Энн Ветемаа - Сребропряхи

• Название: Сребропряхи
• Автор: Энн Ветемаа
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Современная проза
• Год: 1984

В новую книгу известного эстонского прозаика Энна Ветемаа вошли два романа. Герой первого романа «Снежный ком» — культработник, искренне любящий свое негромкое занятие. Истинная ценность человеческой личности, утверждает автор, определяется тем, насколько развито в нем чувство долга, чувство ответственности перед обществом.

Роман «Сребропряхи» — о проблемах современного киноискусства, творческих поисках интеллигенции.

---

Рейн Пийдерпуу — перспективный парень. Хоть бы случилось что-нибудь такое, что позволило бы повысить его до сорежиссера. С этим юношей можно дела делать, говорят, он с головой, да еще ВГИК за спиной.

Пять минут прошли, и Карл-Ээро Райа закончил бег на месте. Тем более что в настоящий момент этот бег выглядит прямо-таки символично. Теперь отправимся в ванну. Интересно, Майму все еще спит? Ну что за вопрос, она же спит до одиннадцати, спутница его жизни, звезда первой величины по части сна. С саркастической усмешкой взглянул Карл-Ээро в щелку двери на свою благоверную, поразительно красивую соню. Майму спала, чуть приоткрыв рот, и на лице ее было какое-то необычайное выражение счастья. Сну она посвящала не меньше половины своего земного бытия.

Карл-Ээро залез в ванну. Почему делают такие короткие ванны? Дома у них огромная ванна, наверное, такая же, как у Агаты Кристи, которая, говорят, даже работала в ванне. Да и к Карлу-Ээро во время отмокания приходят хорошие мысли. Интересно, Картуль принимает когда-нибудь ванну? Уфф, надо было захватить с собой хвойный экстракт. Он постарался расслабиться, тепловато-прохладная вода приятно приподнимала его. Нет, что ни говорите, возможно, кому-нибудь это и покажется смешным, но ванна, теннис и умение разбираться в сортах кофе, может, и мало что прибавляют человеку, но отсутствие этих факторов, несомненно, является минусом. С эпохой космических полетов, генетики, цветного стереофонического телевидения не вяжутся воняющие потом средневековые гиганты мысли.

Разве он, Карл-Ээро Райа, против экспериментов и проб, разве он боится бюрократических коллегиальных флюгеров? Да нисколько. Ведь это он, именно он организовал для молодых режиссеров курс лекций о современном французском кинематографе. Сам привез новые французские фильмы, достал сценарии Роб Грийе, сам их перевел. Разумеется, и прокомментировал. Он и коллегу Картуля попросил выступить перед молодежью.

— Терпеть не могу молодежь, мерзкая публика! Им, чертям, все позволено. И вообще никакого смысла не вижу в рассуждениях. Кинотеорию или кинонауку я не знаю, и на хрен они мне сдались! — таков был ответ на его предложение.

Ну скажите теперь, кто за молодых и кто против?

А в прошлом году Карл-Ээро Райа выпросил у ответственных работников союзного Госкино внеплановую одночастевку, при создании которой был взят прицел на международный фестиваль. Лента получила диплом и не прошла незамеченной. Соображать надо, для чего делать, для кого делать! И на такие полумодернистские фестивали мы тоже должны что-нибудь посылать. И что-нибудь хорошее. Это дает пропагандистский эффект. Однако все следует согласовать, обсудить, не лезть очертя голову.

С Мадисом Картулем мы хлебнем горя. Карл-Ээро уверен в этом, абсолютно уверен. И если он теперь Картуля контролирует и в случае надобности тормозит, то дело здесь не в личном отношении, не в том, что они заклятые враги. Эти вещи не надо смешивать. Я ведь не завистлив. Ничуть! Да и можно ли завидовать подобному мужлану, человеку, который с треском провалится? Так продолжал свой самоанализ Карл-Ээро, а вода приятно приподнимала его со дна ванны и покачивала. Все, что мне предстоит совершить, будет совершено во имя киноискусства!

А с Рейном надо наладить хорошие отношения. Карл-Ээро испытывал к Рейну настоящую симпатию. Говорят, он прекрасно закончил институт, умеет хорошо одеваться, наверное, кроме русского языка знает какой-нибудь иностранный и, возможно, даже играет в теннис. С ним следует завести дружбу, потому что, опираясь на дипломированную молодежь, мы сумеем разрядить обстановку «бег на месте». Юность мира, подумал он даже с некоторым умилением. Парни, которые преодолевают нашу национальную замкнутость, недоверие ко всему непривычному, парни, у которых кроме таланта должна быть дипломатическая жилка, потому что на поприще кинематографии без нее не обойтись; бумагу, холст, краски каждый в состоянии сам купить, а смету на полмиллиона государство доверит не всякому.

