Эрвин Штритматтер - Романы в стенограмме

• Название: Романы в стенограмме
• Автор: Эрвин Штритматтер
• Издательство: Прогресс
• Жанр: Современная проза
• Год: 1978

В сборник входят произведения из четырех книг писателя. Из книги «Вторник в сентябре. 16 романов в стенограмме» взяты рассказы о прошлом Германии, о становлении новой жизни в ГДР, ее сегодняшнем дне. Из книги «3/4 из ста маленьких историй» — образцы лирико-философской прозы: зарисовки природы, раздумья о жизни, искусстве, науке. «Синий соловей, или Так это начинается» — цикл новелл о детстве и юности человека, который вступал и жизнь в годы первой мировой войны. Продолжением «Синего соловья» является последняя книга писателя «Моя приятельница Тина Бабе. Три соловьиные истории».

---

Я спрятался в сосняке, держа взнузданного мерина на коротком поводу, он был совсем голый, дедушка снял с него всю упряжь. Тихонько выглянув, я увидел, что Зудлеры сеют рожь, а Вилли по-прежнему сидит на телеге. Теперь он играл в камушки пятью круглыми гальками — по-сорбски это называлось «камушковать», не знаю, как называется эта игра по-немецки, ибо никогда не видел, чтобы в нее играли немецкие дети. Играть можно одному, вдвоем, вчетвером или впятером. Играющие садятся и кладут перед собой по пять камушков. Один из камушков подбрасывают в воздух, и, пока он летит, надо схватить с земли остальные четыре и поймать той же рукой на лету пятый. Или наоборот: четыре камушка подкидывают вверх, схватывают с травы пятый и ловят все четыре — игра, требующая ловкости и сноровки. Существует в ней и много дополнительных трудностей: например, сжимают руку в кулак, оставляя небольшое отверстие, через которое пятый камушек должен проскользнуть к остальным четырем, схваченным с земли, и эту «фигуру» называют голубиный лаз.

Несомненно, сорбские дети изобрели эту игру, когда пасли коров на лужицком каменистом пастбище, почти все свое детство они проводили на пастбище, словно братья и сестры коров.

Мне кажется иногда, что эту игру следовало бы завести в некоторых поликлиниках и в приемных отдельных учреждений; честное слово, имело бы полный смысл разложить на столах гладкие камушки, а игра возникла бы сама собой, и терпение ожидающих не испытывалось бы больше видом полных кофейников, которые проносят мимо, ну и, сверх того, подобная игра способствует развитию ловкости и сноровки.

Теперь пора объяснить, что мы с мерином скрывались в левой части сосняка, иначе вы не поймете того, что сейчас произойдет. Справа раздался крик фазаньего петушка, я-то знал, что фазан этот — мой дедушка, но Зудлер Вилли и не подозревал, в скольких искусствах был мой дед мастером, и поверил в фазаньего петушка. Он встал, полез в правую часть сосняка, чтобы добыть себе перо из хвоста фазана, и возле телеги Зудлера не было никого, кроме кобылы. Мы с мерином подошли к телеге, я крепко-накрепко привязал его к задней перекладине, а от передней отвязал кобылу, и я уже почти скрылся в сосняке, когда меня заметил Политик и поднял тревогу. Бегом через поле ко мне помчался Зудлер Карле с железными граблями в руках — он не задумываясь проткнул бы меня зубцами грабель, если б из соснячка не выскочил дедушка и не принял на себя гнев и грабли. Едва Зудлер Карле замахнулся на дедушку, дедушка закричал так, чтоб было слышно далеко вокруг и всем, кто сеял рожь на окрестных полях: «Я действую в порядке самообороны! Я действую в порядке самообороны!» — вырвал у растерявшегося Зудлера грабли, сломал деревянное грабловище, отбросил железную колодку с зубьями в сосны и стукнул грабловищем Зудлера. Тогда заорал Зудлер Карле, и он тоже кричал так, чтоб слышно было всем вокруг, только он звал на помощь. Соседи подняли головы, увидели, что ругаются двое, но никого, нуждающегося в помощи, не обнаружили, поэтому снова опустили головы, чтобы не пришлось им быть свидетелями, если дело обернется судебной тяжбой, и продолжали сеять, заботясь о хлебе насущном.

Зудлер Карле позвал на помощь Политика, но Политик хотел знать наперед, получит ли он за оказание помощи бутылку шнапса. Зудлер Карле пообещал ему бутылку, но Политик снова спросил: большую или маленькую? Зудлер Карле заорал: большую.

Тут из сосняка вышел мой отец, и Политик попросил его засвидетельствовать впоследствии, что его хозяин обещал ему большую бутылку шнапса. Отец согласился дать соответствующие свидетельские показания, но вместе с тем помешал Политику выступить на защиту Зудлера от дедушки.

На поле разгоралась драка, но я ничего не могу рассказать об этом, так как не имел возможности принять в ней участие. Поле сева превратилось в поле брани, и это тоже было так, как бывает в войнах между народами.

Я снял с кобылы Зудлерову упряжь и сложил на краю сосняка, надел на нее нашу сбрую, запряг ее и галопом поскакал домой; ничего этого дедушка мне не приказывал, а Зудлер Вилли все еще выслеживал в сосняке фазаньего петуха.

