Фредерик Дар - Стандинг, или Правила хорошего тона в изложении главного инспектора полиции Александра-Бенуа Берюрье (Курс лекций).

• Название: Стандинг, или Правила хорошего тона в изложении главного инспектора полиции Александра-Бенуа Берюрье (Курс лекций).
• Автор: Фредерик Дар
• Издательство: СП Соваминко совместно с издательством Русский Медведь
• Жанр: Полицейский детектив
• Год: 1992
• ISBN: 5-85300-038-1

Книга известного французского писателя Сан-Антонио (настоящая фамилия Фредерик Дар), автора многочисленных детективных романов, повествует о расследовании двух случаев самоубийства в школе полиции Сен-Сир - на Золотой горе, которое проводят комиссар полиции Сан-Антонио и главный инспектор Александр-Бенуа Берюрье.

В целях конспирации Берюрье зачисляется в штат этой школы на должность преподавателя правил хорошего тона и факультативно читает курс лекций, используя в качестве базового пособия "Энциклопедию светских правил" 1913 года издания. Он вносит в эту энциклопедию свои коррективы, которые подсказывает ему его простая и щедрая натура, и дополняет ее интимными подробностями из своей жизни. Рассудительный и грубоватый Берюрье совершенствует правила хорошего тона, отодвигает границы приличия, отбрасывает условности, одним словом, помогает современному человеку освободиться от буржуазных предрассудков и светских правил.

---

Вот о чем я думаю, преследуя Долоросов.

Неожиданно они притормаживают на обочине шоссе. Они засекли меня! С невозмутимым видом я проезжаю мимо. В зеркало заднего вида я вижу, как из машины вышла жена и вошла в колбасную лавку. Я проезжаю еще немного вперед и сворачиваю в тупик. Я разворачиваюсь и ставлю машину носом к дороге. Меня загораживает какой-то грузовик. Я высовываю наружу свое загримированное лицо и жду. Толстый посапывает, как паровая турбина. В этот раз я полон уверенности, что иду по верному следу. Пахнет дичью. Но ждать слишком долго не следует, иначе от нее потянет душком. Ситуация, кажется, проясняется.

Проходит пять минут, и машина панамцев проезжает мимо тупика. Я трогаюсь. Слежка всегда действует опьяняюще. На этот раз, соблюдая меры предосторожности, я даю «Мерседесу» возможность оторваться от меня подальше. Доехав до перекрестка, машина поворачивает налево и идет на подъем. Я подъезжаю к перекрестку как раз в тот момент, когда загорается красный свет. Я еду на красный и буквально под носом встречных машин тоже поворачиваю налево. Вслед мне несется ругань! Постовой, стоящий у столба с пультом переключения светофора, принимается исступленно свистеть, как дрозд в белой горячке. У него чуть не лопаются вены от напряжения. Похоже на праздничные трели. Только не мелодичные, а пронзительные. От этого все собаки в округе стали срываться со своих цепей. Нет нужды объяснять, что я не остановился. Я мчусь очертя голову, как человек, ее потерявший.

«Мерседеса» не видно. Я смотрю на дорогу: там почти пусто. Тогда я сам себе думаю, что Долоросы не должны были так быстро проскочить этот подъем. Значит они поехали по той дороге, которую Берю называет прилегающей. Я давлю по тормозам. Его Высочество летит вперед и ударяется физиономией о ветровое стекло. Он сидит на полу между сиденьем и приборной доской. Шляпа в лепешку, из носа сочится кровь.

— Я видел сон, что я прыгнул с парашютом и неудачно приземлился, бормочет он спросонья.

— И у тебя лопнули стропы, — смеюсь я.

Я сворачиваю на второразрядную, нет, даже на третьеразрядную дорогу, петляющую между владениями местных рантье. Все кругом застроено домиками, возле них огороды с луком-пореем и небольшие сборные гаражи, покрашенные белой краской.

— Куда они подавались, наши ловкачи? спрашивает чемпион по свободному падению в абсолютной весовой категории.

Я собираюсь ответить, что я не знаю, и тут замечаю черный «Мерседес», стоящий на обочине возле небольшой виллы с закрытыми ставнями. Парочка уже поднялась на крыльцо виллы и стоит у двери. Я опять резко торможу. И Берю, который к тому времени успел подняться с пола, снова кубарем летит и ударяется носом о стекло. На этот раз он мечет громы и молнии. Глядя на него, можно подумать, что он побывал в чемодане факира Бен Хефика, набитом битым стеклом.

— Ты водишь, как безрукий, — вопит он. — Если бы я у тебя принимал экзамен по вождению, я бы тебе сделал пометку в правах «пошел бы ты…»!

Я даю ему возможность выговориться, а сам продолжаю наблюдать. Дверь открывается и парочка входит в дом.

Я подаю назад и ставлю авто под липами, подстриженными под битлов.

— Чего мы ждем? — спрашивает Неучтивый, изучая цвет крови из своего носа.

— Подождем, пока они уедут, — отвечаю я.

— И что потом?

— Мы сделаем небольшой обыск в доме.

Он широко раскрывает свои большие бычьи глаза.

— Ты думаешь, что Матиас здесь? — неожиданно спрашивает он уже языком хитрой ищейки.

У него мозжечок, может быть, и похож на порцию кислой капусты, но рефлекса полицейского у него не отнять.

— Вполне возможно. Они недавно заходили в колбасную лавку. А людям, живущим в гостинице…

— А может, им захотелось заморить червячка, — высказывается Толстый.

