Η. О. Лосский - Воспоминания

• Название: Воспоминания
• Автор: Η. О. Лосский
• Издательство: Русский путь
• Жанр: Религия
• Год: 2008

---

Лето этого года наша семья проводила в Царском Селе. В этом городе жил в своем доме писатель Иванов–Разумник (его имя отчество Разумник Васильевич). Он пригласил Марию Николаевну и меня 15 августа провести у него вечер, говоря, что мы встретимся у него с поэтом Клюевым и писательницею Ольгою Форш. Клюев прочитал нам свою поэму, живо изображающую крестьянский быт на севере Рсо- сии, а О. Форш рассказала о том, как она была на антирелигиозном митинге. В защиту религии и бытия Бога выступал на этом митинге священник Александр Введенский. Позади О. Форш сидел какой‑то протодиакон с могучим басом. Наблюдая подвижность Введенского, он провозглосил: «Егозлив, аки бес!»

На следующий день мною было получено извещение о том, что я должен явиться на Гороховую улицу в помещение Чека. Думая, что меня вызывают ради какой‑либо формальности при получении заграничного паспорта, я пошел в Чека не испытывая никакой тревоги. Но как только я вошел туда, мне стало ясно, что я арестован. Меня повели в один из верхних этажей и посадили в коридоре на скамейке у какой‑то двери, поставив рядом со мною вооруженного солдата. Через несколько минут я услышал возгласы «Карсавина ведут!». Мимо меня провели Льва Платоновича в комнату, перед которой я сидел. Через полчаса Карсавин был выведен оттуда и я был введен в эту комнату. В ней сидела дама, исполнявшая обязанности судебного следователя и допрашивала арестованных в Петербурге 16 августа интеллигентов. Фамилия ее была, кажется, Озолина. Вид у нее был такой суровый, что, встретившись с нею в лесу, можно было бы испугаться. Она предъявила мне, как и всем арестованным 16 августа интеллигентам, обвинение, сущность которого состояла в следующем: такой‑то до сих пор не соглашается с идеологиею власти РСФСР и во время внешних затруднений (то есть войны) усиливал свою контрреволюционную деятельность. Прочитав обвинение, я побледнел, понимая, что это грозит расстрелом, и ожидал, что меня будут допрашивать, с кем я знаком, на каких собраниях, где устраивались заговоры против правительства, я бывал и т. п. В действительности никаких таких вопросов мне, как и всем нам, не было задано: правительство знало, что мы не участвовали в политической деятельности. К тому же было предрешено, что нас приговорят к высылке за границу. В это время болыпевицкое правительство добивалось признания de jure государствами Западной Европы. Арестованы были лица, имена и деятельность которых были известны в Европе, и большевики хотели, очевидно, показать, что их режим не есть варварская деспотия. Говорят, что Троцкий предложил именно такую меру, как высылка за границу.

Меня, как и всех нас, допрашивали о том, как я отношусь к Советской власти, к партии социалистов–революционеров и т. п. После допроса меня отвели в большую комнату, где находилось около пятидесяти арестованных из всех слоев населения и по самым различным обвинениям. Здесь находились Карсавин, Лапшин, профессор математики Селиванов и другие лица из нашей группы. Математик Селиванов, оказывается, был арестован за «буржуазный» метод преподавания математики инженерам. В своих лекциях он не только сообщал математические формулы, необходимые для деятельности инженеров, но и математическое обоснование их. Большевики находили в это время, что инженеру нужно знать формулы, а как они обосновываются, это не требуется знать им. Конечно, такое нелепое представление о подготовке инженеров к их работе существовало только первые годы революции.[36]

Через неделю нас перевели из Чека в тюрьму на Шпалерной улице. Она состояла из камер для одиночного заключения, но была так переполнена, что в каждой камере было помещено по два или по три заключенных. Я сидел вместе с профессором почвоведения Одинцовым и профессором ботаники, поляком, имя которого я забыл; он был арестован в связи с нашею группою. При тюрьме была довольно хорошая библиотека. Мы брали книги из нее и днем занимались чтением, а вечером по очереди читали лекции каждый по своей специальности, выбирая темы, интересные также и для неспециалистов данной науки.

Болыпевицкое правительство обратилось к Германии с просьбою дать нам визы для въезда в Германию. Канцлер Вирт ответил, что Германия не Сибирь и ссылать в нее русских граждан нельзя, но если русские ученые и писатели сами обратяться с просьбою дать им визу, Германия охотно окажет им гостеприимство. Тогда правительство в Петербурге освободило от ареста тех из нашей группы, кто был старше 50 лет, и поручило нам достать визы для себя и для своих более молодых товарищей.

