Татьяна Рожнова - Жизнь после Пушкина. Наталья Николаевна и ее потомки [только текст]

• Название: Жизнь после Пушкина. Наталья Николаевна и ее потомки [только текст]
• Автор: Татьяна Рожнова
• Издательство: Вита Нова
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2001
• ISBN: 5-93898-005-4

Цель данной книги — рассказать о малоизвестном периоде жизни Натальи Николаевны после гибели Пушкина. Увидеть ее уже не женой, а вдовой поэта, противостоящей злословию света, матерью малолетних детей, по существу, одинокой среди родственников и друзей. Судьба потомков Натальи Николаевны, которым посвящена вторая часть книги, также до сих пор оставалась белым пятном.

Авторы определяют свой жанр как документально-художественное повествование. Они не навязывают своего мнения — просто выстраивают в хронологическую цепочку факты, документы, письма, фотографии, которые в таком сочетании говорят сами за себя.

Книга содержит более 600 портретов и фотографий, большая часть которых публикуется впервые, а также неизвестные до сих пор материалы из личных архивов потомков Натальи Николаевны.

Реальная жизнь реальных людей захватывает, ведет за собою и не отпускает от начала и до самого конца книги. С ее страниц встает сама эпоха. Пушкинская эпоха. И эпоха ПОСЛЕ Пушкина.

---

Сразу же после наступления 1840 года барон Луи Геккерн шлет Дмитрию Гончарову весьма любезное, дипломатичное, но жесткое письмо о его задолженности по выплате содержания Екатерине Дантес.

Трудно соразмерить суть этого письма с теми восторгами Екатерины Николаевны при описании легкой, беззаботной, обеспеченной жизни, какую вели Геккерны в Сульце, Париже, Баден-Бадене. Остается предположить, что, очевидно, и на этот раз «старик Геккерн» остается верен себе, то есть заметно искажает истину.

Барон Луи Геккерн — Д. Н. Гончарову.

«Париж. 2 января 1840.

Приехав в Париж по делам, я пользуюсь этой возможностью, так как она вряд ли представилась бы мне в Сульце, чтобы написать вам без ведома Катрин и ее мужа и чтобы поставить вас в известность о тех затруднениях, которые до сих пор мне удавалось скрывать от наших детей, но не удастся в дальнейшем, если вы не придете мне на помощь. Однако чисто отеческая привязанность, которую вы всегда питали к нашей славной Катрин, является мне порукой, что вы сделаете все зависящее от вас, чтобы не причинить ей горя, которое она испытала бы, узнав правду, в особенности теперь, когда она готовится стать матерью в третий раз. Мне очень нелегко быть вынужденным сделать этот шаг, обращаясь к вам, сударь, и если бы я не ценил по достоинству родственные чувства, доказательства которых Катрин не раз имела с вашей стороны, и в особенности если бы мною не руководило настойчивое желание избавить вашу сестру и ее мужа от всего, что могло бы им причинить малейшее огорчение, желание, которое, я совершенно уверен, вы со мной разделите, я конечно постарался бы избегнуть необходимости вам докучать.

Со времени моего отъезда из Санкт-Петербурга, события, происшедшие в моей стране, и обстоятельства, в силу которых мое правительство было вынуждено намного сократить количество своих чиновников, не дали ему возможности предоставить мне место. Таким образом, я вынужден был ограничиться только своими личными доходами, к ним я присовокупил 5000 рублей, которые вы обязались ежегодно выплачивать вашей сестре. Этого было достаточно, чтобы обеспечить скромную, правда, но приличную жизнь Катрин и ее мужу, и бог свидетель, что не было такой жертвы, которую бы я не принес, чтобы окружить моих приемных детей всем, что могло бы сделать их жизнь спокойной и приятной. Однако мне приходилось самым неукоснительным образом вести мои расчеты, и в особенности было необходимо, чтобы никакая недостача денег не нарушала моих планов. Но случилось обратное. Семья увеличилась, родились двое детей, и скоро появится третий, соответственно, увеличились мои расходы, тогда как вы оказались не в состоянии прислать Катрин условленную сумму. Я вошел в долги, срок погашения которых приближается и, признаюсь вам, у меня нет никаких возможностей их погасить. При таком трудном стечении обстоятельств, и опасаясь в особенности, как я вам сказал выше, сделать свидетелями моих затруднений тех, кто нам так дорог, я не поколебался воззвать к вашей дружбе, будучи совершенно уверен, что мой призыв будет услышан и что вы поймете мое положение.

За 1838 год остались невыплаченными 4000 рублей, также за истекший год — полностью 5000 рублей, этой суммы мне хватило бы, чтобы уплатить долги. Благоволите, следовательно, сударь, сделать все от вас зависящее, чтобы мне ее вручили. Я не требую процентов и буду счастлив, и я бы даже сказал — признателен, если, идя навстречу моему желанию, вы избавите меня от моих треволнений.

В случае, если, вопреки тому, что я ожидаю, вам будет абсолютно невозможно собрать всю сумму полностью, я осмеливаюсь рассчитывать на все ваше старание прислать мне бо́льшую часть, а остальное как только вам представится к тому возможность. Прошу извинить мою настойчивость, но вы найдете ее обоснованной, учитывая срочность дела.

