Михаил Бахтин - Том 2. «Проблемы творчества Достоевского», 1929. Статьи о Л.Толстом, 1929. Записи курса лекций по истории русской литературы, 1922–1927

• Название: Том 2. «Проблемы творчества Достоевского», 1929. Статьи о Л.Толстом, 1929. Записи курса лекций по истории русской литературы, 1922–1927
• Автор: Михаил Бахтин
• Издательство: Русские словари
• Жанр: Филология
• Год: 2000
• ISBN: 5-93259-013-0 (т. 2) 5-89216-010-6

Настоящим томом продолжается издание первого научного собрания сочинений М. М. Бахтина, начатое в 1996 г. выходом 5 тома собрания. В составе второго тома — работы автора о русской литературе 1920-х годов — первая редакция его книги о Достоевском (1929), два предисловия к томам полного собрания художественных произведений Л. Н. Толстого (1929) с черновыми архивными материалами к ним, а также (как приложение) — записи домашнего устного курса по истории русской литературы (записи Р. М. Миркиной). Еще одно приложение составляет публикация выписок из немецких философских и филологических сочинений (М. Шелера и Л. Шпитцера), сопровождавших работу автора над книгой о Достоевском, с переводом и комментарием. Том в целом обстоятельно комментирован.

---

«Возьмем прежде всего целый класс этических самооценок. Имеет ли здесь место какое-то сочувствие? Например, во всевозможных «муках совести», в «раскаянии», во всех положительных оценках себя самого? Адам Смит считал[370], что и здесь это так. Человек только для себя одного, согласно Смиту, никогда не нашел бы этических ценностей непосредственно в своем переживании, волении, поступлении, бытии. Только поставив себя сперва на точку зрения одобряющих или порицающих его поведение оценок и поведения зрителя, он наконец видит себя самого глазами некоторого «беспристрастного зрителя (свидетеля)»[371] (2).

[2]

[Раздел II: «Разделения в феноменах "сочувствия"». Поскольку данная выписка представляет собою в тексте Шелера сноску, то мы даем здесь перевод предшествующего этому примечанию рассуждения в виду большой важности этого места, а также его важности с точки зрения языка оригинала, почти непереводимого терминологически на русский, в^силу чего потребовалось искать русские эквиваленты, одновременно обтекаемые и точные. «Вполне разумно сказать: "Я очень хорошо понимаю, что вы чувствуете", "но я не испытываю к вам никакого сочувствия". «Понимать чувства другого» остается еще в сфере познающего поведения и не суть нравственно релевантный акт. Крупный историк, романист, драматург в высокой степени должны обладать даром «понимать», или «сопереживать», внутреннюю жизнь других людей. Но им вовсе не нужно испытывать при этом сочувствие. Таким образом, «чувство понимания» и «сопереживание» (по отношению к другим) мы должны строго отличать от «сочувствия». Это и в самом деле чувствование чужого чувства, а не просто знание о нем или суждение относительно того, что другой испытывает чувство; равным образом, это и не переживание действительного чувства как некоторого состояния; проникая чувством во внутреннюю жизнь других, мы схватываем только качество чужого чувства — без того, чтобы оно нам передавалось или вызывало в нас такое же реальное чувство». Далее — примечание, воспроизводимое выпиской:]

«Мы чувствуем качество чужого страдания без того, чтобы тем самым испытывать со-страдание; мы чувствуем качество чужой радости и без со-радования ей. См. об этом: Эдит Штайн, «Новое о проблеме вчувствования» (Фрайбург, диссертация, 1917, с. 14)» (5)[372].

[3]

[Рассматривается феномен «заражения» (Ansteckung) и особый, «пограничный случай» его — «слияние» (Einsfühlung) между воспринимающим и воспринимаемым. «Оно есть пограничный случай, поскольку здесь не только чужой, протекающий в своих определенных границах эмоциональный процесс бессознательно принимается за свой собственный, но и поскольку чужое я полностью отождествляется (во всех его основных установках) с собственным я. Отождествление здесь тоже столь же непроизвольно, сколь и бессознательно. Этот случай Липпс совершенно неправильно усматривал даже в эстетическом вчувствовании. Так, по Липпсу, зритель в цирке, захваченный работой акробата, сливается с акробатом, движения которого он внутренне сопровождает. Липпс здесь думает, что только реальное я зрителя остается обособленным, а его переживающее я растворяется в я акробата»:]

«Это мнение Липпса Э. Штайн подвергла справедливой критике (в вышеупомянутой работе). Я не "совпадаю" с акробатом, а только "прикован" к нему. Эти "сопровождающие" двигательные интенции и импульсы исходят от некоторого моего фиктивного "я" (Fiktumich), которое остается для меня сознательно отделенным от моего индивидуального я, и только мое внимание приковано при этом к этому фиктивному "я", а через него (пассивно) — к акробату» (17)[373].

