Александр Гарнаев - Аэроузел-2

• Название: Аэроузел-2
• Автор: Александр Гарнаев
• Издательство: Авиационный Печатный Двор
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2001

Перед Вами, читатель, удивительная книга, написанная известным лётчиком-испытателем, человеком яркой судьбы Александром Гарнаевым, сыном знаменитого лётчика-испытателя, Героя страны — Юрия Гарнаева. О родстве я упоминаю не случайно, не зря. Ради чего — узнаете из книги. В ней живой сын встречается с, увы, покойным отцом…

---

Это, прежде всего, — мои коллеги, которых в большей или меньшей степени затрагивает всё здесь изложенное. Их список немал, а, начав называть отдельные персоналии, поневоле можешь оказаться в неловком положении по отношению к остальным, неназванным… Это и научивший меня по-русски говорить, писать и, наверное, мыслить человек — моя школьная учительница литературы и русского языка Эльвира Ивановна Капустина, помогшая и отредактировать данное повествование. Это и мой родной брат Станислав Гарнаев, свято пронесший память о нашем отце, его дух через всю свою, также отнюдь не лёгкую, жизнь. И все мои лётные инструкторы, о которых я непременно ещё расскажу подробнее… Многие из тех людей упомянуты персонально, дух же остальных витает во многих написанных строках.

В книге использованы фрагменты из дневников, воспоминаний друзей Ю. А. Гарнаева и его книги «Проверено на себе».

Каков же жанр всего получившегося? Мемуары? Этот избитый термин мне претит. На роман рукопись моя, пожалуй, не тянет. Тогда определим его словом, стоящим в заголовке.

Итак — Исповедь…

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Мы будем счастливы только тогда, когда осознаем свою хотя бы и самую скромную роль. Только тогда мы сможем жить и умирать в мире. Ибо то, что придает смысл жизни, придает смысл и смерти.

Антуан СЕНТ-ЭКЗЮПЕРИ

РАЗМЫШЛЕНИЯ

Самое главное для меня сейчас — преодолеть страх перед неподвижно лежащим напротив меня чистым белым листом!

Страх ответственности. И в то же время — боязнь, недосказав что-то, оказаться неправильно понятым…

Рядовой тёмный зимний вечер на нашей основной командировочной испытательной авиабазе, на Нижнем Поволжье… В который уже раз во внезапно нахлынувших воспоминаниях приливает желание рассказывать и рассказывать… И вместе с тем возникают прагматичные «но» — а стоит ли? Как рассказывать-то?

Так ли, как это делает мой старший товарищ, наш «флаг-штурман» Леонид Степанович Попов: изливать из души святая святых, описывая образы погибших товарищей (которых у многих из нас прошло по жизни не меньше, чем у ветеранов любой из войн)? Или, наоборот, как это делал мой отец — описывать собственную жизнь и события в ней, а уж через своё восприятие — всё остальное и всех остальных?

Конечно, мне в различных смыслах очень близок путь отца, и литературный, и жизненный. Ему не очень повезло: до своего пятидесятилетия он не дожил ста тридцати трёх дней. И всего двух месяцев — до 50-летнего юбилея своей искренне, несмотря на все наносившиеся ему жестокие удары, любимой Родины (хотя и говорил уже априори об этом факте как о свершившемся).

А впрочем, может быть и повезло: ему так и не досталось самого мучительного испытания — тяжёлой минуты пенсионного прощания со штурвалом. Он сжимал органы управления в руках и продолжал ими работать до самой последней секунды, когда близ городка Ля Ров на юге Франции его многотонный вертолёт Ми-6, потерявший управляемость из-за разрушения хвостовой балки, уже плюхнувшись было вынужденно на более или менее удачную площадку сверху плоскогорья, вращаясь, сорвался с обрыва, обрушился вниз на пылающий в ущелье лес и горел там ещё почти пять часов…

Говорит Юрий ГАРНАЕВ:

Не так давно один хороший мой знакомый спросил:

— Юрий Александрович, а ты ведёшь дневник?

Этот вопрос застал меня врасплох. Помню, в школьные годы я вёл дневник, пытался даже писать стихи и, как все мои сверстники тех юных лет, мечтал лишь о чём-то возвышенном. Но суровая действительность жизни изменила ход событий, и дневники свои я забросил.

Правда, уже в зрелые годы, возвратясь из Парижа, где я участвовал в XXVI Парижском салоне авиации и космонавтики, — пройдя на вертолёте почти бреющим полётом по многим странам Европы: Польше, Германии, Дании, Голландии, Бельгии, Франции и полный впечатлений от этого перелёта, — я решил написать путевые заметки, которые назвал «Над крышами Европы».