Будьте добры ответить мне в Париж в адрес г-на С. Дюфура № 1а, улица Вермейль, чтобы ваша сестра и не подозревала о вашем письме, что неизбежно случилось бы, если бы вы адресовали ваш ответ в Сульц.

Примите, сударь, выражение моих самых дружеских и преданных чувств.

Б. де Геккерн»{549}.

20 января 1840 года

20 января 1840 года Данзас, служивший на Кавказе, приехал в Петербург в отпуск, данный ему на 4 месяца. Но отпуск этот слишком затянулся, и Константин Карлович возвратился в полк только 1 декабря.

Именно в этот период секундант Пушкина подробно рассказывал историю дуэли тем, кто оказался в Никольском — имении князей Голицыных, назвав составителями анонимного пасквиля князей Ивана Сергеевича Гагарина и Петра Владимировича Долгорукова. По поводу последнего писал в свое время и П. И. Бартенев: граф В. Ф. Адлерберг рассказывал ему об одном из великосветских вечеров 1836–1837 гг., на котором Долгоруков, стоявший позади Поэта, «подымал вверх пальцы, растопыривая их рогами».

Князь Долгоруков, как, впрочем, и Дантес, используя один и тот же условный жест за спиной у Пушкина, явно в сговоре с другими, внешне оставаясь в рамках приличия, вел свою подлую игру. Князь В. Ф. Одоевский на страницах дневника написал, что «даже не пускал к себе в переднюю таких негодяев, как Петр Долгорукий!», что Пушкину «анонимные письма писал тот же Долгорукий, бывшие причиной дуэли».

Много лет спустя младшая дочь Поэта скажет историку М. И. Семевскому:

«Авторами писем мать моя всегда признавала кн. Петра Владимировича Долгорукова, которого называли bancal (кривоногим. — Авт.), — известного своею крайне дурной репутацией. — Другое лицо, на которое указывала моя мать, как на автора безымянных писем, был кн. Иван Сергеевич Гагарин; по мнению матери, он и ушел в орден иезуитов, чтобы замолить свой грех перед моим отцом»{550}.

В свете еще долго бытовало мнение о причастности Гагарина и «косолапого князя Долгорукова», как назвал его А. И. Тургенев, к анонимным письмам на имя Пушкина, хотя проведенные впоследствии графологические экспертизы этого не подтвердили…

В конце января 1840 года поэт Евгений Баратынский, собираясь в столицу, писал своей матери из Москвы:

«…Завтра я уезжаю в Петербург… Вот уже 15 лет, как я не бывал в Петербурге, и 15 лет, как не видался с теми людьми, с которыми некогда был тесно связан. Я застану сильную перемену. Возможно, что это произведет на меня грустное впечатление; возможно, оно будет из тех, что накладывают последнюю печать на зрелый возраст. Надо с этим мириться…»{551}.

3 февраля 1840 года

В доме князя В. Ф. Одоевского состоялось личное знакомство Е. А. Баратынского с Лермонтовым, о чем Баратынский сообщал жене Анастасии Львовне, урожденной Энгельгардт (1804–1860), родственнице Дениса Давыдова: «Познакомился с Лермонтовым, который прочел прекрасную новую пьесу; человек, без сомнения, с большим талантом, но мне морально не понравился. Что-то нерадушное, московское»{552}.

|

В феврале 1840 года Баратынский часто посещал салон Карамзиных на Гагаринской набережной, в доме Кушникова, где они проживали не первый год. В его письмах к жене встречается множество упоминаний об этом:

«Sophie Карамзина чрезвычайно мила; мы с нею тотчас вошли в некоторую короткость; говорят, что и я был очень любезен… У Карамзиных в полном смысле salon. В продолжение двух часов, которые я там провел, явилось и исчезло человек двадцать. Тут был Вяземский, приехал Блудов. Вяземский напомнил ему о старом его знакомстве со мною. Он очень мило притворился, что не забыл, говоря, что мы вместе слушали в первый раз Бориса Годунова. Это неправда, но разумеется, я ему не противоречил. Забыл тебе сказать, что от Ираклия (один из братьев Е. А. Баратынского. — Авт.), прежде Карамзиных, мы слушали у Одоевского повесть Соллогуба Тарантас, украшенную ви-ньетами, полными искусства и воображения, одного князя Гагарина. Виньеты — прелесть, а повесть посредственна. Ее все критиковали. Я тоже пристал к критикам, но был умереннее других. Спор, завязавшийся у Одоевского, продолжался у Карамзиных и был главный предмет разговора. На другой день (вчера) я был у Жуковского. Провел у него часа три, разбирая ненапечатанные стихотворения Пушкина. Есть красоты удивительной, вовсе новых и духом, и формою. Все последние пьесы его отличаются, чем бы ты думала? Силою и глубиною! Он только что созревал. Что мы сделали, россияне, и кого погребли! — слова Феофана на погребении Петра Великого. У меня несколько раз навертывались слезы художнического энтузиазма и горького сожаления…»{553}.

Февраль 1840 года.

«Вчерашнее утро провел у Вяземского. Говорили о Пушкине. Вяземский входил в подробности светских сношений, принудивших Пушкина к дуэли. Ничего не сказал нового. Предложил мне ехать вместе с ним к его вдове, говоря, что она очень признательна, когда старые друзья ее мужа ее посещают. Я намерен у нее быть. Она живет чрезвычайно уединенно. Бывает только у Карамзиных и то очень изредка…»{554}.