Анатолий Медников - Берлинская тетрадь

• Название: Берлинская тетрадь
• Автор: Анатолий Медников
• Жанр: Биографии и Мемуары

---

Полосы света от наших траншей упирались в немецкие укрепления и как бы старательно обшаривали их.

Скоро в штурм включилась авиация. Удар с воздуха осуществляли четыре тысячи самолетов, шедших волнами. Заработали "катюши". Небо покрыли густые полосы огня, словно кто-то заштриховал его темным и красным. И чем больше разгоралась артиллерийская канонада, тем светлее становилось небо над Одером.

Гремел справедливый бог возмездия - советская артиллерия. Спасаясь от сокрушающего огненного вала, солдаты противника зарывались в землю, в глухие норы своих землянок и блиндажей.

Но жители Берлина, услышавшие эти громовые раскаты, не знали, конечно, о начавшемся наступлении. И берлинцы, случайно оказавшиеся на улице в этот ранний час, должно быть, со страхом и суеверным ужасом взирали на громадное огненное зарево от багряного солнца, на час раньше срока всходившего на востоке.

Напрасно уцелевшие еще типографии противника печатали воззвание Гитлера "К восточным бойцам", в котором бесноватый фюрер предсказывал провал нашего наступления. Напрасно Гитлер патетически вопил о том, что большевистский натиск будет потоплен в море крови и это приведет к перелому в войне.

В конце третьего дня боев исход борьбы на Одере был решен и наши войска ринулись к Берлину...

На аэродроме

Мы ничего не успели узнать о нем, кроме того, что увидели своими глазами за те десять минут, пока летчик находился на земле. Его товарищи, в полной боевой форме, в кожаных, подбитых мехом костюмах и с парашютами за плечами, лежали на траве, жевали сочные с кислинкой стебли полевых цветов и ждали сигнала к вылету.

Его самолет появился в небе неожиданно. Он резко снижался к земле, целясь в нее левым, скошенным крылом, чтобы срезать угол, необходимый для разворота против ветра. Скоро истребитель скользнул по аэродрому, приминая траву, и пробежал вприпрыжку метров сто на своих коротких и кривых, как у мопса, лапах.

Это был "Лавочкин-5", маленький, тупоносый, с короткими, словно обрубленными, крыльями, стремительный и юркий.

Когда смолк на последних оборотах мотор и все окружили кольцом машину, из кабины вылез летчик. Он спрыгнул на землю и, сорвав с головы шлем, обнажил мокрые волосы, лоб и шею, залитые потом. Тут же он сорвал с себя кожаную куртку и бросился на траву, широко распластав руки.

Летчик несколько минут катался по земле, разминая грудь и спину, терся лицом о траву и, глубоко дыша, тянул в себя воздух, полный густых, как мед, запахов мокрой земли и травы. А его товарищи молча стояли вокруг него и ждали, пока он разомнет спину и сможет начать говорить.

Летчику принесли литровую банку воды, и он выпил половину, а другую выплеснул в сторону. Отдышавшись, он встал спиной к зеленому фюзеляжу самолета и только мизинцем касался голубой струи бензина, что лилась в баки машины.

- Двадцать минут в берлинском небе, - сказал кто-то в группе летчиков, - пять минут туда, пять обратно, десять на аэродроме и снова в атаку.

- Ну как там, под Берлином? - словно по сигналу спросили у летчика сразу несколько человек.

- А! Под Берлином, - вдруг закричал летчик, в ушах его еще не растаял оглушающий рев мотора, - идут по всем дорогам, катятся, текут! - выкрикивал он. - Танковые бои на восточных окраинах!

- Ну, а в воздухе?

- Воздух наш, - все так же громко ответил летчик. - Земля и воздух наши. Я над танковой колонной барражировал. Мосты медленно танки пропускают, так они сквозь дома и вплавь, но главное, чтобы вперед. Да что танкисты, а артиллерия, пехота! Дух захватывает, сколько наших... Лавина!

Он облизнул пересохшие губы, вытер ладонью пот со лба и неожиданно широко улыбнулся.

Двое лейтенантов, сняв кожаные тужурки, начали размахивать ими перед лицом летчика, нагоняя ветер. А он стоял и улыбался, все еще красный от напряжения, похожий на рабочего, только что отпрянувшего от раскаленного горна, и чувствовалось: ему сейчас несказанно сладки эти минуты отдыха, и вкус холодной воды на опаленных жаром губах, и слабый ветер от тужурок, и запах земли, смешанный с бензиновым острым холодком.

Тут к нему подошел подполковник.

- Я тебя ждал, Сухин, - негромко сказал он, - я знал, что ты работаешь над Берлином, вот, получи.

Подполковник втиснул в ладонь летчика небольшую книжку:

- Вручаю тебе кандидатскую книжку и поздравляю с высоким званием коммуниста.