Когда я явился со своей рукописью к одному компетентному человеку, он, просматривая её, с улыбкой сказал:

— Да, видно, и Гарнаев уже собрался на пенсию, коли начал заниматься писаниной.

Это замечание, сказанное, возможно, в шутку, кольнуло меня в сердце. Неужели уже пенсия?

Как быстро пролетели тридцать лет лётной работы, и как жалко выпускать из рук штурвал самолёта! Но жизнь не останавливается. И эта тяжёлая для меня минута не за горами.

Поэтому и зародилась у меня мысль донести до молодого читателя некоторые эпизоды своей жизни. Ведь это не только моя жизнь — это биография сотен тысяч ровесников Октября, которые появились на свет в грозные годы и которые вместе со своей страной прошли через горнила всех испытаний. Многие из них не дожили до сегодняшних дней, отдав свою жизнь в Великой Отечественной войне, чтобы отстоять завоевания своих отцов. Ровесники Октября в рядах трудовых бойцов строили первое государство социализма, восстановили его из руин после смерча войны.

Мне повезло. Я дожил до 50-летнего юбилея своей Родины, будучи её ровесником. Я был участником её великих свершений, я стал свидетелем её триумфа. Моя история — это история многих.

Маленький домик на окраине небольшого городка Балашова, занесённого зимой снегом, а летом прекрасного тем, что расположен он на берегу реки Хопёр, в который мы, ребятишки, ныряли с ранней весны до поздней осени, а после ледостава катались на льду, приделав на дырявый валенок вместо коньков деревяшки.

Правда, весной тихий Хопёр становился неспокойным, выходил из берегов, и по нему с шумом и треском шли льдины, на которых мы старались прокатиться, рискуя свалиться в воду. Проходил лёд, и Хопёр разливался, затапливал низкие места, но через две недели вода входила в берега, и он снова становился кротким. Это запомнилось на всю жизнь.

Ещё запомнилось постоянное ощущение голода. Суровые годы переживала молодая Советская республика, окружённая кольцом блокады.

Балашов находился в стороне от главных событий, но армия Деникина, свирепствовавшая в тех краях, зацепила и его. Несколько раз переходил Балашов из рук в руки — город простреливался насквозь, и много зданий было разрушено артиллерийской перестрелкой.

Плохо было с продовольствием, родители наши из сил выбивались, чтобы прокормить нас, детей, а мы, маленькие, не понимали этого и просили есть. Но, наконец, отгремела канонада. И только разрушенные здания пустыми глазницами окон напоминали о недавних сражениях.

Лучше стало и с продовольствием. Открылись магазины, ларьки, большой базар. Против нашего дома открыли колбасную. Я часто стоял около её двери и смотрел, как толстомордые колбасники развешивали круги только что изготовленной колбасы.

Однажды один из них, обращаясь ко мне, сказал:

— Ну, голь перекатная… Спой «Интернационал» — дам колбасы.

Я знал слова «Интернационала». Его научил меня петь мой дядя Ваня — красногвардеец. И я запел:

Вставай, проклятьем заклеймённый,
Весь мир голодных и рабов…

Колбасники схватились за животы и начали гоготать. Мне было непонятно, почему они хохочут. Ведь я так старался…

И ещё в память врезалось одно незабываемое событие.

Мать вела нас с сестрёнкой к бабушке, сама торопясь на вечернюю работу. Была холодная зима 1924 года. Январская метель, разгулявшись, занесла узенькие балашовские улочки, и мы через силу пробивались сквозь сугробы. Навстречу нам, согнувшись от ветра, шёл мужчина. Поравнявшись с нами, он остановился и окликнул мать. Это оказался наш знакомый. — Валя, — сказал он, обращаясь к матери, — какое несчастье! Умер Ильич, Ульянов… Что же теперь будет?

Мать охнула и заплакала. Мы с сестрёнкой не могли понять, кто такой Ильич и почему плачет мать.

Когда мы пошли дальше, я начал приставать к матери:

— Мама, кто такой Ильич? Наш родственник?

Девичья фамилия матери была Ульянова.

— Нет, сынок, не наш родственник, но это такой человек, что его знали все, — сказала мать.

Конечно, я ничего не понял из её слов, я был ещё слишком мал для этого…

Этими смутными воспоминаниями начиналась моя жизнь…

1967 г.

Но не эгоистичен ли, не субъективен ли выбранный отцом в его книге путь изложения?

Вспоминаю свой альбом курсантских фотокарточек — разные моменты из самых бурных лет моей жизни. Но всё окружающее на тех карточках — лишь фон, а центральное место на фотографиях занимает мой «облик». И вот теперь — мучительное осознание собственной ненужности: ведь я точно помню, что здесь, например, рядом со мной, на плацу у казармы, стоял Шурик Плешаков. Но он не вошёл в формат при печати, а негатив не сохранился.