[4]

[Обсуждается феномен «слияния» на примерах из биологии, с опорой на «Философию органического» Г. Дриша и на А. Бергсона. Здесь следует замечание общего характера, занимающее отдельный абзац, — его и воспроизводит выписка:]

«Если теоретико-познавательное заключение этой книги покажет нам, что какой-то минимум элементарного слияния является в решающем смысле конститутивным при восприятии всякого живого существа (да и простейшего органического движения в его отличии от движения мертвого) в качестве живого существа; что простейшая способность "чувствовать другого" (Nachfühlen) и тем более простейшее сочувствие и вырастающее из обеих способностей всякое духовное "понимание" строится на этом примитивнейшем фундаментальном основании данности чужого, — тогда и способность к качественно более развитому и сложному слиянию-проникновению (Einsfühlung) в специфически устроенную динамическую явь чужого жизненного порыва уже не покажется нам столь удивительной» (33).

[5]

[Из предшествующих анализов Шелер делает вывод, что сочувствие, как и сопереживание другому, в качестве актов совершенно исключают как слияние, так и реальное отождествление с другим. «Место» всех актов, относящихся к симпатии, — «между»: между индивидуальными, конкретными, «воплощенными сознаниями», в «середине» интенциональных актов. «Ибо мне кажется, — утверждает Шелер, — несомненным: ни духовный центр нашей личности и его корреляты, ни наше оплотненно-телесное существо и все то в феноменах, что в качестве конкретного и непосредственного определения этой сферы в них дано (…), по самому существу своему не допускают слияния и отождествления, с которыми мы имели дело во всех упоминавшихся случаях»:]

«Как свое воплощенное сознание, так и духовный центр своей личности, всегда существенно индивидуальный, каждый человек имеет только для одного себя» (36).

[6]

[Выписка воспроизводит небольшое, но принципиальное замечание Шелера, предшествующее его критике «генетических теорий сочувствия». Жизненно фактический характер «законов сердца» он старается доказать и утвердить на территории не автономно понятого «духа», — пафос всей книги как раз в разоблачении такой автономии, — а наоборот, на территории «жизни»; на этой территории и идет спор с «инстинктивной» (якобы) природой жизни, которую биологизированные теории переносят на природу человеческих (общественных) отношений. Этим теориям противопоставляется «феноменологический состав» явлений-событий, феноменов-событий:]

«Сострадание, как мы видели, — это страдание от страдания другого как этого другого. Это "как этого другого" входит в феноменологический состав дела. О каком-либо слиянии или отождествлении с другим, моего страдания с другим страданием, ни в коем случае не может быть и речи» (40)[374].

[7]

[Изображается-описывается, в плане феноменологического описания, еще один, особый тип взаимоотношений с другим, тоже отличный от подлинного сочувствия, поскольку и этот особый случай представляет собою род отождествления с другим. Это — тот случай, когда наша внутренняя зависимость от другого или других приводит, на самом деле, к исчезновению нашего «я»: мы неудержимо вовлечены в круг интересов, настроений, намерений другого — настолько, что перестаем жить своею собственной жизнью; или, точнее, наша собственная жизнь состоит в этом случае из тех или иных реакций на чужую жизнь и ее содержание. Это состояние или процесс переживания другого не есть ни иллюзия, ни галлюцинация: мы действительно вживаемся в содержание чужих жизненных реакций, чужой жизни — при том, однако, что сама эта чужая жизнь нам совершенно не дана. — Далее идет феноменологическое описание этого «типа», воспроизводимое данной выпиской:]

«Но подлинное своеобразие этого типа заключается в особенности в том, как здесь ведут себя по отношению к себе самим и как оцениваем мы при этом наши интересы, наши волевые акты, наши поступки, само наше бытие. Это отношение и это оценивание определяются крайней зависимостью от меняющихся представлений о нас, которые имеет, или может иметь, или демонстрирует — другой; мы чувствуем себя хорошо, когда «перед ним» выглядим хорошими, и плохо, когда «перед ним» мы плохи. Наши волевые акты и поступки тоже определяются имманентными требованиями, которые заключены в его представлении о нас. Этот составившийся у другого образ или представление о нас не есть поэтому следствие (как в нормальном случае) спонтанно уже имевшего место поведения и жизни, которые мы воспринимаем потом — задним числом и рецептивно, например, радуясь «одобрению» со стороны другого, а наоборот, наши поведение и жизнь становятся от начала до конца зависимыми от зыбких представлений и образов, которые имеет о нас другой. Так возникает чисто "реактивный жизненный тип", который уже в качестве реактивного является этически более низким. В обществе такое поведение характерно для человека, "играющего себя", который — в противоположность "гордому" типу — целиком и полностью раб чужого влияния и чужого суждения и который вообще чувствует себя морально "существующим" только тогда, когда его "видят", "замечают", "принимают во внимание", и от которого разыгрываемая им "роль" совершенно скрывает его собственное я, его желания и чувства» (47–48).