Ирина Головкина (Римская-Корсакова) - Лебединая песнь

• Название: Лебединая песнь
• Автор: Ирина Головкина (Римская-Корсакова)
• Жанр: Историческая проза

---

– Перестаньте, Аннушка. Я не хочу слушать сплетен.

– Да уж какие тут сплетни! Пришла, да тотчас к ему и – шасть! Шу-шу да шу-шу. Слышу, в дверях задвижка – щелк; я прождала этак минут с пятнадцать, туфли сняла, да и прошла по коридору послушать у двери – тишина у их… Какие уж сплетни! А выползла – волосы трепаные, щеки розовые: «До свидания, Аннушка, засиделась я», – и бегом. У, бесстыжая!

– Ну, даже если и так, никого это не касается, – сухо сказала Нина. – Стоять у замочной скважины некрасиво, и бранить Марину не за что: Олег не мальчик, он сам первый начал, я полагаю.

– Ну да, рассказывай! Так и поверю я. У нее все наперед обдумано было. Говорю, на то и приходила, знает она очень хорошо, что тебя в это время нет. Она, видать, ловкая. Муж пущай одевает, да на машинах катает, да в театры водит, ну а целоваться с молодым приятнее, чем со старым. И негожее это дело. Олегу бы жениться на хорошей девушке, а не шашни заводить с балованной барыней, да где уж устоять, когда сама идет в руки, соблазн такой… он же после тюрьмы напостившись.

– Довольно, Аннушка! Как вы не понимаете, что есть вещи, которых нельзя касаться. И зачем вы говорите «тюрьма» – точно он уголовник какой-то; он был интернирован, был в лагере, а не в тюрьме, – и она вышла из кухни. Однако она не могла не сознаться самой себе, что Аннушка частично высказывала ее собственные мысли и сама ловила себя на досаде на Марину. Она постучалась к Олегу. Он все так же лежал на диване, кутаясь в рваную шинель, и совсем не имел вида торжествующего любовника.

– Опять лихорадит и усталость, – ответил он на ее вопрос.

– Вы спали?

– Нет, больше читал. Приходила Марина Сергеевна, хотела вас видеть; просила вам передать, что придет вечером.

– Ах, вот что! – и волей-неволей Нина удовольствовалась этой весьма сокращенной редакцией.

Через полчаса у двери Олега в коридоре разыгрался новый эпизод домашней войны:

– Мика, ты ходил за дровами?

– Как же, ходил. Принес две штуковины, приткнул у двери.

– Мика, да ведь это метровые бревна! Надо было вязанку взять, а с этими еще так много возни! Я от усталости падаю, а придется пилить и колоть. Ты совсем меня не жалеешь, Мика!

Олег с усилием поднялся с дивана и вышел в коридор.

– Идем, Мика. Бери пилу и топор, – сказал он, надевая шинель, и вспомнил почему-то, как в вестибюле отцовского дома произносил небрежно: «Шапку и пальто!» – и вскакивавшие при виде его денщики бросались исполнять приказание.

Нина запротестовала:

– Олег, вам выходить нельзя: вы получите воспаление легких.

– Успокойтесь, Нина! Пилить было моею специальностью в Соловках все шесть лет. Для меня здесь работы на пять минут. Но что за жизнь! – прибавил он с раздражением. – Певица с таким голосом, как у вас, не имеет самого необходимого! В царское время мы могли бы иметь особняк и вас осыпали бы цветами! Я поднес бы вам «белую розу в бокале золотого, как небо, Аи».

Она слегка прищурила ресницы, как будто всматриваясь в картины, проплывающие перед ее умственным взором, и неожиданно разразилась тирадой:

– Совершенно верно! Певица с таким голосом, как у меня, могла бы в царское время утопать в роскоши; но я-то не была бы певицей – ни мой отец, ни ваша семья не пустили бы меня на сцену. Мой голос ушел бы на то, чтобы петь колыбельные в детской и романсы в салоне. А вот теперь – измученная, усталая – я пою, пою без конца все и везде, и только в эти минуты я счастлива!

Марина шла по набережной Невы в своей хорошенькой беличьей шубке, запрятав в муфту ручки в лайковых перчатках. Пушистые локоны стриженых волос выбивались из-под шапочки, ямочки на розовых щеках как будто подчеркивали выражение счастья. Изредка улыбка слетала, и брови хмурились, потом опять расцветала улыбка. Мысли ее разбивались на два русла. Одно из них было заполнено счастливыми воспоминаниями. «Как он схватил меня и понес, как тигр свою добычу! Откуда силы взялись! Как приятно, когда тебя несут, как соломинку! А этот бесконечно долгий поцелуй… как будто я выпила кубок шампанского – так тепло стало в крови и в сердце… у меня голова начала сладко кружиться, показалось – я падаю. Я думаю, я была хороша тогда. Это комбине с розочками, которое я надела на всякий случай, мне очень идет; хорошо, что я догадалась надеть его! Я была душка, я знаю, он, наверное, сейчас без ума!»

