Михаило Лалич - Избранное

• Название: Избранное
• Автор: Михаило Лалич
• Издательство: Прогресс
• Жанр: О войне
• Год: 1980

Михаило Лалич — один из крупнейших писателей современной Югославии, лауреат многих литературных премий, хорошо известен советским читателям. На русский язык переведены его романы «Свадьба», «Лелейская гора», «Облава».

Лалич посвятил свое творчество теме войны и борьбы против фашизма, прославляя героизм и мужество черногорского народа.

В книгу включены роман «Разрыв» (1955) и рассказы разных лет.

---

Бывает, отлучается кто-нибудь из охранников, принимающих и просматривающих передачи, и именно в этот момент у входа в тюрьму, как сговорившись, скапливается много народу. Пока толпа не схлынет, передачи поручают проверять Гаго. В этих редких случаях он хмурится, напускает на себя серьезность и озабоченно водит ложкой по дну какой-нибудь посудины с салатом или супом, следит, чтобы в этой пище, боже упаси, не передали заключенным записку либо напильник — перепилить решетку. Поскребет, ничего не обнаружит, кивнет головой и тоном Луци, повторяя его жест, разрешает:

— Боно, боно, хорошо, хорошо, можно — неси туда! — и мчится через двор.

До сих пор, сколько ни проверял, ни разу ни на что не наткнулся. Да и другие тоже, поэтому он был уверен, что проверку устраивают порядка ради или просто из желания досадить заключенным, но уж никак не надеясь в самом деле что-нибудь обнаружить. И все-таки однажды именно ему что-то попалось, и этого было достаточно, чтобы случилась беда. Где-то по пути в Цетинье был ранен и захвачен в плен партизан, родом из окрестностей Подгорицы. Его отправили в больницу, там промыли рану, перевязали и доставили в тюрьму, причем поместили в камеру-одиночку, чтобы не разговаривал с другими заключенными. Этому раненому парню кто-то принес синюю кастрюлю кислого загустевшего овечьего молока. Гаго провел ложкой по дну и вздрогнул, почувствовав что-то постороннее; поспешил отнести кастрюлю. Не исключено, что его выдала торопливость, а может, так хотел случай, но Луци окликнул его, когда Гаго уже мчался по двору, и спросил, проверил ли он кастрюлю.

— Я смотрел, все в порядке, — ответил Гаго и побежал.

— Нет, иди-ка сюда, — рявкнул Луци. — Я посмотреть!

У Гаго подкосились ноги. Будь открыта хоть одна камера, он не расслышал бы. Теперь же пришлось оглянуться и повернуть назад. Медленно идет, надеется на чудо, которое могло бы его спасти, вот и хочется дать этому чуду время для спасения. Решил поторопить его, но споткнулся, кастрюля выскользнула, он приземлился на ладони и увидел, как молоко вылилось и показалось что-то маленькое, вроде коробочки из-под аспирина, сразу же обратив на себя внимание. Луци схватил коробочку, оглядел, потом взглянул на Гаго, поднимавшегося с земли. Впился в него скорей зубами, чем глазами, схватил увесистую березовую метлу, которой подметали двор, и замахнулся, того гляди переломает ноги.

— Бандидо! — закричал Луци, давая знак остальным.

От метлы Гаго увернулся, но не более того. Сбежались охранники, даже не зная, что произошло; оставили свои посты принимавшие передачи, все кинулись на него. Замахиваются, бьют и при этом еще спрашивают:

— Ворует?

— Украл?

— Наверняка что-нибудь слопал!

В окне женского отделения взвизгнула мать, будто ее на жаровню поставили. Ее стенания подхватила придурковатая Зора, вообще слывшая любительницей поголосить. Раскатились многократно усилившиеся вопли, визг, стук в дверь, требования принести воды, вызвать врача, точно кто-то умирает. Раздался свисток, звякнул запор — это Луци прислал карабинеров с винтовками навести порядок. Ругань, крики слились с плеском воды и грохотом дверей, послышался вой с мужской половины тюрьмы. Гаго, всего в синяках, втолкнули в ближайшую камеру, и шум быстро пошел на убыль.

Лишь тогда Луци рассмотрел, что было в той злосчастной коробочке. Оказалось — письмо, когда прочли, выяснилось: кто-то сообщал раненому, что постараются его спасти, а сигнал к началу операции он увидит на башне с часами. Луци приказал охране сделать вид, будто ничего не произошло. Продолжали принимать передачи. Сами разносили их, даже услужливее, чем раньше. Потом собрали пустую посуду и вынесли за ворота. Стояли и наблюдали, кто возьмет синюю кастрюлю, но человек как в воду канул, оставив кастрюлю им на память.

Через два дня раненого увели, якобы намереваясь перевести в госпиталь. У Циевны его расстреляли, и это стало первым исключением из их практики — сначала раненого вылечить, судить и лишь потом ликвидировать. Луци еще раз избил Гаго, вызвав этим новый взрыв возмущения, затем его вместе с матерью посадили в первый же грузовик, который отправлялся в лагерь, находившийся в Баре.

