Радий Фиш - Назым Хикмет

• Название: Назым Хикмет
• Автор: Радий Фиш
• Жанр: Биографии и Мемуары

---

Первоначальный замысел был изменен поэтом. Он писал жене:

«Ширин и Ферхад так похожи на нас с тобой, что я не решился кончить пьесу его смертью - мне показалось, что, умри мой Ферхад на руках у Ширин, я убью себя самого в тот миг, когда мы соединимся. Да и по смыслу пьеса должна была кончиться иначе: ведь вода еще не потекла из источников и люди все еще с восхищением слушают грохот Ферхадовой палицы... Не могу тебе передать, как глубоко я чувствую эту тему. Писал я пьесу чуть не со страхом. Все мне не нравилось... Помнишь, Ферхад в одном месте говорит: «Мы только тысячную долю своей тоски можем уместить в тюльпане». И я мучился тем, что не могу выразить и тысячной доли того, что чувствую. Я и сейчас, конечно, не выразил всего, но, кажется, по крайней мере одну тысячную передать удалось».

«Ну может ли прекраснейший рисунок с лицом Ширин сравниться?!» - думает Ферхад.

Искусство не может заменить жизни, сравниться с нею. Но оно учит людей понимать жизнь. Искусство научило Ферхада понимать язык жизни, язык природы. Он разговаривает с волками, ожидающими зимы, змеями, влюбленными в человеческое тело, маленьким тополем, мерзнущим на ветру, с утренней звездой, с Железной Горой. В сущности, это разговор с самим собой, а голоса природы, отвечающие ему, - все те же внутренние голоса, которые звучат из потаенных глубин человеческого существа.

Умудренный опытом труда человек не только хозяин природы и преобразователь ее, он ее сын. И земля не служанка ему, не батрачка, а мать.

И оживают в пьесе поэтические образы детства Назыма Хикмета - плачущая айва, смеющийся гранат.

Утренняя звезда спрашивает:

- Неужто ты забыл Ширин?

- Не то чтобы забыл, нет, тут другое. Не помню очертанья глаз ее, бровей и губ... Как ни стараюсь, не могу вообразить лицо Ширин. Оно во мне осталось, кан белое сиянье, как твой свет - далекий, ясный... Оно во всем - в тебе, в чинаре этой, и в палице моей, и в шуме ветра, и в лицах людей, которые ко мне приходят! Оно везде, во всем!

Любовь Ферхада вобрала в себя весь мир.

- Народ верит тебе, - говорит Ферхаду отец. - Народ обмануть нельзя. Он давно забыл, что ты начал рубить Железную Гору, чтоб получить Ширин.

- И я забыл.

- Ширин?

- Нет, разве можно ее забыть?.. Но я уж сам не знаю, почему я прорубаю эти скалы, - для того, чтоб соединить себя с Ширин или народ с водой...

Государыня Мехмене Бану ставит новое условие - Ферхад может получить Ширин, если откажется от своей работы. Но это значит для него отказаться от себя, изменить своей любви к родному городу Арзену. «Арзен ты любишь больше, чем меня!» - с горечью восклицает Ширин. «Но разве ты не из Арзена? - спрашивает ее Ферхад. - В то время, когда люди мрут, как мухи, ну можем ли с тобой мы во дворце быть счастливы, пить из серебряных кувшинов воду?» Он говорит ей о воде, которую он пустит в город, которая забьет из мраморных фонтанов, живая, как ее дыханье... И Ширин понимает любимого: «В этой сказке каждый хоть что-нибудь да сделал... Я тоже сделаю - я буду ждать тебя, как узника - жена, как мать - солдата...»

Женщины приносят своих детей, чтобы они посмотрели на Ферхада. Матери хотят, чтоб их сыновья стали такими же богатырями, как он. Но Ферхад не богатырь, не пророк, не гений, не ангел и не дэв. «Пусть сын твой лучше станет, чем я!» - с тоской и надеждой отвечает он.

И в финале голоса людей сливаются в стихотворный народный хор, зовущий Ферхада к борьбе: «Бей Черную скалу, Ферхад, бей! Вода Железной Горы, брызни скорей! В наши кувшины лейся полней! Бей, Ферхад, бей!»

Зимой 1965 года мы стояли с Ибрагимом Балабаном у бурсской тюрьмы. Город был окутан туманной пеленой. С деревьев медленно, как слезы, падали тяжелые капли. Балабан обернулся на запад.

- Вон там, видите, где облака касаются гор, - моя деревня.

С холмов открывался далекий вид на черепичные крыши, среди которых, словно часовые в папахах, стоят минареты, на кипарисовые рощи, оливковые плантации, сады.