Я не отвечаю. Я стараюсь врубиться в глубину смысла всего этого.

Мы молча сидим около получаса. Каждый думает о своем. Каждый решает свои проблемы. Он готовится к завтрашней лекции о браке <то ли еще будет!). А я думаю о слушателе из школы, которого я видел в гостинице «Стандинг». Вот с ним-то я и хотел бы немножко потолковать с глазу на глаз.

Наконец господин Долороса с супругой выходят. Общий генеральный план подчеркивает габариты дамы. У этой милочки безукоризненный силуэт. Я обожаю баб, которые пишут своим задом две «восьмерки», когда идут. Жизнь — это движение линий.

— Мы их отпускаем? — ворчит Распухший.

— Мы знаем, где их прищучить.

«Мерседес» уезжает, я жду совсем немного, на тот случай, если они передумают.

— Вперед! — приказываю я Бугаю.

Мы выходим из машины и направляемся к вилле. Сад, который ее окружает, зарос сорняком. В саду находится зеленоватый бассейн, заполненный тухлой водой, металлическая ржавая беседка, в которой пылится поломанная садовая мебель. Фасад дома покрыт трещинами, от краски на ставнях остались давние и расплывчатые воспоминания. Я поднимаюсь на крыльцо и стучусь в дверь стуком, напоминающим условный сигнал. В таких случаях всегда так делают. Чтобы морские пехотинцы, окопавшиеся внутри, подумали, что это свои, потому что только свои могут стучать «тагадага-да-дзыньдзынь». Я неприятно удивлен, что на мою хитрость никто не клюнул: в доме никакого движения. Все тихо и мирно. В каком-то доме кричит пацан, и откуда-то издалека, из-за мирных стен доносится лай шелудивого пса.

— Так и запишем: не везет, — шепотом говорит Толстый, — в доме никого.

— Но кто-то же им открывал дверь, — тоже шепотом говорю я.

— У них должен быть ключ.

— Да нет, они ждали, пока им откроют.

Я шарю по карманам и недовольно морщусь. Всегда такой предусмотрительный, на этот раз я оставил свой сезам в левом выдвижном ящичке для подтяжек, которые я ношу только по выходным дням. Я говорю об этом Берю, но это его совершенно не трогает.

— Дай поработать мужику, — говорит он, роясь в своих бездонных карманах.

Он вытаскивает на свет различные предметы и внимательно разглядывает их. Наконец он останавливает выбор на складном приборе для набивания трубки, снова распихивает по карманам свой хлам и критическим взглядом присматривается к замку.

— Надо иметь инженерные способности, дружище. Идеальный мужик в жизни должен уметь делать все своими руками. Если бы ты знал, до какой степени умение мастерить упрощает существование…

Он сгибает прибор своими толстыми разманикюренными пальцами.

— Слушай, — продолжает Красноречивый. — Я помню, целую вечность назад я был совсем пацаном. Мы с моим дядей Аженором слонялись по Блошиному рынку. Нужда заставила его быть ушлым. Сам гол как сокол, но имел страсть к коммерции. Он толкал за бесценок какой-нибудь завалящий хлам и на вырученные деньги покупал еще более завалящую дрянь! Я приезжал к нему на каникулы… У тебя нет случайно пилки для ногтей?

Я протягиваю ему требуемый предмет, и мой Берю прямо на крыльце, будто за своим верстаком, начинает изготавливать ключ. И продолжает свою речь, говорливый, как торговец пылесосами. Вот, что значит преподавание. Стоит только у мужика открыть кран, как потом его уже невозможно закрыть полностью. Всегда найдутся какие-то прокладки, которые плотно не прилегают друг к другу, и кран начинает течь. Надо признаться в этом и принимать это как должное.

— Он работал чернорабочим на каком-то заводе в Сент-Уане, поэтому вполне понятно, что Блошиный рынок был для него своей вотчиной. И другой рынок напротив, я уж не помню, как он назывался, тоже. В этой навозной куче он чувствовал себя как рыба в воде: Он ходил туда с рюкзаком, набитым всякой дрянью: банками из-под варенья с отколотыми краями, поношенными целлулоидными воротничками, ржавыми велосипедными насосами, разодранными журналами, изданными до 1914 года. Послушай, однажды он продал даже суспензорий своего тестя! У него были свои покупатели, такие же сдвинутые по фазе, как и он. Он вываливал перед ними содержимое своей урны с таким видом, будто это был портфель, набитый секретными документами. Надо было видеть, как они качали своими котелками, переглядывались, щупали эти заразные вещи и начинали шепотом торговаться. Несколько лет до этого у Ажевора лопнул какой-то нерв в его лицевой нервопроводке. И с тех пор одна половина его витрины стала, как восковая маска. Зато другая во время торгов начинала подергиваться, морщиться, краснеть. Мой дядя жестикулировал только этой половиной физиономии…

Я извиняюсь, что прерываю откровения Толстого, но признайтесь, ребята, что делиться своими воспоминаниями о годах отрочества на крыльце виллы, в которую он собирается проникнуть, взломав замок, может только Берю. Если жилец таинственной виллы подслушивает нас по ту сторону двери, то наверняка ломает себе голову: кто это — полицейские или закадычные друзья. Моя пилка вгрызается в прибор для набивания трубок с тихим злым звуком. На ноги Толстого сыпятся серебряные опилки. И мой Несказанный, все такой же благодушный и жизнерадостный, продолжает свой рассказ: