Михаил Пархомов - Тени на стене

• Название: Тени на стене
• Автор: Михаил Пархомов
• Издательство: Радянський письменник
• Жанр: Шпионский детектив
• Год: 1972

Новая книга Михаила Пархомова возвращает нас к суровым дням Великой Отечественной войны. Ее герои — бойцы невидимого фронта, люди, которые скромно говорят о себе, что “причастны к разведке и контрразведке”. Автор рассказывает об их мужестве и настойчивости, о том, как они с честью выходят из самых сложных и запутанных положений. Он ведет читателя в осажденную Одессу, в снега Подмосковья, в пески Кара-кумов — туда, где в те неблизкие уже годы решалась судьба войны. С теплотой и симпатией раскрывает он сложные и вместе с тем цельные характеры военных моряков Василия Мещеряка и Петра Нечаева, судьбы которых прослеживаются в романе наиболее полно, а также тех, кого они встречали на своем ратном пути.

---

Вглядываясь в серый наслуд (как бы не угодить в полынью!), Егоркин слюнявил потухшую цигарку. Речушка, по которой он вел машину, петляла в низких берегах, поросших дымчатым тальником. Потом Егоркин взял круто вправо, обогнул голый плешивый взгорок и притер машину к молодому леску. Ему удалось выгадать километров пятнадцать. На шоссе он выбрался только за райцентром.

Прямая стрела Минского шоссе была выпущена в поля тугой тетивой горизонта. Егоркин дал газ. Тут и там виднелись припорошенные снегом воронки. Навстречу шли тяжелые армейские грузовики, езжалые обозные повозки и полевые кухни. Иногда попадались и штабные легковушки, и бронемашины… По обеим сторонам шоссе из снега торчали надолбы. Возле КПП Егоркин резко затормозил, а после того, как у них проверили документы, снова включил третью скорость.

Краем уха он прислушивался к разговору, который шел в машине. Кубов, сидевший вполоборота к Мещеряку, оживленно с ним спорил, позабыв про мальчишку. Передвижники, импрессионисты, барбизонцы… Слова были какие–то мудреные, и Егоркин не понимал, о чем идет речь. Ему казалось, что это были какие–то народы… Про патагонцев Егоркин читал у Жюля Верна, а вот про барбизонцев слышал впервые.

Когда же Кубов заговорил о композиции и колорите, Егоркин, напрягая слух, сообразил, что говорят о каких–то картинах. Назывались они красиво, заманчиво: «Утро стрелецкой казни», «Девочка с персиками», «Портрет незнакомки»… Егоркин слыл большим любителем кино, но таких картин, хоть убей, припомнить не мог. Должно быть, у них в клубе их не крутили. Обидно!.. Ведь не мог же он, Егоркин, их прозевать. Тем более, что даже пацаненок их видел…

Игорька Егоркин мысленно называл пацаненком, вкладывая в это емкое понятие и жалость («Батю убило»), и почтение («Как–никак, а сынок полковника»), и удивление («Шустрый малый, все знает…»). Егоркин привык обходиться малым запасом слов, придавая им, однако, в случае необходимости разные оттенки для того, чтобы выразить все состояние своей бесшабашной души.

Но если Егоркин и Нечаев не участвовали в споре, то Мещеряк, который был его зачинщиком, все время лез на рожон. В живописи он разбирался плохо, но был непримирим. Каждый имеет право отстаивать собственное мнение, не так ли?

При этом Мещеряк не переставал дивиться терпению и выдержке Кубова. Тот продолжал спорить спокойно. В его голосе не было ни раздражения, ни обидной снисходительности. Мещеряк как–то мельком слышал о студии имени Грекова и теперь, узнав, что Кубов к ней причастен, что вся его жизнь связана с армией, уже не удивлялся его военной выдержке и сдержанности. Этот человек любил гное дело, был уверен в себе, хотя и не склонен был переоценивать свои скромные способности.

Заметив, что Кубов притомился, Мещеряк решил уступить. Конечно, художнику лучше знать, с чем едят это самое «искусство». Мещеряк закрыл глаза и задремал. Очнулся он от голоса Егоркина, который бодро возвестил:

— Вот она, Москва–матушка!..

Вдали за пятистенными избами виднелись высокие каменные дома.

Шоссе было перегорожено противотанковыми ежами. Дома стояли хмуро, молчаливо. Окна были крест–накрест заклеены бумажными полосками, а витрины заложены мешками с песком. У подъездов дежурили суровые женщины в темных рабочих ватниках с противогазными сумками через плечо.

Художник Кубов жил в Замоскворечье в небольшом деревянном флигельке, стоявшем в глубине двора. Он был потомственным москвичом, отлично знал город и вызвался показать Егоркину дорогу. Они проехали через Москву–реку, свернули на Садовое кольцо, а потом на улицу Горького.

Машин было мало. На тротуарах лежали сугробы неубранного снега.

Прижимаясь лицом к боковому стеклу, Мещеряк с трудом узнавал улицы и площади, по которым бродил когда–то. Зимняя Москва с ее стылым военным бытом мало походила на залитую солнцем довоенную столицу с ее звонкими трамваями, переполненными троллейбусами, пестротой площадей и молодым весельем, царившем в парке культуры и отдыха. А Нечаевым, который видел Москву впервые, владела радость узнавания. Это чувство всегда острее у тех людей, которые мало путешествовали в своей жизни. Что откроется вон за тем поворотом? Где окончится эта широкая просторная улица? А как раньше выглядели витрины магазинов, обшитые досками и обложенные мешками с песком. Нечаев всматривался в дома, в прохожих и силился представить себе, какой была та мирная Москва, которой он не знал. И тут же ему подумалось, что до войны она во всяком случае не была бездетной, как сейчас, и не такой безголосой, боящейся огней и смеха.

Мысленно он выругал себя за то, что не удосужился побывать в столице до войны. Все откладывал: еще успеется. После школы многие ребята, поднакопив деньжат, ездили кто в Москву, а кто в Ленинград или Тбилиси, а он сиднем сидел в своей Одессе, которая казалась ему лучшим городом мира. И вот — прогавил…

Девушка–регулировщица в кокетливой смушковой кубанке взмахнула флажком, Егоркин притормозил, и Нечаев увидел памятник Пушкину, стоявший на Тверском бульваре. В отличие от других памятников, он ничем не был укрыт. Бронзовый Пушкин с непокрытой головой как бы бросал вызов вражеским самолетам. Он не был похож на того задумчивого опального поэта, который стоял в Одессе на Приморском бульваре, он был величественнее и человечнее. А за ним в сером зимнем небе маячили аэростаты воздушного заграждения.

На Красной площади Егоркин уже сам затормозил. У него возникло такое ощущение, словно он уже бывал на ней и не раз. Зубчатые стены Кремля, строгий гранит Мавзолея, заснеженные ели… Они были знакомы с детства по кинофильмам и фотографиям. Где–то здесь должен был стоять и памятник Минину и Пожарскому, ополченцам старой Руси, но Егоркин почему–то никак не мог его углядеть.

— Там он… — Кубов махнул рукой. — Заложен мешками с песком.

От Мавзолея молодцевато прошагали часовые — там сменили караул. Егоркин проводил часовых завистливым взглядом. Вот это строевая подготовочка!.. Таким же завистливым взглядом проводил он и конный патруль, измеривший притихшую площадь из конца в конец — приглушенный снегом цокот копыт по брусчатке отозвался в его стесненном сердце?

Ранние зимние сумерки приглушили и без того неяркие краски этого дня. Мещеряк обратил внимание на то, что циферблат часов на Спасской башне уже не подсвечивают, как это было раньше, а потом увидел, что рубиновые кремлевские звезды замазаны защитной краской. Да и с кремлевской стены еще не смыли фальшивые окна и деревья, которые, видать, намалевали для того, чтобы сбить с толку фашистских налетчиков.

Но Кремль оставался Кремлем: услышав знакомый перезвон, Мещеряк несказанно обрадовался. Кремлевские куранты были живы. Мелодичные удары один за другим падали в тишину, и Мещеряку подумалось, что их в эту минуту слышит весь мир. Их ловят штабные радисты в холодных землянках, в них вслушиваются припавшие к наушникам партизаны. И далеко–далеко, за рубежом, люди тоже, затаив дыхание, прислушиваются к ровному, спокойному сердцебиению Москвы.

С зубцов кремлевской стены ветер сметал снег, и было такое чувство, словно из узких бойниц неприступной крепости выходит пороховой дым.

— А теперь куда? — спросил Егоркин.

— Прямо, — ответил Кубов.

Они снова проехали по мосту через замерзшую Москву–реку и втиснулись в бревенчатую тесноту переулков Замоскворечья с их патриархальной тишиной, геранями и кисейными занавесочками на окнах. Подняв руку, Виталий Галактионович произнес:

— Здесь!..

Когда Егоркин помог ему перетащить весь скарб через темный захламленный двор, Кубов вернулся к машине и, протянув Мещеряку руку, поблагодарил его. Потом он простился с Нечаевым и обнял Игорька.

— Виталий Галактионович… — пробормотал Игорек. — А когда мы увидимся? Можно, я завтра…

— Ко мне? — Кубов выпрямился. — Ну разумеется. Буду рад. А ты не заблудишься? Москва знаешь какая…

— Я его привезу, — пообещал Егоркин.

— Тогда другое дело, — сказал Кубов. — Но завтра… Боюсь, что я буду занят. Лучше послезавтра. Приходи пораньше, позавтракаем вместе, поработаем…

Потом, растолковав Егоркину, как ему проехать на Каляевскую, Кубов помахал всем рукой и скрылся в дверях.

— Это, должно быть, и есть пятый номер, — сказал Мещеряк.

Дом был огромен. Высокий и темный, он казался нежилым. Егоркин завел машину во двор и заглушил мотор.

Лифт не работал, и Мещеряк стал подниматься но узкой лестнице на третий этаж, машинально отсчитывая ступеньку за ступенькой. Следом за ним шли Игорек и Нечаев. Нагруженный канистрами и вещмешками, Егоркин плелся последним.

Открыв ключами одностворчатую дверь, Мещеряк очутился в тесной передней.

В квартире было холодно, постыло. Голые кровати, пустые шкафы, пылище… Только на стенах сохранились фотографии и картины, напоминавшие о тех днях, когда квартира была жилой и веселой, полнилась голосами, звоном посуды, шорохом одежды.