- Ну, спасибо, - сказал летчик и, расстегнув карман гимнастерки, положил туда книжку и тут же слегка потер ладонью карман, словно хотел втереть книжку в карман поглубже. - Ну, спасибо, - произнес он еще раз. - Я оправдаю все!

- Будь здоров, Сухин! - подполковник взял руку летчика в свои ладони. Сегодня у тебя особый день!

Потом подполковник и Сухин одновременно взглянули на часы. Заканчивалась десятая минута с момента приземления истребителя.

Натянув шлем, тужурку и рукавицы, вздернув на плечи парашют, Сухин полез в кабину. Но когда он уже ступил одной ногой на сиденье, словно вспомнив что-то, обернулся и звонко хлопнул самолет по фюзеляжу.

- Счастливо! - крикнул он уже из кабины. Подминая грудью и колесами траву, "Лавочкин-5" подрулил к старту. Сухин вывел два крыла в одну линию, и машина развернулась на ветер.

Легко и плавно ушел истребитель от земли, словно уже успел соскучиться по голубому океану.

Набрав высоту, самолет лег прямым курсом к Берлину, где еще метались над горящим городом последние клейменные свастикой гитлеровские самолеты.

Новые бойцы

В небольшой комнате на скамейках, тесно приставленных друг к другу, сидят девушки. Они негромко переговариваются между собою. Доносятся обрывки фраз, составленных из русских, украинских и белорусских слов, произносимых подчас с чужим, режущим ухо акцентом. Время от времени в напевную мелодию славянской речи влезает резко звучащее немецкое слово.

Шестнадцать пар горящих любопытством глаз рассматривают звукозаписывающую аппаратуру.

- Мы приехали сюда, - говорим мы девушкам, - чтобы записать на пластинку, а потом передать из Москвы по радио ваши рассказы о каторжной жизни в Германии... Близкие и земляки услышат ваши живые голоса отсюда, из неметчины...

Девушки внимательно слушают. Все они примерно одного возраста, 18-20 лет. Два-три года тому назад, школьницами, подростками, их увезли в Германию. Это сверстницы молодогвардейцев, Зои Космодемьянской.

Прошла только неделя, как наши войска взяли это небольшое селение. Еще идет война, и все полонянки, которых мы пригласили выступать перед микрофоном, поступают добровольцами в армейский дорожный батальон. Завтра они наденут форму, получат погоны, но сегодня они еще сидят перед нами в блузках и платьях, в русских цветных платочках. Девушки сидят группами, землячки вместе - украинки, белоруски, уроженки центральных областей России. Здесь и работавшие на немецких фабриках, и те, что жили у "хозяев" домашними рабынями... Молодые, совсем еще молодые лица, раскрасневшиеся от смущения. Девушки то и дело смеются, перешептываются и прихорашиваются. Но что-то затаенное в глубине этих; смеющихся сейчас глаз острой болью трогает сердце. Оператор выдвигает на середину комнаты микрофон.

- Ну, кто же будет говорить первой? Девушки молча подталкивают друг друга, но никто не решается. Они взволнованны и застенчивы.

- Тогда мы сделаем так, - говорит оператор Спасский. - Пока вы будете думать, заведем музыку. У нас концертный набор пластинок из Москвы. Хотите?

Спасский долго роется в ящике и выбирает наконец пластинку по своему вкусу. Он ставит ее на диск аппарата, включает мощный усилитель, и комнату заполняют звуки знакомой песни о девушке, увезенной немцами в неволю.

О чем ты тоскуешь, товарищ моряк?

Гармонь твоя стонет и плачет.

И ленты повисли, как траурный флаг,

Скажи нам, что все это значит!

Друзья, свое горе я вам расскажу,

От вас я скрываться не стану.

Незримую рану я в сердце ношу,

Кровавую, жгучую рану.

Кажется, песня рождается заново сейчас, в этой комнате. Плывет, раскачиваясь, бескрайняя и глубокая, как горе, мелодия...

Ее увели на позор и на стыд,

Скрутили ей нежные руки...

Отец ее ранен, братишка убит,

Так мне написали подруги.

Девушки замерли на своих скамейках. Кажется, что теперь они даже дышат все одновременно, как воду пьют большими глотками, и им не хватает воздуха.

И нет мне покоя ни ночью, ни днем,

От ярости я задыхаюсь.

И только в атаке, в бою под огнем

Я местью своей упиваюсь.

Я вижу, как на глазах у девушек неожиданно появляются слезы. У одной и тут же у другой. Кто-то всхлипнул в углу, и вот уже плачут все. Плачут беззвучно, закрывая рот платками.

Все в комнате замирают в полной растерянности. Оператор спешит снять пластинку.

- Эх, думать же надо, что ставить! - почти кричит кто-то за его спиной. Смущенный, растерянный, он совсем останавливает аппарат.