Мордехай Рихлер - Улица

• Название: Улица
• Автор: Мордехай Рихлер
• Издательство: Еврейское слово
• Жанр: Современная проза
• Год: 2005
• ISBN: 5-900309-36-3

В своей автобиографической книге один из самых известных канадских писателей с пронзительным лиризмом и юмором рассказывает об улице своего детства, где во время второй мировой войны росли и взрослели он и его друзья, потомки еврейских иммигрантов из разных стран Европы.

---

Мордехай Рихлер Улица

Даниелю, Ною, Эмме, Марте и Джейкобу

Вступление

— Почему ты хочешь поступить в университет? — спросил меня консультант колледжа.

Я, не раздумывая, брякнул:

— Доктором хочу стать, потому, наверное.

Доктором.

В один прекрасный день нас безжалостно извлекали из колыбелек и подгузников и, отдраив, отправляли в детский сад. И мы, сами того не ведая, поступали в подготовительное медицинское училище. В школу принимали с шести лет, но матери — между ними шло жестокое соревнование — волоком, как четырехлетки ни упирались, тащили их и записывали в школу, утверждая:

— Он мал для своих лет.

— Попрошу метрику.

— Она пропала при пожаре.

Главным на улице Св. Урбана считалось стартовать первым. Наши матери читали нам рассказы из «Лайфа» о прыщавых, подслеповатых недорослях — они уже в 14 лет оканчивали Гарвардский университет или забивали ученостью профессоров Массачусетсского технологического. Если тебя заставали, когда ты — не дай Бог — читал комиксы или слушал детские передачи, подзатыльник тебе был обеспечен. Знать на память счет баскетбольного матча или непристойные стишки нам было не положено. А положено расширять словарный запас при помощи «Ридерз дайджест» и черпать вдохновение в биографиях врачей пера Поля де Крайфа[1]. Если из тебя не вышел врач, предполагалось, что в зубодеры ты уж как-никак пробьешься. Превыше отметок ценилось, на каком месте в классе ты по успеваемости.

Однажды в ветреный день я пришел домой продрогший, с горящими от мороза ушами и донельзя гордый собой.

— Мама, я занял второе место!

— А позволено ли будет спросить, кто занял первое?

Сынок миссис Клингер, увы!

И тут же зазвонил телефон.

— Да, да, миссис Клингер, — сказала мама, — поздравляю, поздравляю, а что глазник сказал о вашей Риве, бедная девочка, у нее же будут комплексы, и смогут ли они еще выправить ее косоглазие…

Хедер вызывал смешанные чувства. Хмурым, раздражительным учителям, преподававшим нам иврит, платили мало. И они драли нас за уши и били линейкой по рукам. Детей они не любили. Зато девушки, которые ведали нашим обучением на английском, были премилые, окрыляюще современные, их заботило наше будущее. Они рассказывали нам об El Campesino[2], о том, что Джону Стейнбеку следует верить, и читали нам речь Сакко в суде. Если у кого-нибудь из незамужних учительниц помоложе утром был усталый вид, мы перемигивались: мол, знаем-знаем, чем она занималась ночью. Не исключено, что и с солдатом. Нагишом.

Из хедера я перешел в учебное заведение, которое впредь в рассказах и воспоминаниях буду именовать Флетчерсфилдской средней школой. Флетчерсфилдская средняя школа была подведомственна Монреальскому протестантскому школьному совету, тем не менее учились в ней чуть не сплошь одни евреи. Школа эта в нашем округе была овеяна легендами. Кто только в ней не учился! Самый знаменитый картежник Канады. Шпион, выведавший секрет атомной бомбы. Парни, воевавшие против фашистов в Испании. Врачи — чудо-целители и адвокаты-златоусты. Боксеры. Сионисты, воевавшие в Палестине. Всех их, как и меня, наставляли быть стойкими, храбрыми, мужественными и — и прежде всего:

Работать упорно.

Вкладывать всю душу в дело.

Играть по правилам.

Так, как тебя учили во Флетчерсфилде.

Мы снова и снова занимали первое место по успеваемости среди младших классов провинции Квебек. Тем из нас, кто сочувствовал коммунистам, это было не по душе: они считали, что мы точно такие же, как все; те же, а их было большинство, кто знал, что испокон веку еврейский мальчик — это что-то особенное, ежегодно закатывали по такому случаю пир горой. Наш класс в ФСШ, комната 41, мог похвастать редкой удачей: в нем учился доподлинный гой, настоящий белый протестант. Югославов и болгар — а они были ребята продувные и ни в чем нам не уступали — мы в расчет не брали: их расползшиеся от картошки мамаши точно так же восседали на школьных концертах, до того туго затянутые, что корсеты на них чуть не лопались, их папаши точно так же щеголяли в франтовских соломенных шляпах и ругались на родном языке. Звали нашего личного белого американского англосакса протестантского вероисповедания Уилан, и был он само совершенство. Натуральный блондин, с самыми что ни на есть голубыми глазами, он имел привычку сидеть, разинув рот. Он был создан для хоккея, рожден для бейсбола. Ученики других классов нам завидовали, приходили поглазеть на него, порасспросить его. Уилан, как и следовало ожидать, особыми способностями не отличался, и тем не менее его присутствие придавало классной комнате 41 некий шик, а его, видит Бог, нам недоставало, и мы, чтобы Уилан переходил с нами из класса в класс, строчили за него сочинения, подсовывали ему шпаргалки на экзаменах. Мы невероятно гордились Уиланом.

