами
и сумраком нашим,
возьми себя за руку с верой и болью,
концы нашей жизни мы наскоро свяжем
и ужин поделим — и смерти дадим ее долю.
Иди же со мною,
останься со мною во имя мое, дорогая,
взяв на руки сердце, шагни в это пламя ночное,
и скользнем в тишину, от себя на носках убегая.

Останься со мной и с собою — да, и с собою, —
и нас поведет мостовая,
шагающих в ногу, навстречу шагов разнобою
чеканить шаги расставанья.
О темные души, пока, наконец, просветимся!
Пока не вернемся!..
Пока не вернемся — простимся.

Что мне ружья, послушай, —
какое мне дело до ружей,
если пуля в конце
именною печатью мне станет!
Что мне ружья — и что тебе пули,
если вкус твоих губ, как дымок револьвера, растает!
Да, красивая, этой же ночью
тяжесть нашей звезды испытаем руками незрячих,
а потом, я прошу тебя, очень,
спой немного — и вместе заплачем!
И этой же ночью движением слитным, бесследным, —
твоя беззаветность с моею тревожностью рядом, —
уйдем от себя, неразлучно…
Пока не ослепнем!
Пока не заплачем
над нашим последним возвратом!

Сюда, в эту ночь,
приведи себя — нежно, за руку,
мы ужин поделим — и смерти дадим ее долю,
И что-нибудь спой —
окажи мне такую услугу, —
под наигрыш сердца в ладонь ударяя ладонью…
Пока до другого свиданья! Пока возвратимся!
Пока!.. И еще раз — пока!..
И пока не расстались — простимся

Париж, октябрь 1936 Перевод А. Гелескула

Я здесь единственное в мире, что уходит —
от этих лавок, от парадных и передних,
моих поступков и штанов моих последних,
и подворотен, и от номера на входе,
я здесь единственное в мире, что уходит.

За Елисейские поля, как сновиденье,
по Лунной улице уйдет мое рожденье,
освободится моя смерть — и не вернется,
и одинокое в толпе, как в запустенье,
мое подобие людское обернется
и отошлет поочередно свои тени.

Я ухожу, а все молчит и остается,
оберегая свое алиби: и птахи,
и мой ботинок, и шнурки — все без остатка,
и даже грязь на каблуке. И даже складка
на рукаве моей застегнутой рубахи.

«В день, когда я вернусь…» Перевод А. Гелескула

В день, когда я вернусь, этот камень безликий
каблуком моим станет над комьями глины,
из тугих и смертельных сетей повилики
поднимая трагически древко маслины.

В день, когда я вернусь по пути круговому
беззащитно-доверчивым шагом калеки,
в этом плаванье вечном из омута в омут
я пойму, как живуче добро в человеке.

В день, когда я вернусь и животным усталым
поведут меня судьи, как зверя в зверинец, —
вырастая и властвуя каждым суставом,
станет первым из пальцев наш честный мизинец.

Самый черный день Перевод Э. Гольдернесса

Один сказал:
— Мой самый черный день
на Марне был, когда меня навылет
в грудь пулей ранило.

Другой сказал:
— Мой самый черный день
в Иокогаме встретил я; волною
всех смыло с берега землетрясенье;
я спасся чудом.

Еще один сказал:
— Мой самый черный день
бывает, если днем я засыпаю.

Другой сказал:
— Мой самый черный день —
то день, когда я был совсем один.

Другой сказал:
— Мой самый черный день
был день, когда попал в тюрьму я в Перу.

Другой сказал:
— Мой самый черный день —
то день, когда я понял вдруг отца.

А тот, кто дольше всех молчал, сказал:
— Мой самый черный день
еще не минул.

«Итак…» Перевод А. Гелескула

Итак,
мне не выразить жизни иначе как смертью.
И в самом конце, на последней ступеньке природы,
я усну за плитой в воробьях,
рука об руку с собственной тенью.
Семя вечной страды, отголосок родильного стона,
я стихаю под шаг марширующих в вечность минут.

К чему эти струны, если так искренен ветер?
Зачем кандалы, если в мире есть просто железо?

Сесар Вальехо, пространству, которым ты любишь
и ветру, которым ты слышишь, и слову, которым творишь,
ты знаком лишь по отзвуку голоса.
Сесар Вальехо, поэтому гордо и горько
опустись на колени в стенах шестигранного эха.
Вернись в красоту, в цветоносные соты земли,
уйди в пустоту от орды человекоподобных,
склони на прощанье оленьи рога неприязни
и сам потоскуй над собой.

Ведь нет ничего тяжелее, чем ненависть в горле покорных,
и нет ни единой груди истощенней, чем наша любовь!
И уже я не в силах идти, не ступая по струнам!
И уже ты в лицо узнаешь меня только по слуху!
И уже не червей я несу, а одни благовестья!
И уже среди робких плодов оставляю я стойкий!
И так долго я правлю тебя, что теперь ты, пожалуй, отточен!
Ибо всю ту любовь, что во тьме разрывала мне бронхи,
мне тайком собирали прелаты.
Ибо если бледны мои зори, виною — работа,
и если красны мои ночи, виною — рабочий.
Порукой — усталость и ярость, мои именитые сестры.
Порукой тому — эти слезы,
которые я выпиваю за счастье людей…

Не верится, Сесар Вальехо,
чтоб так запоздали родные,
когда я шагаю в оковах,
когда ты почиешь свободный…

Блистательная и собачья судьба!
О Сесар Вальехо, я нежно тебя
ненавижу!

Поверка праха Перевод Э. Гольдернесса

Властный голос воззвал:
— Пусть он разом покажет ладони! —
Невозможно…

— Пусть шаги сосчитают, что сделал он, плача! —
Невозможно…

— Пусть он мысли одной не изменит за время,
пока ноль остается нолем! —
Невозможно…

— Пусть он совершит безрассудство! —
Невозможно…

— Пусть меж ним и ему подобным
встанут толпы таких же, как он! —
Невозможно…

— Пусть его с ним самим же сравнят! —
Невозможно…

— Пусть по имени назван он будет! —
Невозможно…

«Отряды нищих бьются за Мадрид…» Перевод А. Гелескула

Отряды нищих бьются за Мадрид,
идут через Париж, Нью-Йорк и Лондон,
клеймя колени каменных святых
готическими пальцами голодных.
Бродяги, христарадники, с колен,
у римских стен, на мексиканских плитах,
кричат Христу, моля за Сантандер,
в бою без победивших и разбитых.
И, древней муке вверясь до конца,
у ног толпы дерутся, насмерть стоя,
и отливают слезы из свинца
и, нищие, сражают нищетою.

Полки мольбы, где жалуется гнев,
где ярость побирается устало,
где замерло в протянутой руке
оружье, незнакомое с металлом,
убогий безответный легион
они встают со стоном у ограды —
и бьют в упор запуганной мольбой
из каждой раны —
да! — из каждой раны.

Их тьма, осатанелых и босых:
безликие, без имени, без дома,
идут потенциальные бойцы —
беспалая рука на горле грома.

Крупицы жалких крох,
заплаты, словно воинские званья,
двойные дула ружей —
кровь и кровь…

Поэт приветствует оружие страданья!

«Он часто в воздухе чертил корявым пальцем…»