Карл-Ээро вылез из ванны, растерся жестким индийским полотенцем, немного покряхтел от удовольствия. Его внимание привлек маленький клочок мочалки, кружившийся возле сливного отверстия. Вода стремилась увлечь его в дыру, но клочок оказался с норовом и сопротивлялся всеми своими рожками и ножками; наконец он выдохся и затрепетал, покорившись силе. Карл-Ээро выжидал, когда мочалку наконец унесет. И ее унесло. Чистые воды сметают препятствия с дороги!.. Гм, не очень-то удачное сравнение, поскольку воды были не такие уж чистые.

Насвистывая, Карл-Ээро вернулся в комнату, чтобы намолоть себе кофе. Он еще в Таллине смешал разные сорта по своему собственному рецепту.

В дверную щелку он еще раз взглянул на Майму, она продолжала спать с необычайно счастливым видом.

IX

Город остался позади. Машина подпрыгивала на выбоинах изувеченной самосвалами дороги. Справа и слева тянулись унылые складские здания, груды строительного мусора, терриконы щебня и кучи ржавой арматуры.

Пекка включил дальний свет. Прыгающие лучи выхватили из темноты будку сторожа, обитую листовым железом. Окошечко было до половины заколочено досками от ящиков, на рваной этикетке журавль держал в клюве апельсин — Oranges du Maroc. Несчастным, взывающим о помощи выглядел этот журавль здесь, на фоне далекого от апельсинов промышленного пейзажа.

Они продолжали кувыркаться. Вдруг, словно с неба, на дорогу спустился шлагбаум, красный фонарь подмигнул воспаленным глазом, из-за штабелей выполз маленький черный жучок — паровоз, тянувший за собой нескончаемую вереницу грязно-желтых цистерн с серной кислотой. Как раз на переезде сила поезда, по-видимому, истощилась, паровоз выпустил из-под брюха пышное облако пара, судорожно дернулся и остановился. В его окне на миг блеснуло потное, измазанное сажей лицо машиниста. Пронзительно взвизгнул гудок, и, извергнув новое облако пара, поезд начал рывками двигаться назад. Казалось, что кто-то тянет его за хвост.

Унылый пейзаж, пейзаж двадцатого века, подумал Мати, и ему захотелось поскорей вернуться обратно на природу. Когда шлагбаум поднялся, на высоких металлических столбах зажглись лампы дневного света, дорога стала еще безотраднее. Бесконечно длинной и печальной казалась эта дорога, которую светло-голубой пунктир фонарей обозначил до горизонта. Воистину дорога на Голгофу.

А для медведя она и была ею. Что может чувствовать этот косматый зверь, сидя в клетке, установленной в кузове? Конечно, он не знает, что ему нет пути назад, — в фильме Мадиса его ждет смерть.

Неожиданно, словно выскочив из асфальта, появился голосующий, фонари прочертили за ним длиннющую тень. Оказалось, что это старуха. В одной руке она держала завязанный в белую материю узелок, вторая одеревенело торчала вверх. В этой руке была мольба, а может быть, и проклятие. На плечах у старухи болтался большой серый платок. Пекка уже хотел прибавить газу, чтобы проскочить мимо, но Мати сказал: «Я пересяду к медведю». Машина остановилась. Мати, захватив транзистор, полез в кузов.

Там стоял острый, немного сладковатый запах зверя. Медведь отпрянул в задний угол клетки, глаза его блестели, как капельки ртути.

Мати уселся поудобнее и повернул ручку транзистора.

Там, где рожь на равнине колышется,
Там, где ельник высокий шумит… —

начал старомодный тенор, точно на смех.

В самом деле, где-то раскинулись ржаные поля и шумит ельник, а тебя везут совсем в другое место. Такова твоя жизнь, браток. Невозможно понять, чего от тебя хотят. Раньше тебя держали в глубоком рву, и маленькие человечки с белыми ленточками в косичках бросали тебе вниз конфеты. Они были наверху, они смеялись, они могли прийти и уйти, когда хотели и куда хотели. Иногда тебе бросали странные тягучие конфетки, которые прилипали к зубам. Тогда ты скреб лапой пенный рот, а наверху смеялись над тобой. Звонко-звонко, и это даже причиняло боль. А теперь тебя везут в еще более странное место, где ты умрешь. Такова твоя судьба. Такова твоя жизнь. И ты никогда не узнаешь, какой во всем этом смысл.

Медведь тихонько зарычал, точно понял, что думают о нем. В день твоей смерти я устрою фейерверк. Твой конец будет запечатлен на бездушной пленке. А потом придут люди и будут смотреть на это в темных залах, где на полу валяются бумажки от конфет и шелуха семечек; воздух в этих залах тяжелый и приторно-сладкий. Ты и твоя смерть произведут на людей впечатление. Они будут вздыхать. Мы сделаем все для того, чтобы произвести впечатление, чтобы они вздыхали. Если бы кто-нибудь из них вдруг спросил, а что, добрые люди, согласитесь ли вы сейчас встать и уйти, чтобы этот медведь остался жив, наверняка многие ушли бы. Но никто не спросит, и, значит, все они косвенные совиновники твоей смерти. В одной хорошей книге по этому поводу сказано: такие дела.