Среди наших молодых учителей, в большинстве своем недавно вернувшихся с войны, было немало людей, воистину увлеченных, но встречались и ожесточившиеся, зверюги вроде Шоу: тот однажды отлупил линейкой по рукам двенадцать человек, десять из них — по обеим рукам, потому только, что мы отказались донести, кто перднул, когда Шоу повернулся к нам спиной. Слабости учителей постарше были нам досконально известны: до нас в ФСШ учились наши многочисленные тетушки, дядюшки, двоюродные, а также старшие братья. Был, к примеру, один учитель, который давал новичкам понять, что к чему, дежурной шуткой:

— Знаешь, как евреи обозначают букву S?

— Нет, сэр.

После чего он писал на доске S и перечеркивал ее двумя черточками. Изображал знак доллара.

Из нашей ФСШ вышли лидеры общины. Родители — провозвестники передовых методов воспитания. Олдермены — приверженцы реформ. Борцы с последствиями атомных взрывов. Коллекционеры — собиратели мебели первых канадских поселенцев. Ребята, и впрямь ставшие врачами и читавшие лекции о раннем предупреждении рака в дамских клубах. Девушки, чьи фотографии, на которых они спонсировали концерты для умственно отсталых детей (независимо от расы, цвета кожи или вероисповедания), показы мод в обеденный перерыв или сбор денег на Еврейский университет, впоследствии красовались на страницах светской хроники в монреальской «Стар»[3]. Юристы. Нотариусы. Профессора. Раввины, идущие, не отставая ни на шаг, в ногу со временем: они могли не только процитировать рабби Акиву[4], но и оттянуться на хоккее. Кто же тогда знал, что эти нескладехи и грубиянки, нахальные вплоть до кончиков своих нахально набитых ватой лифчиков, вырастут в таких комильфотных милашек и будут позировать на затейливых мраморных лестницах культурного центра Сэди Бронфман[5] в высоко взбитых прическах и оголенных платьях без бретелек? Или что мальчишки — чистый порох, расталкивавшие всех локтями, вырастут в таких довольных всем и вся, вплоть до своего вываливающегося из шорт брюха, благостных типов, пыжащихся на хоккее или в загородных клубах? Ну кто бы мог догадаться?

Только не я.

Оглядываясь на эти незрелые годы в ФСШ, годы, когда складывается характер, не могу не заметить, что особых надежд мы не подавали, да и особо славными не были. А были неряхами, поганцами и норовили своего не упустить. Поэтому я готов простить всех, кроме одного идиота — лично с ним я не знаком, — составителя нашей убийственно скучной хрестоматии прозы и поэзии. Он замыслил ее с расчетом внушить ненависть к литературе, большую ненависть к ней могло вызвать лишь распоряжение переписать — в порядке наказания — двадцать шесть раз подряд «Оду Западному ветру»[6]. Как только над нами не измывались!

Окончание ФСШ означало для большинства из нас поиски работы, для немногих — образцово-показательных — учебу в Макгиллском университете[7], а также прощание с замкнутым мирком из пяти улиц — Кларк, Св. Урбана, Уэверли, Испленейд и Жанны Мане, — ограниченным с одной стороны Главной улицей, с другой — Парк-авеню.

К 1948-му мы начали откочевывать в пригороды.

Когда девятнадцатью годами позже, летом 1967-го, благословенным летом нашей Выставки, я подлетал к Монреалю — путь мой лежал из зачуханного Лондона через загнивающий Нью-Йорк, — в глаза мне первым делом бросилась роскошь родного города. Перед Дорвалем[8] наш самолет стал снижаться, и внизу бесконечной вереницей потянулись глянцевые, зеленые, затейливых очертаний чернильницы. Загородные плавательные бассейны. Бассейны Арти и Стэна, и Зельды, и Паинькиного Ябеды, и Ната, и Фанни, и Шлоймо, и сыночка миссис Клингер, первого из первых в своем классе: всех тех шкодников, которые вместе со мной учились плавать по-собачьи в мутной, закручивающейся водоворотами речонке Шоубридж — купание в ней каждый август, если верить Санитарному совету, грозило полиомиелитом.

Я въехал в город по многоярусным автострадам, они там падали вниз, сям взлетали вверх и, расплетясь, завершались полной чашей изобилия — этаким апофеозом общества процветания, центром города с его высотками и гостиницами, на вид до того новехонькими, точно их только прошлой ночью вынули из обертки.