Но за этими мыслями вырастали другие, менее отрадные, несколько смутные, уяснить которые даже самой себе было больно: ведь она так и не услышала от него слова «люблю», а между тем она сама сказала это слово. Кроме того, она не могла не понимать, что сама, своими собственными усилиями придвинула это. Воспоминание о том, как она подбежала к нему и прижалась всем телом, чтобы вернее обеспечить себе победу, наполняло ее острым чувством стыда: в этом было что-то нескромное, напоминающее приемы слишком опытной женщины, что-то даже циничное… неужели она могла быть цинична? «Я сделала ошибку… надо было иначе: дождаться, чтобы он сам умолял, чтоб на коленях… уже тогда. Но нет! Он умолять бы не стал, как бы сильно не желал меня – все дело в том, что он без средств: у него нет костюма, нет денег, чтобы веселить и дарить подарки – он сам сказал. Он не понимает, что мне ничего не нужно, мой глупый кавалергард. Вот именно из-за этого он не смел добиваться меня. Ну, а раз так, я великодушно должна была первая сделать какой-то знак. Дело вовсе не в моей испорченности: я должна была быть чуткой, когда он в таких стесненных обстоятельствах». И она опять возвращалась к воспоминаниям о поцелуях и о своей красоте. «Вечером у Нины буду тише воды, ниже травы. Сама – ничуть, ни одного взгляда, как будто я негодую. Пусть думает, что все уже потеряно, пусть помучается. Я еще заставлю моего кавалергарда умолять и томиться. Все это еще не ушло, исправить ту минуту всегда в моей власти».

Короткий зимний день начинал уже погасать, когда она опомнилась немного и сообразила, что ей давно надо быть дома: усталый муж, наверное, уже вернулся с работы и ждет обеда, а впрочем, Домработница подаст ему – не обязательно самой!

Только около десяти вечера она постучалась в дверь Нины.

– Душечка Нина, здравствуй! Я ведь приходила сегодня. Я так жалела, что не застала тебя. Вот я принесла торт: зови Мику и Олега и давайте пить чай.

– Жалела, что не застала? – переспросила Нина, и оттенок недоверия помимо ее воли прозвучал в ее голосе.

– Конечно, жалела, а что? – и щеки Марины предательски вспыхнули.

Нина вертела в руках нож для разрезания бумаги, и на ее выразительном лице лежала тень.

– Ты только не играй со мной в прятки, прошу тебя, – сказала она, глядя куда-то мимо подруги.

– Ты что-нибудь знаешь? Откуда ты знаешь? – несколько смущенно спросила Марина.

– Это все равно, откуда. Знаю.

– Так ведь не он же сказал тебе?

– О, Боже мой! Конечно, нет!

Они постояли молча.

– Ты недовольна мной, Нина?

– Мне жаль Олега. Я знаю, что душевное состояние его очень тяжелое сейчас. К нему надо очень бережно относиться, а ты… ты для своего удовольствия поиграешь с ним, а его запутаешь… ему так трудно было устроиться на работу, а теперь ты этой связью можешь осложнить его положение на службе. Хоть бы об этом подумала! И вообще, что, кроме осложнений, может дать эта связь? Никаких развлечений Олег предоставить тебе не может, пойми же. А муж? Ты что ж, обманывать его собираешься?

– Вот ты какая, Нина! Хорошо тебе говорить. Ты вышла по любви, в двадцать лет, вышла за блестящего офицера, целовалась с ним, сколько хотела, а потом целовалась с твоим Сергеем. А я? У меня никого не было. Ты отлично знаешь, в каком положении оказались девушки, которые не успели до революции выскочить замуж: нищета, никаких выездов и балов, никого из нашего общества, никакого выбора… Ты только подумай: я сегодня в первый раз узнала, что такое поцелуй мужчины, который нравится. А ведь мне уже тридцать два года! Пусть ты потеряла своего мужа, пусть потеряла Сергея, но ты была любима и любила, а я пропадала зря. Ты горечи этого чувства даже понять не можешь. И ты еще меня осуждать будешь! – у Марины от досады даже слезы выступили на глаза.

– Да я не осуждаю, Марина, я беспокоюсь только. Всегда все складывается так, что я должна за всех беспокоиться. И Моисея Гершелевича жалко, ты его, по-видимому, даже за человека не считаешь, а он так всегда добр с тобой!

– Моисей Гершелевич получил меня, и пусть с него этого будет довольно. Ты, Нина, всех жалеешь, кроме меня.

Нина помолчала.

– Ну, а беременности ты не боишься?

– Нина, почему ты, во что бы то ни стало, хочешь окатить меня ледяной водой?

Нина молчала.

– Нинка, ты ведь меня не разлюбишь? Ну, ругай меня, сколько хочешь, дорогая, только люби! Это все, что мне надо.

Она знала власть своей кошачьей ласки над одинокой подругой, ей было достаточно обнять Нину и, взглянув ей в глаза, потереться щекой о ее плечо, чтобы получить ответную улыбку.