У моря

Оказалось, что Бар даже не напоминает город, каким был, к примеру, Никшич, — всего-то два ряда бараков, окруженных проволочными заграждениями и маячившими на постах часовыми. Никого не видно и не слышно. Даже собачонка не залает, кошка не пробежит, только кружит воронье да перед ненастьем пронзительно кричат чайки. Ночью невозможно уснуть из-за часовых, которые непрестанно перекликаются: «Сентинелла нумеро уно, Сентинелла нумеро дуо», и так по цепочке до самой горы. Иногда эта разноголосица перемежается ударом далекой волны о скалу. Говорят: «море», и всем кажется значительным то, что прибыли к морю, хотя даже не видели его, поскольку днем оно заслонено бараками, а привезли их ночью. В бараках — соломенная труха, полуистлевшие одеяла, темные доски нар и красноватые насекомые, которых деревенские называют «рыжими», а горожане — клопами.

Согласия в бараках нет и в остальном, целыми днями тем только и заняты, что стараются переговорить одни других, относятся к противной стороне с пренебрежением — видно, теперь взрослые не так умны и уверены в себе, как раньше. Все оспаривают, сторонятся соперников наподобие деревьев, что клонятся одно от другого. Сходятся вместе, лишь когда садятся за карты, но и здесь то и дело скандалят. Разговоры ведут о каком-то «резоне», петушатся, ссорятся, и нет для них большей радости, чем обвинить кого-нибудь в обмане или краже. Есть и такие, что не прочь подраться, да от голода сил нет, поэтому призывают других вступиться или помирить их. Бывает, отшвырнут карты и клянутся честью и святыми больше к ним не притрагиваться; ночью о клятве забывают и поутру опять рассаживаются по четверо. Если им кто-нибудь напоминает, что нарушают слово, оправдываются — карантин, скука, время за игрой быстрей проходит, меньше донимает голод…

Не намного умнее и те, кто не играет в карты. Они тоже соревнуются, но, по-своему, выигрыши есть и у них, когда одни уличают других в незнании чего-либо. Одни, например, утверждают, что приморский климат здоровый, другие — будто способствует распространению малярии, тут откуда ни возьмись подскакивают советчики, свидетели и зубоскалы с обеих сторон и начинают доказывать свое, поднимать на смех доводы соперников, пока наконец, уставшие, не разойдутся по местам. Воцаряется тишина, нарушаемая лишь дыханием, но вдруг кто-нибудь в углу начинает язвить: Никшич — самая настоящая дыра, распоследняя деревня, сплошь трущобы, а другой возражает, что в Никшиче была типография, книги да газеты печатались, а вот в Гиздаве есть ли хоть что-нибудь подобное?..

— В Гиздаве была лавра Неманичей [52]. Она и сейчас там.

— А мне известно, что там медвежий рай.

— Рай — да, согласен, но при чем здесь медведи?

— Насколько я мог понять, читая «Политику» [53], в тех краях людям палец о палец ударить лень, только о медведях и слышно: косолапый грушу отряс, утащил мешок муки с мельницы, напал на лесника — и все в том же духе.

— Чего другого от тебя ждать, раз ты в «Политике» ума набираешься!

— А где же еще? Уж не в гиздавской ли газетенке? Как она там называлась-то?

Вот так, в издевках, миновали дни карантина, и выяснилось, что бараки вокруг совсем не пустые, какими выглядели вначале. Но люди в них были странные: сгорбленные, обнаженные по пояс старики, косматые, безобразные женщины со струпьями на ногах, ребятня с редкими длинными зубами: двое Ивановичей из Лимлян, Гатолин из Подгорицы, Кустудия, Калезич, Николица из Црмницы и несчастный растяпа, белая ворона Лойо. Не успел Гаго с ними познакомиться, как пришлось расстаться, причем особого сожаления он не испытывал: бородач доктор и Перастый смилостивились и пустили его к матери, за ограду, отделявшую женские бараки. С тех пор ему стало легче. Или мать добывала немного еды, или женщины из Бараний и Цетинья зазывали в свой барак, просили спеть и угощали вскладчину нехитрыми домашними сладостями. Давили вшей, оберегали от клопов, так что было ему в любом смысле лучше, чем его товарищам. Хотя и те успешней, чем взрослые, коротали дни, выпрашивая еду у часовых. Им было разрешено бродить по всей территории лагеря, даже подходить к проволоке. Если кто-нибудь из часовых казался им приветливым, или по крайней мере не злым, они подступали ближе и интересовались, сколько у него детей.

Так налаживались связи, завязывались знакомства, и обычно часовой, сжалившись, отламывал кусок хлеба от своей порции, а иногда отдавал и весь паек. Только Лойо никогда не перепадало ни крохи. Он был на год или на два старше остальных, на голову выше их, заика, дефективный, большеголовый; его, казалось, причисляли к взрослым либо считали, что ему где-нибудь удается насытиться, но, как бы там ни было, каждый раз его обходило стороной счастье, улыбавшееся другим. Ему не оставалось ничего иного, как выпрашивать у маленьких вымогателей, а те дразнили его, обещали: