Ева Модиньяни - Нарциссы для Анны

• Название: Нарциссы для Анны
• Автор: Ева Модиньяни
• Издательство: ЭКСМО
• Жанр: Современные любовные романы
• Год: 1996
• ISBN: 5-85585-491-2

Все книги Звевы Казати Модиньяни, выходившие в последние годы в Италии, становились бестселлерами. Не исключение и роман «Нарциссы для Анны». Главный герой романа Чезаре Больдрани — могущественный руководитель финансово-промышленной империи, человек яркий, сильный, обаятельный.

В книге много тайн и загадок, но не мистических или детективных, а тех, которые загадывает сама жизнь. И самая великая из этих тайн — Любовь, ради которой, по убеждению автора, только и стоит жить.

---

Перфедия был всего лишь приятель, но чувство его к Немезио было крепче родственных уз. Парень вырос у него на глазах, и Перфедия подпал под его неотразимое обаяние; он любил его, как брата, и готов был ради него на все.

— Ну, пойдем, — предложил Немезио, неожиданно заторопившись.

Скоро должны были открыться другие лавки и мастерские: мороженщика, механика, знакомого кузнеца и плотника, живущего в старом доме из обглоданных временем кирпичей, — и все эти люди накинулись бы на него с шумными приветствиями и разговорами на местном диалекте, в котором Мария поначалу ни слова бы не поняла.

С крыши одного из домов послышался громкий свист. На голубятне, едва сохраняя равновесие, стоял человек в рубашке и жилете и неистово свистел, размахивая при этом длинным гибким шестом, на конце которого развевалась какая-то тряпка. Следуя взмахам шеста, со свистом рассекавшего воздух, стая домашних голубей взлетела в поднебесье и, повинуясь этим сигналам, как оркестр своему дирижеру, начала выделывать в воздухе самые невероятные фигуры высшего пилотажа. То это был флаг, то зонтик, то, в зависимости от освещения, просто серое сверкающее озеро перьев.

— Как красиво, — сказала Мария, завороженная необычным зрелищем.

— Сейчас появятся и другие, — ответил Немезио.

В этот момент с разных сторон послышался новый свист, и на нескольких голубятнях сразу заколыхались такие же шесты. Стаи голубей взвились в небо и, подчиняясь таинственным сигналам своих хозяев, так же запорхали и завертелись над головой. Они то соединялись, то снова распадались, то перестраивались по каким-то своим законам, и всякий раз одно из голубиных образований становилось больше, словно одни голуби были захвачены или переметнулись на сторону врага.

— Это так, или я ошибаюсь? — спросила Мария, очарованная воздушной каруселью.

— Игра в том и состоит, — пояснил ей Немезио. — Побеждает стая, которой удастся увести с собой больше голубей из других стай.

— Кофе готов! — крикнула в окно Бьянка, жена пекаря.

— Идем, — ответил Перфедия своим громовым голосом.

Бьянка встретила их приветливо. Она обняла Марию и пожала руку Немезио. Бьянка была болтлива, но женщина добрая и хлебосольная. На столе, покрытом свежей скатертью, сверкали тонкие чашечки из английского фарфора с золотой каемкой, а в центре его, на большом блюде, — целая гора пшеничных лепешек и булочек. В комнате ощущался приятный запах чистого и ухоженного дома, живущего по неизменному, раз и навсегда заведенному порядку.

Бьянка рассказывала Марии какую-то длинную историю, к которой девушка почти не прислушивалась. Дымящийся кофе и молоко распространяли вокруг приятный аромат. Этот уютный дом, атмосфера чистоты и порядка, эти чашечки из английского фарфора, жизнь, которая текла здесь по привычному руслу, вдруг вызвали слезы волнения у Марии, страх перед собственным будущем, в которое она бросилась, как в омут.

— Поплачь, девочка, поплачь, — сказала ей Бьянка, которая в свои сорок пять лет могла быть ей матерью. Детей у нее не было, и она отдала бы все, только чтобы иметь такую дочь, как Мария. — Поплачь, тебе полегчает, — добавила она, обнимая ее за плечи и склоняясь к ней. А Немезио и Перфедия растерянно смотрели друг на друга.

— Увидишь, скоро это пройдет, — сказал булочник.

— Конечно, пройдет, — ответил Немезио.

На колокольне вдалеке пробило шесть утра. Отец рассказывал ему в детстве, что именно в этот час, когда город был еще окружен стенами, враз открывались городские ворота, таможенники давали сигнал, что путь свободен, и крестьяне, продавцы фруктов, торговцы и комиссионеры въезжали на своих повозках на улицы, и город начинал жить.

Из окна на последнем этаже, где они сидели за столом, виднелись черепичные крыши и голубятни, над которыми высилось несколько колоколен. Эти голуби, парившие в ярко-голубом небе, и их хозяева, которые безумно размахивали шестами, погоняя своих голубей, — все это говорило ему, что он дома.

— Я изменю свою жизнь, Мария, — сказал он, сев рядом с ней вместо ушедшей на кухню Бьянки. — У нас будет дом такой же, как этот. И в нем будет спокойная жизнь.

Мария подняла свое красивое, мокрое от слез лицо с большими светло-карими глазами и согласно кивнула. Но она уже предчувствовала, что будет не так.

3

— Не позволяй унынию завладеть тобой, — сказала бабушка Стелла. — Когда появляется ребенок, это случается.

Стелла была старушка с глазами василькового цвета и тонкими приятными чертами лица. Худенькая, небольшого роста, она обладала неуемной энергией, которую всю отдавала заботам о детях и семье.

— Теперь все прошло, — сказала Мария, укладывая ребенка в ивовую корзинку, приспособленную под колыбель. Джулио повозился немного, подвигал крохотной головой и вскоре заснул. Малыш был нежный и белый, как молоко, с двумя розовыми пятнышками, похожими на лепестки, на щеках. Казалось, он сделан из тончайшего фарфора; на левом виске слегка пульсировала вена, едва заметные прожилки виднелись на прозрачных веках.

— Дети — дар Господа, — сказала старушка. — Всегда ведь хочется верить, что для них мир будет не так жесток.

— Да, бабушка. — Мария называла ее «бабушка» или «бабушка Стелла», хоть она и была матерью Немезио. У нее никогда не возникало желания назвать ее «мама», но она испытывала к ней глубокое уважение.

— У меня их было двадцать, — рассказывала старуха, двигаясь по большой мансарде с покатым потолком и окошками, выходящими на простор крыш и голубятен, белых от снега. — Двадцать, девочка моя. Ты знаешь, что такое двадцать детей? — Она рассказывала Марии о своей жизни, в которой каждый день был тяжелее другого, но не жаловалась, а словно бы рассказывала сказку, в которой все подчинено случаю, провидению, судьбе.

День клонился к вечеру, и серая грусть неба над заснеженными крышами проникала в мансарду, усиливая печаль этого зимнего дня.

— Немезио опять не скоро вернется, — вздохнула Мария, усталым жестом поправляя волосы. — Вернется, когда захочет. Как всегда.

— Это наша судьба. — Старушка открыла дверцу железной печурки и осторожно перемешала кочергой угли. Длинная труба, идущая от печки и поддерживаемая железной проволокой, пересекала большую часть комнаты, обогревая ее своим теплом. Самая необходимая вещь на этом чердаке, созданном для голубей. — И мой муж возвращался, когда хотел. А я все время с детьми. Каждый год один ребенок рождался, и один умирал. — Она подняла свой васильковый взгляд на невестку. — То крестины, то похороны. Девять крестов на кладбище Сан-Катальдо. Одиннадцать детей остались в живых. Когда Немезио, самый младший, появился на свет, старший уже служил в армии. — Было что-то несгибаемое в характере этой старой женщины, на вид такой смиренной, одетой в черное, с седыми волосами, покрытыми темным платком.

Мария поглядела на нее и представила себя когда-нибудь такой же.

— Я не хочу, — сказала она.

— Чего ты не хочешь? — спросила старуха.

— Не хочу стариться в нищете с кучей детей, — сказала она, закрыв лицо руками, чтобы не показать выступивших на глазах слез.

— Как Бог велит, — сказала старуха, которая научилась в своей долгой жизни терпению. Она не очень-то понимала характер этой ломбардской невестки, такой еще юной, отстоявшей от нее больше, чем на два поколения.

— А мы? — спросила Мария, склонившись над ребенком, словно желая защитить его. — Мы сами, разве…

— Что мы? — спросила ее старушка с удивлением и мягким укором во взгляде. — Ничего, — ответила Мария, чтобы не ввязываться в ненужный спор. — Это я так, ничего… — Ей все вокруг внушали, что человек должен покорно подчиняться своей судьбе, и все-таки она была убеждена, что и сама должна строить свою судьбу.

— Снег идет. Добрый знак, — заметила, улыбаясь, старушка. Белые хлопья медленно кружились в безветренном воздухе.

— Когда-то, — начала она рассказывать своим мелодичным голосом, — если 31 января, в день святого Джеминьяно, не было снега, люди сыпали пух и муку с башни Гирландина, изображая снегопад. — Огонь потрескивал в печке, и труба наполняла комнату приятным теплом. — Увидишь, он скоро придет домой, — добавила старушка, стараясь утешить Марию.

— Мне все равно, — ответила она.

— Да, беременность и дети приносят радость, но приносят и горести, — продолжала бабушка Стелла о своем. — Все время чего-то ждешь, особенно в этот час, ближе к вечеру. Час ожидания всегда. Когда я была молодая, по улицам ходили фонарщики в это время. Ходили с шестом на плечах и зажигали газовые фонари.

— Пора и нам зажечь, — усмехнулась Мария, глядя на керосиновую лампу, стоящую на буфете. Спичка сверкнула в ее руках, и пламя коснулось фитиля. Слабое и дрожащее поначалу, оно выпрямилось и ярко разгорелось, когда женщина накрыла его стеклянным колпаком. Резко запахло керосином. — Это хоть и не электрический свет, — заметила она, — но все же лучше, чем ничего.