Нашей освобожденной группе предстояло хлопотать не только о визе, но и по ряду других вопросов. Например, едущим за границу разрешалось в то время брать с собою очень мало белья и платья; на человека полагалось брать только одну простыню; нельзя было вывозить книг, особенно словари считались национальным достоянием, которое должно храниться в России. Чтобы получить более льготные условия вывоза вещей и решить различные другие вопросы, нужно было ходить в многие болыпевицкие учреждения. Для этой цели наша группа выбрала двух лиц — журналиста Волко- выского, как лицо, умеющее вести деловые переговоры, и меня, как представителя от ученых.

Много интересных наблюдений сделали мы с Волковыс- ким, посещая различные канцелярии. Несколько раз нам пришлось быть на Гороховой улице в одной из канцелярий Чека, где нас принимал бывший кузнец Козловский. Он был, конечно, только передаточною инстанциею между нами и более значительными властями. Этот Козловский, молодой парень, беседуя с нами, сказал: «Наши старшие решили выслать вас за границу, а по–моему вас надо просто к стенке поставить», то есть расстрелять. Он сказал это без всякой злости, таким добродушным тоном, что нельзя было возмутиться его простодушною, бессознательною жестокостью и несправедливостью.[37] В углу комнаты, где он принимал нас, я заметил что‑то вроде иконы Божией Матери. Я подошел к ней поближе и увидел, что это фотография Чернова, лидера социалистов–революционеров, в таком окладе, который придавал ей вид иконы. Оказывается, большевики называли Чернова в насмешку «селянскою богородицею».

Пока мы хлопотали о визах и условиях переезда за границу, в Петербург приехала из Москвы партия высылаемых оттуда ученых и писателей. Им в ожидании парохода нужно было прожить в Петербурге два или три дня. Всех их устроили у себя на это время знакомые. У нас поселрлся Н. А. Бердяев с женою Лидиею Юдифовною, сестрою ее Евгениею и матерью жены. В это время не было еще холодно в квартире. Поэтому мы могли устроить ночлег Николая Александровича на диване в моем кабинете, рядом со спальнею, в которой помещались прежде моя жена и я. В этой спальне в это еще не холодное время года ночевала M‑lle Sophie. Оказалось, что ночью во сне Бердяев испытывает какие‑то тяжелые кошмары, кричит и борется, по–видимому, с какою- то злою силою. M‑lle Sophie была так этим напугана, что перешла ночевать в другую комнату.

Наконец, наступил и наш черед ехать за границу. Вечером 15 ноября мы сели на пристани за Николаевским мостом на немецкий пароход, который должен был на следующее утро в 7 часов отплыть в Штетин. Уезжала в Германию вся наша семья, — Мария Николаевна Стоюнина, моя жена и трое наших сыновей. Адель Ивановны Каберман, воспитательницы моей жены и всех наших детей, друга нашей семьи, не было с нами: она умерла за два года до этого времени от рака печени.[38]

Утром на следующий день на рассвете приехало на пристань много лиц провожать отъезжающих, не только родных, но и знакомых. В числе провожавших нас, имевших мужество прийти на пристань, был профессор Н. И. Кареев. Последнее впечатление от любимого мною Петербурга была картина красивого силуэта Исаакиевского собора и зданий набережной на фоне неба.

На пароходе ехал с нами сначала отряд чекистов. Поэтому мы были осторожны и не выражали своих чувств и мыслей. Только после Кронштадта пароход остановился, чекисты сели в лодку и уехали. Тогда мы почувствовали себя более свободными. Однако угнетение от пятилетней жизни под бесчеловечным режимом большевиков было так велико, что месяца два, живя за границею, мы еще рассказывали об этом режиме и выражали свои чувства, оглядываясь по сторонам, как будто чего‑то опасаясь.

Дня через два по приезде в Берлин я получил письмо от П. Б. Струве. Он сообщал, что чехословацкое правительство ассигновало сумму на поддержку интеллигентов, изгнанных из России, и советовал мне ехать в Прагу, чтобы воспользоваться гостеприимством Чехословакии. Я пошел к Н. А. Бердяеву и С. Л. Франку посоветоваться с ними, как поступить. Они сказали, что не собираются воспользоваться приглашением поселиться в Чехословакии. Они решили остаться в таком большом мировом центре, как Берлин, основать журнал и заниматься литературною деятельностью. И мне они предложили присоединиться к ним. Сознавая, что я — не литератор, что я разрабатываю, главным образом, специальные философские проблемы и пишу медленно, я не решился последовать их совету и пошел к профессору Кизеветтеру узнать, какое он принял решение. Кизеветтер сказал, что он поедет в Прагу и советовал нашей семье принять предложение чехословацкого правительства.