Дело дошло до суда. Зудлер подал в суд на моего отца и деда, обвинил их в том, что они, применив насилие, обменяли его хорошую лошадь на свою плохую.

Теперь самое время сказать об одной черте характера моего деда, о которой мне следовало, пожалуй, упомянуть несколько раньше.

Но, по-моему, нет никакого смысла с самого начала рассказа заставлять литературных героев обрастать чертами характера, как капустная кочерыжка листьями, и наводить скуку на читателя. Можете мне поверить — требования, предъявленные развитием повествования, не заставили бы меня присочинить то свойство характера моего деда, о котором сейчас пойдет речь. Было бы весьма некорректно в художественном отношении, если б я вздумал воспользоваться теми приемами построения рассказа, которые были в моде во время Гёте и достигли наибольшего совершенства в «Вильгельме Мейстере».

Мой дед был деятельнейший сутяга, зачинщик и главное действующее лицо уймы мелочных тяжб: дел об оскорблении личности, споров о наследстве, о пограничных межах, о взыскании процентов.

Отец, которому дедушка навязал несколько тяжб, утверждал, что жизненный путь дедушки вымощен судебными процессами, и, к сожалению, так оно и было, потому что дедушка совсем еще молодым человеком затеял тяжбу со своим собственным отцом. Действительно, дед судился с той же страстью, с какой торговал лошадьми, и ему, должно быть, доставляло духовное наслаждение доказать свою правоту, но не забывайте: он был сорбом, он принадлежал к народу, которому хозяева дома, пруссаки, предоставляли по доброй воле не так уж много прав.

Дедушка обычно предварял свои намерения завести тяжбу следующими словами: «Буду в городе, зайду к Магеру».

Магер был стряпчим в окружном городе, судейским крючком. Маленький, седой, поблекший, он напоминал смерзшуюся сосновую шишку, заглянуть ему в глаза было невозможно, так как их прикрывали тяжелые веки. Для дедушки Магер воплощал собою букву закона, повелителя всех законных параграфов и незаконных уловок, ибо уже в процессе против прадедушки Магер «защищал» дедушку.

Каков был Магер, я лучше всего объясню вам, рассказав о поведении одного моего приятеля, с которым мы в юности немало побродили вместе по нашим местам. Став профессиональным военным, лейтенантом, он захотел показать мне, что не сделался от этого высокомерным. Мы попробовали снова погулять вместе, но ландшафт был теперь для лейтенанта только стратегической местностью; едва мы приближались к холму, он тут же прикидывал, сколько пулеметов и минометов можно разместить на позиции за этим холмом, деревья и пригорки были всего лишь укрытием, он исследовал их и выставлял им отметки: «Очень хорошо».

Воздушное пространство над землей стало для него пространством, предназначенным для траекторий винтовочных пуль и гранат, и в бывшем моем друге буйно разрастались споры героической смерти, и пал он этой смертью позже у Ильмензее; между нами говоря, вполне рядовой смертью ландскнехта.

Так же было и с мелким стряпчим Магером — все, что он видел, он превращал в судебные процессы. Его сограждане существовали лишь для того, чтобы домогаться правоты или совершать над ней насилие, и жизнь без судебных дел стала бы для Магера жизнью, лишенной основы существования, невозможной жизнью.

В приемной магеровского бюро царил сернистый полумрак, его создавало желтое стекло в коридорной двери, в приемной обитал белый шпиц, который тоже казался желтым в этом сернистом сумраке. Он кружил вокруг чужих, как раздраженная оса, и иногда кусался, а если клиенты жаловались, Магер убеждал их, что щипки шпица есть благоприятное предзнаменование для исхода процесса.

По вечерам стряпчий Магер с поджатыми губами делал променад по набережной. На его поблекших щеках красовались серебристые баки «заячьи лапки». Он выглядел словно в двести раз уменьшенный Шопенгауэр. Шпиц, не желая утруждать себя постоянным подниманием задней ноги, семенил от дерева к дереву на трех ногах. Магер не видел извилин реки, поросшей вербой, не слышал песен малиновки и зорянки. Скрипучим голосом он призывал к порядку своего шпица, и, кроме этого шпица, для Магера не существовало ни людей, ни других живых существ, и над черной его шляпой танцевала не мошкара, а рой скрюченных параграфов.

Белый шпиц Магера знал меня и не лаял, когда я приходил. Под зеркалом в прихожей стоял на задних лапах черный шпиц и смотрел на меня просящим взглядом стеклянных глаз. Это было чучело магеровского издохшего шпица. Он стоял на задних лапках, «служил», а в передних лапах держал плевательницу, и в этой плевательнице был насыпан чистый белый песок. Когда мы с дедушкой ходили к Магеру, я всегда доставлял Магеру удовольствие и плевал в плевательницу, которую протягивало мне чучело собаки, и Магер каждый раз помирал со смеху, глядя на это. Он смеялся скрипучим смехом, напоминающим крик коростеля, и трудно сказать, смеялся ли Магер из предупредительности по отношению к клиентам или его смех был результатом старческой немощи. Но у всякого чудачества есть свои причины, и, если бы в каждом случае нам были известны эти причины, мы больше бы сочувствовали чудакам и меньше бы потешались над ними.