Мы молчали. За железными тюремными воротами не было видно никого. Ни звука не долетало из-за желтых каменных стен,

- Знаете, - сказал Балабан, - несколько лет наши камеры с отцом были расположены в одном коридоре, наискосок Друг от друга. Как-то, посмотрев мои картины, он сказал: «В твоей камере, Ибрагим, когда-нибудь будет музей!» Мне это показалось невероятным до дикости. Я ответил: «В твоей камере, отец, будет музей турецкой поэзии!..» Как вы думаете, в самом деле будет?..

Ни в одном городе на земле нет пока улицы его имени, нет и мемориальной доски ни на одном из домов, где он жил. Но в Бурсе у Ибрагима Балабана растут сыновья - Назым и Хикмет. И живут на многих языках земли стихи, написанные за этими стенами...

...В 1934 году, впервые выйдя из этих ворот, Назым Хикмет не думал о том, что войдет в них снова через шесть лет. На воле его ждала Пирайе, ждали борьба, жизнь и новые стихи. Каждый свободный день, который власти любезно предоставляли поэту в тюрьме, он использовал для самообразования. За год, проведенный в Бурсе, он заново перечитал «Сказки тысячи и одной ночи». Работал над историческими исследованиями о турецком средневековье, занимался историей искусств. Заготовки и до конца продуманные в тюрьме замыслы позволили ему сразу же после выхода на волю выступить с новыми книгами.

Когда Назым снова очутился в Стамбуле, коричневая рубашка фашизма была надета на многие страны Европы. Вслед за изысканно элегантными земельными магнатами Италии добропорядочные немецкие дельцы передали огромную полицейскую государственную машину в руки серых мещан, озверевших от сознания собственной неполноценности и жажды жрать и властвовать над другими людьми.

В 1935 году Муссолини начал первую военную кампанию фашизма - колониальную войну против народа Абиссинии.

В 1935 году Назым Хикмет выпустил в свет поэму «Письма к Таранта Бабу».

Как обычно, Назым Хикмет и в этой поэме дает слово своим героям. Абиссинскому юноше, приехавшему в Италию заниматься живописью, - его письма к жене Таранта Бабу составляют стихотворную часть поэмы. И итальянскому антифашисту, который «с увлечением занимался языками Азии и Африки потому, что не имел возможности пользоваться у себя на родине родным языком так, как бы хотел».

Для Назыма и его героев фашизм - крайнее проявление тенденций отчуждения человеческой личности, попытка свести ее к функции, превратить в спусковой крючок винтовки. «Фашизм презирает мирную жизнь, - писал Муссолини. - Для фашизма - все в государстве. Вне государства ничего морального и человеческого. Все остальное лишено цены».

И потому фашизм - сила, по своей сути античеловечная, враждебная любви, искусству, самой жизни.

Этот мир очень странное место:
он умирает от урожая,
от голода он живет.
Здесь нет молока, чтоб поить детей,
в то время, как рыбы пьют кофе,
здесь словами кормят людей,
а свиньям дают картофель.

 Напрасно ищет абиссинский юноша в Италии дуче - Италию великих мыслителей, художников, поэтов:

Ни песен Данте,
                       ни Беатриче прекраснейшего лица,
Ни золотых рук Леонардо да Винчи...
Микеланджело сослан на каторгу
                                                 в темень музея,
Закрывает собою стенную щель.
На сводах собора за бледную шею
Повешен девственный Рафаэль.

 Для фашизма и сам человек и высшие проявления его духа - лишь средство, чтоб закрыть щель.

Пожалуй, ни в одном из прежних произведений поэта не звучала такая страстная, всеобъемлющая любовь к жизни. Выйдя из тюрьмы, он с особой силой ощущает радость бытия: краски, запахи, мякоть плодов и могущество рук человеческих. Он поет братство людей в бесконечном, бескрайнем, свободном мире, где «каждую ночь могут все, растянувшись рядом на теплом песке, ловить подземный гул воды и песне звездной внимать».

Видеть, чувствовать, мыслить, быть с людьми,
говорить, бежать, осязать, любить...
Э-гей, Таранта Бабу, черт возьми,
прекрасная штука жить!

 «Прекрасная штука жить!» - впервые произнесено именно в этой его поэме. И слова эти станут названием его последней автобиографической книги: «Прекрасная штука - жизнь, браток!»

Лирические строки абиссинского юноши, полные тоски по голосу любимой, «прохладному, как голубой Нил, глубокому, как глаза раненой львицы», обрывает газетная информация: «Военные действия итальянских войск в Абиссинии отложены до наступления весны».

Из этой деловой телеграфной фразы вырастает образ, обнажающий циничный смысл колониальной войны.

Что за странное дело, Таранта Бабу!
Чтоб убить нас на нашей земле,
они дожидаются нашей весны...
Значит, смерть войдет в нашу дверь,
на свой колониальный шлем нацепив
весенний цветок.

 Гимн жизни заканчивается в поэме на трагической ноте: